Каково воевать, Мулан

— Мама, расскажи мне, каково это — воевать? — спросила маленькая девочка у Мулан. Удивительно большие, совершенно не похожие на родительские глаза ее уже покрыла пелена какой-то странной, глубокой грусти и тоски. Глядя в них, у кого-то могло появится ощущение, будто он смотрит на пожилого, изможденного жизнью человека. Хоть это совсем не так. Но это был всего лишь ребенок. Маленький, но очень смышленый и почему-то грустный. Как и её мать. Мулан также не обошла стороной тоска. В ее времена еще не существовало понятия «посттравматическое стрессовое расстройство», так что в народе ее состояние никак не называли. Она была героиней всего Китая от северных до южных провинций, женой генерала и матерью. Но людям, знавшим ее чуть ближе, чем никак, она казалась абсолютно грустным, будто бы брошенным судьбой человеком. Редко улыбалась, порой губы растягивала лишь дежурная или деловая улыбка, которая обозначала: «У меня все хорошо, и это все, что вам стоит знать». Она никогда не говорила никому о том, что произошло с ней на войне. Никогда. До этого момента...  — Ма-ам? — осторожно позвала девочка еще раз, дотронувшись маленькой ладошкой до складок платья матери.  — Да, дорогая. — Помедлив, словно переваривая сказанное дочерью, женщина улыбнулась. Это было сложно. Сложно было уходить от родителей той роковой ночью. Когда хлестал страшный дождь, небо словно содрогалось от его обилия, слышались раскаты грома. И я, протяжно кричащая вместе с громом девочка. Тогда ещё именно девочка. Чтобы никто не слышал моей слабости. Наверно, это было первое и последнее ее проявление за долгие годы. Я не могла себе позволить разводить слезы с самого детства, такое воспитание. А в тот момент мне просто хотелось кричать. Это сложно: бросать всё — дом, родителей, все такое родное и любимое, чтобы идти на войну. Обрезать свои волосы, которые в детстве мама могла долго расчесывать, напевая незатейливые песенки. Сложно было и надевать мужские доспехи, которые казались раза в три тяжелее меня. Хотелось удавиться сбросить их, но я не могла — без них меня бы быстро приняли за девчонку. Еще сложнее было в лагере. Казалось бы, всё должно пройти легко и просто: отдать свиток начальнику лагеря, встать в строй и делать то, что тебе говорят. «Пф-ф, да что тут такого?» — думала я, пока шла по направлению к воротам лагеря. Назойливый дракон, сидя на плече, без конца говорил о чем-то — советовал, восторгался, ругался, шутил. Это странное создание должно было стать моих хранителем, но вскоре мне хотелось сохранить себя от него от греха подальше. Но как бы не так. Если бы все оказалось настолько радужно и просто… Было очень больно. Так, что хотелось стонать и плакать прямо на месте, при всех солдатах, точнее, мужчинах лагеря. Показать свою слабость. Снова. И снова. Сил и медикаментов не было, потому порой я приходила ночью после тренировок и ложилась спать прямо так — в потной, покрытой тонким слоем пыли одежде; с синяками, сине-алой россыпью покрывшими добрую половины тела и ног в особенности; с грязной, иногда неделями не мытой головой. Никто к тому же не отменял проблем с кожей лица, из-за чего я порой жалела, что не взяла баночку с тональным кремом. В такие крайне редкие моменты не хотелось показываться на людях от слова совсем. Но нужно ведь. И нет, подготовка в лагере длилась не день. Не два. Не неделю. Порой мне казалось, что время бежит слишком быстро, но стоило спросить у солдат, какой сейчас день, я понимала — прошла явно не неделя с самого начала этого ада. Но я продолжала стараться: сквозь неизмеримую порой боль и изнеможение я шла вперед, делала то, что говорил Шанг. Меня унижали — среди всех мужчин я была самым нежным, неуклюжим и слабым персонажем, что служило отличным поводом для насмешек и подколов. Поставить подножку, толкнуть в канал или бросить мне в одежду жука? «Да без проблем», — казалось, говорили все вокруг. А Шанг лишь злился, когда я совершала очередную глупость, кривил свои тонкие губы, словно я была самым презренным объектом в радиусе ближайших ста километров, недостойным его капитанского взгляда.  — Но ты ведь смогла, мам? У тебя получилось стать такой сильной и смелой?  — Да, солнышко, получилось. Смелой — да, сильной — возможно. Смогла доказать капитану, что «недотёпа Пинг» чего-то стоит, одним поистине восхитительным утром победно бросив ему под ноги ту самую стрелу, которую Шанг несколько недель назад запустил в высоченный столб (но недель ли — вопрос). Я улыбалась как могла широко, потирая содранные в кровь ладони, и смотрела в глаза только ему. Знали бы предки, какие у него красивые глаза — темные, отливающие золотом на рассветном солнце. Это был первый раз за долгое время, когда его хмурое, вечно серьезное лицо хоть немного разгладилось. Все хорошее закончилось также быстро, как и началось. Спокойствие в лагере было прервано известием о том, что мы выступаем. Воевать. Никто, кажется, не знал тогда, каково это — на самом деле воевать, а не стрелять из лука по помидорам и тренироваться с собратом на мечах. Никто не осознавал. Я тоже. До того, как увидела сгоревшую деревню. И поле, покрытое трупами до обозримого горизонта. Только тогда я поняла, что на войне. И это не тренировка, а борьба за выживание — с подползающими морозами, наступающими гуннами и боязнью раскрыть свой истинный пол. И люди здесь умирают гораздо быстрее, чем там, внизу. С мгновение я видела боль на лице капитана, узнавшего судьбу армии его отца, но затем Шанг забрался на коня и с тем же невозмутимо-хмурым лицом отправился дальше… Мне было больно, когда кривой меч Шань Ю разрезал мое тело. Как хорошо, что я практически не обратила на это внимание — мне нужно было бежать. Бежать от лавины, спасать себя, а затем и капитана, утаскиваемого потоками снега к обрыву. Это просто долг, как всякого солдата — спасти своего начальника пусть даже ценой своей жизни. И я спасла. А боль не уходила, напоминая о себе разливавшимся под ребрами жаром. Я не смогла встать с Шангом вровень — инстинктивно хотелось сжаться в комочек, чтобы боль утихла. Просто ушла, совсем-совсем. А она все росла и росла. Становилось больнее дышать, а во рту появился слабый железный привкус крови. А дальше — просто пустота. Мягкая и холодная, как руки генерала. И его голос с нотками волнения — я никогда не замечала, что он такой красивый.  — Папа тебя спас тогда? — спросила девочка, с подобием улыбки заглядывая в глаза Мулан. — Правда-правда?  — Если бы это можно было так назвать, — ответила женщина. Первым, что я увидела, были его глаза, полные недоумения, и снова искривленные в гримасе презрения и непонимания губы. В палатке было очень холодно, а голое тело прикрывал только тонкий плед — это странно, ведь мы были глубоко в холодных горах. К счастью, мне в голову не пришло подумать о том, кто мог бы меня раздевать. Автоматически я поднялась, стараясь держаться как обычно — словно ничего не было. Ни войны, ни лагеря, ни Шанга. Мы просто двое незнакомцев, и я просто обязана ему улыбнуться. Вежливо улыбнуться, несмотря на стеснение в груди из-за бинтов, кажется, пары сломанных ребер и режущей боли в животе. Я ведь девушка. Но не здесь. Не на войне, не в обществе одних лишь мужчин. И только что я фактически подписала себе смертный приговор, просто наклонившись вперед, демонстрируя свою грудь. Возьми, распишись, Чи Фу! Самое время убить женщину-предателя, которая выдала себя за мужчину, ты ведь так хотел хлеба и зрелищ! Императорский советник с остервенением вытащил меня за волосы на снег, прямо перед лицами всего отряда. Тех немногих выживших, что остались после лавины. Белый покров тут же впился в кожу сотнями иголочек, заставляя тело дрожать. Это всего лишь инстинкт, это не слабость. Я больше не была слабой женщиной. Просто не могла себе позволить. А Чи Фу кричал, яростно выплевывая в воздух слова о том, что я женщина. Отступница, предательница родины, лживая мразь, которая посмела так подло вступить в ряды их доблестной армии и ускользнуть из-под носа у него, советника императора. Он же просто смотрел. Долго, в упор. Желваки играли у него на щеках, давая знать, какой спектр разнообразных эмоций испытывал тогда генерал. Осторожно держал одну руку на мече, вложенном в ножны, а в другой шлем отца. Как иронично. Мы оба боялись потерять отцов. И потеряли ведь — я не знала, вернусь ли с войны, так что моя семья для меня была уже… чем-то далеким, абстрактным. Потерянным почти окончательно. Шанг потерял отца здесь. Только наяву. Как и я, не успев сказать ему прощальных слов. Казалось, я замерзала под его взглядом потемневших глаз. И да, в тот раз я не хотела умирать. Боялась. А он не убил. Бросил меч в метре от меня и прошептал что-то — я не слышала, гул в ушах мешал различить хоть какой-то звук. И ушел. Они просто ушли. Тогда я снова поняла, каково это — воевать. Теперь одной, сражаясь с холодом в горах за жизнь. И с болью душевной, которая раздирала изнутри, порой мешала сосредоточиться на выживании. Я умирала изнутри.  — Но ведь потом ты сразила Шань Ю в столице. Как? — спросила слегка нетерпеливо девочка. Снова сквозь боль и отчаяние, солнце. Я опять была женщиной — той, голос которой теряется в толпе, чье мнение — пустой звук. И я бежала, сражалась — с остатками армии гуннов, сильнейшей физической болью, страхом и отчаянием. Все перемешалось, и, к счастью, тогда дышать слишком много мне не приходилось. Иначе бы я давно выдала бы себя, свои эмоции. Позор. Я просто сражалась, дорогая. Это все, что я могла — не вышивать, не изящно разливать чай по чашкам и не вести светские беседы. Методично, красиво убивать и калечить. Этому меня выучили и выдрессировали, и в этом деле я добилась хоть какого-то успеха. Лишь здесь. А потом все закончилось, кроме боли. Я отправилась домой, надеясь наконец лечь и ослабить повязку вокруг груди. Надеялась снова увидеть его. Просто потому, что он чего-то не сказал. Такого важного, нужного тогда. Всего лишь пары слов, которые дали бы возможность дышать чуть глубже и свободнее, а не довольствоваться остатками воздуха где-то в горле. Но он не сказал. И я промолчала. Это была самая ужасная тишина, которая с треском обрушилась на нас обоих. Мы просто разошлись, каждый по своему пути. А ведь у нас мог быть один общий. И, видят предки, это была тотальная ошибка. Но кто же остановит двух отчаявшихся, разрушенных людей?.. Мулан улыбнулась, украдкой вытирая с лица слезы. Первая слабость. За долгие годы. После войны никто еще не видел ее такой — уязвимой и нежной. Кроме маленького ребенка, который сидел сейчас перед ней — с такой же бесконечной тоской в глазах, словно передавшейся малышке по наследству от матери. Её маленькое солнышко. С его темными глазами, отливающими золотом на рассветном солнце.  — Пойдем домой, родная, — прошептала Мулан, вставая и беря дочь за руку. — Папа скоро вернется, ты же хочешь его скорее увидеть?  — Да! — воскликнула девочка, улыбаясь. — Очень хочу! Кусты зашелестели. Мулан замерла, сглатывая комок в горле. Ее взгляд пересекся с темными глазами Шанга. Теми, что отливали золотом на закате. «— Значит, все знаешь». — Немой вопрос в глазах девушки. «— Давно». Шанг не улыбался, лишь с теплотой и каким-то еще трудно описуемым чувством смотрел на Мулан. И впервые за многие годы героиня всего Китая почувствовала, как ледяная стена боли и отчаяния в ее душе дала трещину и раскололась.