кости заледенели

Ветер холодный настолько, что, кажется, даже кости заледенели. В вечно урчащем желудке пусто, в холодной руке обжигающе горячая кружка чёрного кофе, в другой — уже неизвестно какая по счёту сигарета. В глазах пустота и отчаяние, а под ними — синяки, будто били недели две, не останавливаясь совсем. — Ты стала другой. — Это ты виноват. Снова тяга и дикое желание закашляться, непрошеные слёзы щиплют глаза. — Прекрати уже плакать. Вдыхает глубже, задерживает дыхание, чтобы не разреветься, и закрывает глаза устало, опустошённо. — Отвали от меня, а? Ответ не слушает, знает, что он отрицательный. А в голове лишь невыносимый шум от телевизора, который не ловит сигнал антенн, и мысли о том, чтобы выйти уже в окно. Да только за окном в метрах двух — земля, и толку в него идти ну совсем никакого. На работу собирается медленно, нехотя, сил совсем нет. Не представляет, как вообще выжить ещё целые сутки. Да, наверное, как и все предыдущие. — Ты забыла зарядку. В голосе его насмешка, будто смотрит на полную дурочку. Возможно, так и есть, никто из них об этом толком не задумывался. Идёт в прихожую, так и не схватив белый провод. Он следует где-то рядом, словно её тень. — Лидия, зарядка. — Отвали. Кажется, отваливает, но надолго ли? На улице холодно примерно так же, как и внутри, где-то даже глубже, чем в сердце. Облака серые, люди унылые, вонь стоит ужасная, будто кто-то умер. Возможно, это она. А может быть и нет. — Ты меня обидела сейчас вообще-то. Глаза закатывает так, что вот-вот совсем перестанет видеть хоть что-то перед собой. — Кстати, ты мне обещала сегодня вместе кино посмотреть, помнишь? Какой-то прохожий задевает плечом так, что даже дух вышибает, шипит вслед, чтоб она глаза разула. Вот дебил, разве глаза можно разуть? Их и обуть то нельзя! — Мне ударить его? Только скажи, я за тебя на всё готов. Где-то в груди колет сердце буквально насквозь. — Я знаю, — тихо, едва слышно. Смотрит строго под ноги, потому что просто не хочет встречаться с его карими как смола, знает, что увязнет в них нахрен. — Лидс, ты?! Хочется сказать «нет», да ведь не поверят. Отвечать смысла нет, и так всё ясно. Перед ней Эрика — платье яркое-яркое, как солнце, волосы шелковистые, кожа сияющая, а глаза такие. участливые. Будто и правда рада встрече и переживает о старой подруге. Фу, противно. — Ну как ты, милая? И тянет так это приторное «ми-и-и-илая», блевать хочется, а приходится губы растягивать насколько это возможно и врать, что всё в порядке, да, и мама тоже хорошо, ага, работает, нет, не болеет, да, похудела, сидит на диете, знает, что уже достаточно, ей всё нравится, нет, точно не болеет, всё в порядке, недавно вот в отпуске была. А он стоит рядом, морщится и головой качает: — Вру-нья. Зачем ты врёшь? Правду скажи! Хватит уже этого, Лил. Эрика смотрит так внимательно, подмечает каждую перемену в лице и подходит, наконец, к той самой теме. — Лидс, я слышала про Стайлза. Мне очень жаль. Как ты справляешься? Сглатывает громко, но к горлу подбирается ком, даже дышать мешает. Заставляет себя успокоиться и сказать жалкое «нормально», хотя ничего не нормально. Он рядом насмехается, потому что знает каждую её ложь, разгадывает как настоящую загадку, но для него все они — легче лёгкого. — Меня это не касается. — Нет, именно тебя это и касается. А Эрика всё продолжает: — Вот же дурачок. Ну кто его просил? Все наши теперь на тебя смотрят, как на прокажённую, знаешь? Они ведь до сих пор тебя виноватой считают. Знает. Уже больше года знает. Он рядом хмурится и смотрит на неё слишком пристально. — Не слушай ты их, да? Это же его выбор был, не твой. «Конечно, его». Он рядом продолжает хмуриться. Ему не нравится весь этот разговор, и он так и норовит перевести тему. Эрика всегда такой и была: болтливой, бестактной, противной. Бередила старые раны, не думая ни о чём совершенно. Главная сплетница на районе, строящая из себя божьего одуванчика. — Ой, слушай, мне пора уже. Ну, ты не грусти, ладно? И завязывай худеть, от тебя ничегошеньки уже не осталось, кожа да кости, смотреть страшно! У меня кстати свадьба через месяц, придёшь? Там все будут! Увидимся, да? До скорого! Эрика целует её в щёку и уходит так же неожиданно, как и появилась, оставляя обескураженных их позади. — Она неправа. — Завали. — Это был твой выбор. — Заткнись. — Это твоя вина. — Почему ты вообще до сих пор здесь? — взрывается, кричит и снова плачет. — Где «здесь»? Она оглядывается по сторонам. Люди так и ходят мимо, поглядывают на неё недовольно из-за того, что встала посреди дороги. А на него будто вообще и не смотрят. — Говори, Лил: где это самое «здесь»? Она словно собирается с духом. — Ты умер. Стайлз кивает. — Выпрыгнул из окна высотки полтора года назад. Снова кивок. — Тогда почему я всё ещё вижу и слышу тебя? — Потому что любишь меня? Они оба знают, нет, не любит, никогда и не любила. Он любил. — Ты когда-нибудь от меня отстанешь? Качает головой. Влево-вправо. Не оставит, она и так знала это. Ветер холодный настолько, что, кажется, даже кости заледенели. В вечно урчащем желудке пусто, в холодной руке уже неизвестно какая по счёту сигарета. В глазах пустота и отчаяние, а под ними — синяки, будто били недели две, не останавливаясь совсем. Он рядом шепчет что-то о бесконечной любви навсегда. Она включает музыку в наушниках на полную громкость. Закрывает глаза, чтобы даже не видеть его. Не плачет. Устала уже плакать. Просто шагает вперёд, в тишину, такую желанную тишину без него. Ветер холодный настолько, что кажется, даже кости заледенели.