Каждую ночь

Когда приходит время спать, Я прячу под подушкой руки. Мне просто остается ждать И озябшие пальцы дыханьем греть.           Я боюсь ночи. Очень. Чрезвычайно. Безумно. С наступлением темноты, все во мне замирает. Я помню, как этот страх пришел ко мне мне впервые. С немым, неслышным миру грохотом ворвался в маленькую комнатку и разгромил тишину.            Глубокий вдох. Ложусь в кровать и, нервно сглотнув, гашу свет. Перед глазами растекается головокружительная чернота. Ровно два часа на циферблате — вот последнее, что я видел перед тем, как окунуться во тьму. Всегда оттягиваю этот момент до последнего, то возвращаясь домой совсем затемно, то сидя до последнего над книгами и дневниками. Но всю ночь под лампой не посидишь, да и смысла никакого нет. Я знаю, что это неизбежно и мне, наконец, никуда не деться. Так что, может, оно и лучше, если в темноте.             С раздражением замечаю, как уже начинаю нервничать и очень злюсь на себя за это. Чувствую холодное покалывание в ладонях. Я вообще всегда на себя злюсь, но по ночам особенно. Хотя есть ли, есть ли где-то хоть капля моей вины? Глубже заворачиваюсь в одеяло. Стараюсь делать это как можно тише и плавнее, потому что если шорох ткани будет слишком контрастировать с общей тишиной, под его прикрытием можно услышать… Да много чего можно услышать. То, как кто-то невидимый зовет меня или что-то у меня спрашивает. Такой тихий-тихий, но очень резкий голос, негармонично смешивающийся в ушах с шуршанием одеяла. Вообщем, лучше не создавать такого благоприятного фона для того, чего не хотелось бы слышать. Поэтому я вынужден лежать тихо, не шевелиться и не издавать лишних звуков. А по возможности, и не дышать. Но главное — это не думать.             Холодно. В этой комнате почему-то всегда очень холодно. Дрожу, стараясь дышать как можно ровнее. Только это и остается. Я знаю, что обречен. Мне никуда от этого не уйти. Знаю, что сопротивляться бесполезно, знаю наверняка и могу подтвердить свои слова многолетним опытом. Знаю, что каждая наступающая ночь всегда повторяет предыдущую, если, конечно, не выходит страшнее. Знаю, хотя где-то в самой глубине души, на самом ее дне надеюсь, что в этот раз все будет по-другому. Надеюсь тайно, несмело, почти отчаявшись… Но разве мне приходится выбирать?             Жмурюсь, изо всех сил закрываю глаза, стараюсь не смотреть. Не смотреть на потолок, потому что там запросто может что-нибудь померещиться. Не смотреть на противоположную стену, чтобы не видеть эту уродливую, тянущуюся до самой ее середины трещину. Я терпеть не могу эту трещину в стене. Не смотреть в темные углы и особенно на зеркало. Не смотреть, не смотреть, не смотреть!             Это хорошо, что я лег не позже двух часов. Я всегда стараюсь так ложиться, даже когда не хочется спать (какой уж тут сон!) Из двух зол нужно, говорят, выбирать меньшее. Я выбираю свою кровать как наиболее безопасное место и жмусь к стенке. А «безопасное» оно только по одной причине. Ведь если… если это произойдет со мной здесь, в кровати, где людям положено спать, утром я смогу сказать себе, что все это мне приснилось. И сделать вид, что верю.             Что это? Шорох? Вздрагиваю и в ноги бросается ледяная дрожь. Невиданная и непобедимая сила разлепляет мне глаза. Я не могу не смотреть. Слишком громкий шорох. Вот таких шорохов в темноте я очень стараюсь избегать. Но ушам ведь не запретишь улавливать те или иные звуки. Я лежу практически не дыша, без движения, но и это, кажется, не помогает… То, что происходит каждую ночь — неизбежно, мне ли не понимать. Так что все мои жалкие попытки затаиться — чушь и иллюзия.             Эта холодная тесная комната с желтыми стенами (цвета которых сейчас, конечно, почти не различить) — моя личная камера пыток. Но кто, кто и за что мог бы меня пытать? Я знаю — некуда бежать, Не скрыться, не спастись от муки. Холодная моя кровать — Это место откуда я должен смотреть…              На стенах, там, куда падает слабый свет из окна, уже беснуются тени. Мечутся из угла в угол, то исчезая, то снова появляясь из ниоткуда. Я не знаю, чьи это тени.               Замечаю, что уже сижу в постели, прижав колени к груди. Я дрожу и сердце переполняется презрением к самому себе. Ничего не могу с этим поделать.               Снова шорох! Откуда он? Будто бы прямо из головы. Затаив дыхание, жду ни то его повтора, ни то тишины. Вжимаюсь затылком в стену. Я знаю, чувствую, что там, сзади что-то есть, но не нахожу в себе смелости обернуться. Да этого и не требуется. В следующую секунду прямо у меня из-за спины вырывается едва различимая тень. Слишком резко, чтобы ее не заметить. Вырывается, падает куда-то в пол и уносится к противоположной стене. Внезапный ужас охватывает меня с ног до головы и я даже перестаю дышать. В глазах начинает мутиться. Каждый раз, как будто впервые! И каждый раз — ужас.            На несколько секунд тень, кажется, теряется из виду. Но когда обнаруживается вновь (все там же, у стены), становиться понятно, что эта заспинная тень не одна. Они повсюду. Замирая от сковавшего душу, ледяного ужаса, не могу пошевелиться. Не могу разглядеть и понять видение. Но и не смотреть на них тоже не могу. Какой-то первобытный и унизительный инстинкт говорит, что стоит мне отвернуться, тени-призраки набросятся на меня и разорвут на части, сожрут, раздавят… И я безропотно ему верю.           Темные бесформенные силуэты беснуются и бросаются из стороны в сторону,  молниеносно перемещаясь по всей комнате. Чу! Что-то холодное касается моего плеча, ни то облизывая, ни то царапая. Вздрагивая, моментально поворачиваю голову к источнику беспокойства. (Ха, беспокойство — это было бы слишком, слишком слабо для того, что я увидел!)               Сгусток тени на расстоянии какого-нибудь сантиметра от моего лица. В ужасе делаю попытку отшатнуться назад, но тут же замечаю, что не могу пошевелиться. Даже моргнуть… Скованный диким, нечеловеческим страхом, я молча наблюдаю как на тени проступает подобие лица. Совершенно ненормального лица.               Вот оно становится совсем бледным, почти что белым. Тень становится плотью. О, больше всего я хотел бы сейчас хотя бы закричать! Но язык как будто закостенел. Я смотрю, как жуткое лицо покрывается пятнами, сохнет и корчится, точно замерзая. Выкатывает на меня свои мутные, пустые, невидящие глаза. Передо мной мертвый, мертвый человек! Смотреть на белые лица, На хрупкий иней на ресницах, Не думать, не шевелиться, Не верить, не сожалеть!             Поверхностный и обреченный выдох — вот все, что мне остается. Выдох без вдоха, без надежды.             Мертвец сидит на кровати и сверлит меня взглядом. Впрочем, это даже не взгляд, а вообще непонятно что. Бесцветная муть, плескающаяся в глазницах. Он просто сидит здесь. А я почему-то должен смотреть на него. В этот безумный час мне вовсе не кажется странным то, что не взирая на темноту, мне отчетливо видно каждое трупное пятно, каждую морщину и ресницу (белую-белую, точно покрытую инеем). Хотя, признаться, на утро это будет мало меня беспокоить…              Самым краешком глаза замечаю вдруг, что тени, разбросанные и развешенные по всей комнате — такие же мертвые люди. Пересилив себя, поворачиваю голову так, чтобы видеть и уродливого соседа на кровати, и то, что происходит дальше. А дальше, на полу и у стен, происходит невообразимое.               Мертвецы шевелятся, раскачиваясь кто на кривых, непомерно длинных ногах, а кто повиснув в воздухе. И все они смотрят на меня. Прямо в глаза… Да что там в глаза, прямо в душу! Смотрят молча, ничего не требуя. Только иные совсем изредка поднимают рукоподобные конечности и протягивают их вперед. Страшно, невыносимо страшно! А главное — какой в этом смысл?              Я вижу лбы и животы с черными дырами, из которых, по-видимому, еще совсем недавно сочилась теперь уже оставшаяся кровь. Теперь это присохший зловещий узор. Вижу длинные синие шеи с вздутыми венами и бороздами от пальцев. Чужих, сильных, безжалостных пальцев. А вон там в углу, смотрит из темноты человек с перерезанным горлом, бледный-бледный. Голова его отвратительно запрокинута и почти оторвана от шеи, а сам несчастный сидит в луже своей же крови. Но вот и совсем ужасное… В двух шагах от кровати колышется безногая фигура. Это окоченевший труп женщины. На ней белый, почти прозрачный в холодном свете луны, саван, изорванный и испачканный алыми пятнами. С глухим хрустом она поднимает руки, прижимает к груди и я вижу там нож, всаженный по самую рукоять, пониже левой ключицы. Сердце мое сжимается невыносимой, скребущей тоской. О, лучше бы мне находиться под пытками!               Каждую ночь я вижу мертвых людей!               Я вижу их и ничего не могу с этим поделать. Вижу их толпами и в одиночку. Отправленных, утопленных и замерзших. Я вижу их глаза.               Много-много мертвых, но по-прежнему вопрошающих взглядов устремляются на меня. Все они безмолвны, но это безмолвие — есть немой, неслышный остальному миру крик. Это застывший, но оттого вечно вопиющий, душераздирающий вопль мертвецов. Вопль, не слушать который, я не имею сил.               И эти глаза мучают меня больше всего. В них плещется опаленное ночным покоем неживое, трупное смирение. От них смердит печальным и ненужным вопросом — почему они мертвы? И десятки ужасных глаз впиваются в мою душу смертельной хваткой. Но почему, почему я должен это видеть? Ведь я догадываюсь (и почти уверен в этом), что другие в эту ночь спят спокойно. Только почему же их не видно тебе?                Каждую ночь я снова и снова не понимаю, чем заслужил весь этот ужас. Не понимаю, почему я, я! Я!                Я не сделал ничего, чему бы это безумие стало хоть малость заслуженной карой. Никогда, никогда не желал людям зла и во всю свою жизнь не вынес хоть капли ненависти за пределы своей головы и этой комнаты. Знаю, конечно, что во всех своих бедах виноват я всегда был сам. Мне ничего ни от кого не нужно. И от них, от бесконечных уродливых мертвецов, наполняющих эту комнату, тоже! Мне бы только спокойно жить и спокойно спать… Но ведь и меня обвинить совершенно некому и не в чем. Я не преступник, не растлитель, в конце концов, не убийца; я никого не губил. Так почему же они здесь, в моей комнате?                Я видел людей, которых принято называть сильными. Да они и сами себя такими считают. Не отрицаю даже того, что они внушили это себе, а затем и всем нам. А если так, то они действительно непросты. В любом случае, это люди со стальной рукой и спокойным взглядом. Спокойным. Я видел, как с чувством полного контроля над всеми и всем, они окидывают глазами мир, выходя из своих домов. Да они и правда держат в кулаке многое… И многих. Я видел их взгляды; видел этот уверенный и непоколебимый блеск в глазах. Я слышал их дыхание, никогда и никогда не срывающееся волнением. Я видел их руки. Они никогда не дрожат в лихорадке душевных терзаний. Иной человек даже сказал бы, что они лишены чувств, но это не так.               Я знал людей, которым подвластна даже вся наша жизнь. Но заверяю вас, это не те, кому можно доверять, не те справедливые блюстители порядка. Отнюдь не те… Это страшные, власть имеющие люди.                Те, что сидят в своих богатых кабинетах и оттуда наблюдают за всем, что происходит под ними. Оттуда решают, кого казнить, кого миловать. И все это разумеется, без лишней грязи, без участия, посредством сотен рук. Им остается только наблюдать из высоких окон за тем, что происходит с их немного согласия. Упиваются своим могуществом, зная, что для него не существует преград.               Да, я видел их. Видел их лица. Люди с такими лицами точно не страдают от ночных кошмаров. И провалиться мне сквозь землю на этом самом месте, если я не прав.                 Если бы я только мог, если бы имел возможность хоть на минуту посмотреть в глаза одному из них, я бы непременно спросил, каково им там, откуда их никому не видно? Я ничего не совершил, Я не губил чужие души И, если мог бы, то спросил: Каково наверху, в тишине кабинетов?               Я знал их ближе, намного ближе, чем можно было бы представить. И видит небо, я ни словом не вру.               По утрам они просыпаются, растягивая беспечную улыбку с примесью деловитости, чтобы выглядело подобающе. Я сам видел эту улыбку. Замершее самодовольство. А просыпаясь, они высыпаются, но все равно опрокидывают чашку кофе с молоком. Им, кажется, приносят в постель. Потому что они — власть имеющие, они могут себе позволить. А что вертится в этот момент в голове у подающего этот самый кофе?                А что потом? Я могу рассказать. Потом люди, обладающие стальной хваткой идут гнуть и ломать другие души, когда-нибудь невзначай перешедшие (если вообще перешедшие) дорогу первым. Они идут слушать крики, мольбы о прощении (зачастую, такие бессмысленные), стоны детей и женщин. Но все это, разумеется, слышно им приглушенно, из-за толстых стен и высоких окон. Слышно отдаленно и невинно. И все с тем же легким привкусом молочного кофе. Идут калечить, зная, что ничего за это не будет, что никто этого не даже не увидит. Что они сами, наконец, чисты перед любыми законами, что совершается все не ими напрямую. Что ни за что (а главное — ни перед кем) отвечать не придется.                Да ведь и правда, что такое одно какое-нибудь растление, одна искалеченная жизнь, одна скрученная в бараний рог и запутанная душа? Что такое одна разлука, одно насилие, единичное насилие, что это такое в глазах мира, огромного, но такого слепого мира? А что это такое в их собственных глазах, если крик жертвы не слышен даже на десять метров вокруг? Десять метров в отношении всего остального пространства, которого достигло человеческое дыхание — вот, что это такое. Они думают точно так же. Но я скажу, что это… Один-единственный распад, одна смерть, одна потеря — всегда трагедия, преступление против души, происходящее в слепой зоне этого мира. Но все мы живем под одним небом. А значит, все это происходит где-то бесконечно рядом, а такие как я — бесконечно слабы.               Я бы спросил, каково это — вершить чужие судьбы и одним шевелением пальца решать за других. Каково это — знать, что твоя воля — единственно верный закон. Сотворить с миром нечто такое, после чего никто не посмеет лишний раз поднять к небу глаз. Спросил у тех, кто безжалостно травит землю равнодушием. Но если бы у меня была возможность, я бы задал вопрос тем, в чьих глазах мне уже приходилось видеть ледяную усмешку. Тем, кто однажды связал мне руки и заткнул рот, не оставив не малейшего шанса. Кто когда-то уже переломил мою жизнь. Без суда, без права на что-либо… Но я не жаловался бы на искалеченную, жалкую судьбу, будь она только моей, о нет. Именно поэтому я бы кое-что спросил у тех, кто расправился с моей бедной, любимой супругой, когда она, ни в чем не виноватая, оказалась в руках этих извергов! Да-да, я был женат. Мы прожили вместе четыре года и… И я бы посмотрел в глаза убийцам нашего сына. Мои несчастные, мои единственные люди… Пострадавшие так безвинно. У нас был даже дом. Такой дом, про который как раз говорят «крепость». Было все. И еще был зуб. У них. На меня.                Конечно, в трагедии, произошедшей с моей семьей, я не могу не различать своей вины. Глубокой и неискупимой. Мои отношения с этими людьми никогда не были гладки из-за того, что… Да не все ли равно теперь, из-за чего? Я никогда не отказывался от свободы, пока ее не отняли силой. Вот, пожалуй, и все. Сила, грубая и бесчеловечная — вот их ресурс. Но может ли быть вина настолько тяжелой, чтобы подобная кара была заслуженной? Стоит ли хоть что-то человеческой жизни?                Я надеялся на человечность. На то, что любая жестокость (я был согласен терпеть ее сколько угодно в отношении себя) имеет границы. Просто надеялся. И я никогда не ошибался так чудовищно. А ведь ни у кого из них не было семьи… Были только бесконечные любовницы. И как я мог помыслить о человечности, зная это; зная, что им не понять! Да и теперь ситуация, кажется, не изменилась.                Сердце сжимается невыносимой судорогой при воспоминания о том, что все это когда-то было… А теперь я здесь. В этой холодной, маленькой комнате, полной мертвецов. Но даже в невыносимом обществе мертвых людей не терзалась бы моя душа так сильно, если бы среди них не было моих родных. Тех, на чьи неживые, перекошенные от боли лица, я не мог смотреть без всеобъемлющего ужаса. Но, к несчастью, был должен.                О, если бы я только имел возможность… Я бы спросил у тех, кто подписал этот и тысячи других смертных приговоров, как им спится по ночам? Как спится тем, кто все решил? Кому весь этот мир послушен? Кто с миром это сотворил? Почему вам не видно того же, что мне?                 Измучившись и окончательно потеряв связь с реальностью, я засыпаю. Коротким и больным сном.                 Последнее, что я могу вспомнить утром — это кульминация ночного кошмара; состояние похожее на последние сознательные секунды перед обмороком или припадком. В ушах стоит мучительный звон, все вокруг покрывается ненормальной красноватой рябью, мертвецы приближаются, смешиваясь и растекаясь, точно в бреду, за окном мелькают первая заря… И мне удается забыться.                  Осторожно сажусь на кровати, опуская ноги на холодный пол. Голова гудит и грозит вот-вот расколоться. Тянусь за пепельницей к подоконнику и закуриваю, стараясь ни о чем чем не думать. Получается плохо и мысли снова и снова возвращаются к ночным событиям. Правда теперь все видится как-то отдаленно и глухо. А вообщем, утреннее представление о ночи и не должно быть другим.                 Тушу окурок в пепельнице. Подхожу к зеркалу. Оттуда на меня смотрит усталый и грустный человек, сам похожий на мертвеца. Я хочу открыть рот и по привычке выплюнуть это «Дурной сон. Просто очень дурной сон.» Хочу, но не могу. Не получается выдавить из себя то, чему я давно уже не верю. Бесконечный самообман потерял для меня смысл. Почему я должен делать это, чтобы не сойти с ума, в то время, как другим подают чашку кофе в постель? Я устал бояться, устал думать, устал на что-то надеяться. Я просто больше так не могу. — Хах… — с губ сорвался слабый смех (который я, впрочем, даже не назову смехом) и почему-то меня напугал. Он был более, чем неожиданным. Чувствую, как его слабость перетекает куда-то глубже, внутрь. Опираясь рукой на зеркало и вдумчиво смотрю на гладкую поверхность. Но только на поверхность. Обкусанные пальцы непроизвольно барабанят по ней. Но это все равно, сейчас слабость только мешает… Потому что сейчас внутри меня решается что-то роковое.               В голове шевелятся страшные и странные мысли. Но они меня больше не пугают. Мне ведь на самом деле нечего опасаться, у меня больше ничего нет. Обнаруживаю, что горячая злоба разливается в моем сердце. Размножается, закипает… Но я не спешу ее тушить. Я злюсь (и какая разница, на что). Они всегда хотели этого, хотели, чтобы я подражал им. Что ж, пусть теперь наблюдают. Я решился. И если они не видят мертвых по ночам, то почему же я должен? Я вижу белые лица, И хрупкий иней на ресницах, Не думать, не шевелиться, Не верить, не сожалеть!              Поднимаюсь на свой этаж и, шатаясь и путаясь в ногах, иду по темному коридору. Вот моя дверь. Нащупываю ржавый замок и она со скрипом впускает меня в комнату. Я не был здесь всего сутки, но кажется, что целую вечность. Уже поздний вечер и уже совсем темно, но я и не думаю зажигать свет, не хочу света.              Падаю на колени и ползу к письменному столу. Проклятый пол скрипит от каждого движения! Где-то там, в углу у меня всегда стояло ведро воды, чтобы поливать единственный цветок. Он, конечно, давно засох и хозяева, у которых я снимал комнату этого не заметили, но вот ведро осталось. И как это я теперь про него вспомнил? Ударяюсь лбом об одну из ножек стола и понимаю, что уже на месте. Ведро здесь. С водой.               Аккуратно, чтобы не расплескать, подвигаю его к себе и опускаю руки в холодную воду. Глухое плескание эхом расползается по комнате. Старательно, закатав рукава до локтей, тру ладони в ведре. Каждый сантиметр, каждый участок кожи. В темноте ничего не видно, но я знаю, что по воде расходятся красные круги от моих пальцев. Знаю, что содержимое старого ведра окрашивается человеческой кровью. Надо же… Испачкался.                Как я подобрался к ним? Очень просто; я их больше не боялся. После ночей в этой комнате я больше ничего не боюсь. Только вот… На моих руках была не одна кровь тех, кого я обвинял, не только их. Она перемешалось с другой, с кровью невинных.                 Доползаю до кровати и сажусь. Облокотившись на стену, обнимаю колени. Смотрю в темноту. Так проходит какое-то время, пока слух не улавливает тиканье часов. Который теперь час? Чиркаю спичкой и желтоватое пламя слабо освещает циферблат. Без четверти два. Задуваю спичку и кладу в пепельницу. Почему голова сейчас работает так живо? Почему мысли так ясны и последовательны? Я не знаю.                  Сижу на кровати неподвижно, не шевелясь. Больше не смотрю на часы, только слушаю невидимое передвижение стрелки. Кроме этого да еще моего ровного дыхания ни звука, ни шороха, ничего. Проходит время (может минуты, а может часы) и я как будто бы начинаю что-то понимать или вспоминать… Ну да. Вспоминать о том, что не ночевал у себя. О мертвых, с которыми я все же столкнулся прошлой ночью. Но это были не те призраки мертвых людей, совсем не те. И понимать, что теперь я ничем не отличаюсь от них. Каждую ночь я вижу…                 По моим меркам прошло около двух часов. Я все сидел на кровати, не двинувшись с места. Пробовал закурить, но почему-то не захотелось.                 Мысли тем временем, кажется, стали приобретать в моей голове более естественный их вид. Я непроизвольно задавал себе множество вопросов и мне стало не по себе.                 Не было ли мое решение необдуманным и нетрезвым? Для чего это было? Не было ли оно, наконец, преступлением и стоило ли того? Я не хотел, очень не хотел отвечать на них. Однако отвечать приходилось. Что-то тяжелое теперь говорило в моей душе. Требовало ответа, укоряло, давило, становясь с каждой секундой все нестерпимей. Что это? Почему вдруг стало так пусто? А ведь я даже не знал имени невиновного человека. Даже плохо помню его лицо. Кто мне позволил? Кто?!                 В окнах зарождается рассвет. Не могу спать. Случившееся все больше и больше давит на меня, никак не оставляя в покое. Зачем… Зачем?                 И вот я сижу в маленькой холодной комнате. Вокруг темно и пусто. Пусть настолько, что даже тиканье часов тонет в этой пустоте. Я один. С миллионами своих же терзающих мыслей. Но то ли это, чего я хотел? То ли?                  Страшную цену бесполезных побед.