Энкел

Я слышал её голос. Слышал всегда. Так, будто не было всех этих лет, будто случилось всё только вчера. Я слышал её смех в птичьем щебете. Сияние её глаз видел в бликах солнца среди речной ряби. … Зажав между зубами твёрдое как кусок фанеры печенье, я в один прыжок перемахнула через невысокую изгородь, но не пошла дальше, а устроилась на коротенькой растрескавшейся колонне, упиравшейся в соседский забор. День начинался прекрасно. И ведь не скажешь, что календарь разменял вторую декаду октября — по-летнему синее небо то здесь, то там куталось в полупрозрачные лёгкие вуали облаков, простёганные нитками солнечных лучей. И только ночные морозы, лишившие траву сочного зелёного оттенка, да золотые монетки листьев на деревьях говорили о том, что скоро природа раззевается, потянется, скинет с себя разноцветный халат и, укрывшись белым одеялом, погрузится в глубокий, долгий сон. Печенье скрипело на зубах будь здоров, но настроение оставалось приподнятым. Я поболтала в воздухе ногами, полюбовавшись, как начищенные лаковые туфельки блеснули на солнце, и осмотрелась вокруг, изучая изменения в хорошо знакомом пейзаже. За соседской изгородью разворачивалась долина, вся изъеденная мелкими оврагами с серовато-бурыми острыми краями. А к западу лежала река, и её лента, неряшливо вплетённая в косы рельефа, меняла цвет на протяжении всего дня, в закате становясь пурпурно-алой. — Эй, Энкели, — раздалось над ухом резко. Хриплый, будто простуженный голос заставил вздрогнуть. За все годы, что мы были знакомы, я никак не могла привыкнуть к дронтовой манере говорить. То ли короткие голосовые связки, то ли какая-то болезнь заставляли его так сипеть. И звучали буквы, сливаясь в слова так, словно слушаешь не человека, а поцарапанную пластинку на сломанном граммофоне. — Энк-кел-ли! — позвал он настойчивее, но не громче. Я оглянулась и увидела, что расположился Дронт на другой колонне, ограничивающей забор соседнего участка. — Привет, — вежливо поздоровался Дронт, удостоверившись, что я на него смотрю, с плохо скрываемой завистью косясь на моё печенье. Я перехватила этот взгляд и с долей сомнения опустила руку в карман, на дне которого лежало маленькое румяное яблоко. — Опять никто не приходил? — спросила я, осторожно глядя на Дронта. Но тот не ответил. Он зарылся в клетчатый шарф по самые брови и помотал головой, зябко обхватив плечи руками. Крепко сжимая в ладони яблоко, я всё ещё размышляла, отдать ли его Дронту, но отвела глаза в сторону. Участок напротив, обнесённый частой изгородью, пустовал. Во всяком случае всё то время, что я сама находилась здесь. За эти годы железные прутья, когда-то выкрашенные белой краской, облупились и проржавели местами, но калитка всегда оставалась открытой. — А к тебе-то придёт? — шарф захрипел голосом Дронта немного взволнованно, но с ноткой обиды. А я, догрызая печенье, пожала плечами. — Не знаю… но если только от него будет зависеть, то придёт. Ты же знаешь, что эти вопросы они сами не могут решить… — А вдруг не захочет просто? — Дронт всё сильнее разволновался, а оттого порядок слов в произносимых предложениях стал совершенно случайным. — Ну это уже вряд ли, — ответила я, извлекая наконец из кармана яблоко, протягивая его Дронту. — На, ешь. Иногда лучше жевать, чем говорить. Дронт вздрогнул и почти по плечи выбрался из своего дурацкого шарфа, он всем телом подался вперёд, гипнотизируя чёрными до синевы глазами лежавшее на моей ладони яблоко. И теперь он был почти смешон в своём латанном пыльном пальтишке, со своими тощими щиколотками, выглядывающими из видавших виды ботинок и просвечивающими сквозь драные штанины брюк. Дронт вцепился в яблоко, мгновенно впился в него зубами и прямо с набитым ртом проговорил: — А ты не очень-то нос задирай. И к тебе он ходить перестанет. — Это почему же? — улыбнулась я. — Ко всем рано или поздно перестают… так мир устроен. Только не говори, что не понимаешь сама и… Но я не дала Дронту закончить. Потому что в очередном порыве ветра до обоняния донёсся вдруг аромат дома, табака и совсем немного — тревоги. Я соскочила с колонны, но тут же вновь забралась на неё, встала на ноги, чтобы видеть дальше, и даже приподнялась на цыпочки. Русая макушка долины, наклонённая к реке будто в молитве, предстала перед нетерпеливым, ищущим взором. Аккуратный пробор просёлочной дороги среди разметавшейся на ветру травы и… сутулящийся силуэт, торопливой походкой направляющийся в нашу с Дронтом сторону. — Идёт… — только и смогла выдохнуть я, — он идёт! Яблоко выпало из рук Дронта и покатилось по заросшей тропинке, собирая на липкую сочную мякоть мелкие камешки. Дронт вскочил на свою колонну и тоже взволнованно уставился на фигуру. — Везёт же, — сплюнул он, но я даже не обратила внимания на его обиду. Всем телом подавшись вперёд, я ждала только одного — когда Фрол подойдёт ближе. …за последний год он изменился мало. Только овраги морщин разрезали его лицо в новых, совершенно неожиданных местах да ещё больше стало соли в волосах и меньше перца. «Фролушко», — пронеслось в голове, но я не могла сдвинуться с места, а только спрыгнула с колонны на участок и стояла теперь, неловко переминаясь с ноги на ногу. Тем временем он подошёл и остановился у калитки. Он смотрел прямо перед собой, будто не видя меня. Впрочем, почему же «будто»? Фрол стоял, всё не решаясь переступить границу, отделяющую мой участок от улицы. Он теребил в руках букет, шуршал пакетом. — Ну, здравствуй, здравствуй, милая Энкели, — наконец выдохнул он, смахнул слезу, перекрестился и шагнул вперёд, миновав калитку. Он не сразу подошёл в камню, на котором было выбито моё имя и его фамилия, не сразу встал на колени, чтобы начать выщипывать из влажной земли сорняки, собирать опавшие с молодого дубка листья, попутно размазывая скупые слёзы перепачканными в земле ладонями, но когда начал, делал это так медленно, что я решилась подойти поближе, хотя и знала, что это строго-настрого запрещено. Опустившись на четвереньки рядом, я заглянула в его лицо — Фрол выглядел на все свои шестьдесят пять, и только ярко-синие, будто светящиеся его глаза, не изменились со дня нашего знакомства совсем. Он шептал неразборчиво, не надеясь, что услышу, ведь и не предполагал, что я здесь, рядом. А я вспоминала, вслушиваясь в его слова, как мы познакомились, поженились… как держались за руки, сидя в кинотеатре в последнем ряду, как целовались в промёрзшем насквозь парке. Как после свадьбы целых три года прожили в студенческом общежитии на этаже для семейных и притом были совершенно, абсолютно, бессовестно счастливы. — Его так и не нашли, — по его щекам сверкнули и побежали ручейками крупные слёзы, Фрол в кулаках сжал жухлую траву. — Никаких улик, отпечатков пальцев, ни-че-го! Три года я оббивал пороги полицейских участков. Пять лет пытался сам. Ни-че-го. …он рассказывал эту историю каждый раз, когда приходил… Моя рука дрогнула и сама потянулась к шее. Я знала, что это глупости и теперь уже ощутить ничего невозможно, но вопреки логике подушечки пальцев почувствовали самое настоящее, едва различимое тепло и толстый, похожий на земляного червяка рубец, проходивший через всю шею. …ветер давно остудил раскрасневшиеся его щёки, осушил слёзы на лице Фрола. И стоял он теперь, оглядывая результаты своих стараний: чёрный прямоугольник, с растущими по периметру каменными розами, чистую тарелочку, наполненную печеньем и сладостями, и поздними яблоками, стакан воды да четыре гвоздики, яркими кровавыми пятнышками оставшимися на тёмной земле. И снова в нарушение всех правил и законов я шагнула к нему. Но нарушала я их только лишь потому, что в этот день ровно сорок пять лет назад я сказала ему «да», когда дрожащими пальцами Фрол надевал на безымянный палец моей левой руки кольцо. — Я и сейчас говорю «да», слышишь? — прошелестело в траве, когда я подошла совсем близко и, повинуясь мгновенному порыву, обняла его крепко-крепко. Нет, он не мог почувствовать меня, уловить дыхание или услышать голос, но всё же Фрол вздрогнул, сгорбился, ухватился за сердце там, где мой лоб изо всех сил прижимался к его широкой груди. Не знаю, сколько мы так стояли. Но только я успела ему рассказать всё. Как из года в год я сижу на колонне в ожидании, как разговариваю с Дронтом, могилка которого появилась рядом всего лишь десять лет назад. — Хоронили его как самоубийцу, за забором, — делилась я. — Но этого не видно, потому что, помнишь, моя могилка была у самого края? Эта часть кладбища очень старая, и забор давно упал… сюда редко кто-то приходит. А к Дронту вообще никогда. Никто и ничего ему не приносит, слышишь? Я всё ещё кричала Фролу вслед, когда он разогнулся и, едва переставляя ноги, поплёлся прочь. Я кричала о том, что буду его ждать очень-очень. И на следующий год, и ещё, и ещё. … Я брёл по петляющей, едва заметной в траве тропинке и старался не думать ни о чём, сосредоточиться на мысли, что было глупо приварить к памятнику металлические буквы, а не высечь их прямо в камне. Вот и теперь одна из них отвалилась, и моя милая, дорогая Энкели превратилась в какого-то чужого незнакомого «Энкел». Я старался не оглядываться на заросший мхом камень, на покрывающуюся ржавчиной изгородь, потому что мог поклясться на Библии, что схожу с ума. Нет, я часто слышал её голос и раньше: в пробуждающихся весной ручьях, в белом шуме, проникающем с улицы сквозь открытое окно, но на этот раз я слышал что-то о каком-то Дронте… Рядом с могилой Энкели кто-то устроил ещё одну. Гнилым зубом среди ровного ряда она выделялась, выдаваясь чуть в сторону своей загородкой. Я покосился на старый крест, установленный за оградкой, и вздрогнул. Тот будто смотрел на меня в ответ двумя глазками шляпок ржавых гвоздей. Смотрел, не мигая, и под гвоздиками было неаккуратно, но глубоко вырезано «Дронт Вештица 1982 — 2009». Помню, что вздрогнул, обернулся и увидел, как на ветру раскачивается, тянется ветвями молодой дубок, посаженый моими руками несколько лет назад. Я тогда выхватил из кармана несколько конфет, завалявшихся там, перешагнул оградку и оставил их у креста. Покойся с миром, Дронт. … Я долго смотрела ему вслед и всё никак не могла наглядеться, но на этот раз Дронт не мешал, как обычно. Напротив, он стоял на своей колонне, вытянув длинную кадыкастую шею, точно чёрный галчонок. — Да-а-а-а, — проронил он, присаживаясь. Я молчала, но упрямый мой друг повторил ещё более протяжно, требуя ответа. — ДА-А-А-А-А-А. — Что? — Вот теперь-то и я понимаю, почему ты так ждёшь. … Дронт соскочил с колонны так, что из-под каблука отлетела мраморная крошка. Он пулей подскочил к памятнику, сгрёб конфеты и нетерпеливо сунул их в карман пальто. — Ты бы хоть подождал, вдруг вернётся, — сказала я. — Вернётся, вернётся, — хихикнул Дронт. — Придёт твой Фрол через год. Я насупилась и молчала. Но не от слов Дронта взгрустнулось мне. Просто теперь хотелось молчать, слушать, как за спиной перешёптываются листья на дубе, ощущать, как в спокойном воздухе рассеивается запах дома… — А как ты… ну того? — снова заёрзал на колонне рядом Дронт, но я не рассердилась, понимая, что он слишком возбуждён визитом Фрола, чтобы молчать. — Да толком и сама не знаю, — дёрнула я плечом. — Сзади напали. И больно было долго. Пока не отключилась. — Надо же… — задумчиво произнёс Дронт. — Посмотреть-то можно? Я расстегнула пару пуговиц и позволила чёрным глазам Дронта впиться в основание шеи. И даже не вздрогнула, когда его шершавые ледяные пальцы дотронулись до шрама. — Ничего себе, — удивился он. — Что? — Твой зажил. А мой… десять лет прошло, а он всё ещё кровит и мокнет. — А? — равнодушно, рассеянно произнесла я только потому, что не знала, что вообще было бы вежливо сказать в таком случае. — Вот смотри, — Дронт распахнул пальто, дёрнул рубашку так, что чёрные пуговки как семена брызнули в разные стороны. … Вечерело. И алая лента реки понемножечку меняла свой цвет, становясь буро-коричневой. «Вот бы ночь была лунная, — подумала я. — Ведь тогда она станет серебристой». … Я знаю, что буду слышать её голос всегда: и среди туч, и среди самых светлых дней. Она будет со мной всегда, даже если все скажут, что такого не бывает…