Расслабься

      День казался долгим. Дел было много, но все они были такими однообразными, что оставалось впечатление, будто он и не работал вовсе, а после вернулся домой, еще до того, как солнце успело заалеть, склоняясь ко скорому сну.              Часы на левом запястье – те, что подарила Маринетт в минувший день рождения, – показывали начало пятого вечера. Габриэль повертел запястьем, смахивая отблеск на стекле, а после развернул внутренней стороной и расстегнул пряжку, чтобы положить их аккуратно на прикроватный столик, подойдя к постели. На покрывале растянулось платье цвета настоящей киновари, чуть смятое после ношения днем и от нахождения не там, где нужно. Габриэль покачал головой и стянул с себя пиджак. У Маринетт была дурацкая привычка по приходу не убирать вещи сразу на место, так что, открыв шкаф и расправив плечики пиджака на вешалке, на соседнюю он повесил платье, пальцами разгладив легкие складки.              Расслышав всплеск воды, Габриэль логически домыслил, что Маринетт, должно быть, вернулась даже раньше него и сразу же двинулась в ванную, отложив все остальные заботы на потом.              ― Маринетт! ― позвал он, повысив голос. Дверца шкафа-купе закрылась с аккуратным стуком. Он не торопясь подошел ближе к ванной комнате.              ― Габриэль? ― почти сразу же ответили ему таким же повышенным тоном, чтобы было слышно через прикрытую дверь. ― Я думала, мне послышалось. Заходи, не заперто! Я принимаю ванну.              «Ну, как всегда», ― подумал про себя Габриэль не без улыбки, проворачивая дверную ручку.              В ванной комнате, что относилась к его спальне, с самого начала были и душ, и ванна, но сам он предпочитал больше первое. Зато Маринетт, только-только начав обосновываться у него, оккупировала ванну, причитая, что то – ее детская мечта. Накупила флаконов с пенами да солями, а также склянки с эфирными маслами, из-за чего тут постоянно теперь стоял запах не то морского бриза, не то лаванды, не то и вовсе какой-нибудь хвои. Габриэлю пришлось просить ее убавить количество добавляемых ингредиентов, потому что частенько он шел в ванную следом после нее, а от продолжительных сильных запахов к концу дня болела голова. Не говоря о том, что дверь в ванную они часто на ночь оставляли открытой, из-за чего ароматы перетекали еще и в комнату. Пару раз Габриэлю даже пришлось уйти спать в комнату для гостей, поскольку он не мог уснуть, а вставать нужно было рано. Маринетт слушалась его и старалась, чтобы к моменту, когда он пойдет принимать душ или соберется спать, от запахов оставалась максимум легкие нотки.              Вот и сейчас Маринетт блаженно растянулась в ванне, скрываясь за сугробами белой пушистой пены, приторно пахнущей жвачкой или чем-то подобным. Рукой она легко расчертила себе место для лучшего обзора, тут же улыбнулась, глядя, как он закатывает рукава рубашки и приподнимает очки, и пристроила голову на край ванны, сложив руки под подбородком. Когда Габриэль подошел к ней ближе, жена тут же протянула к нему руку, и он наклонился, ловя заготовленный поцелуй: сначала в уголок рта, а затем – в губы.              ― Привет, ― проговорила она уже куда тише, пальцами оглаживая его щеку. Пальцы у нее были горячие, мокрые от воды, а кожа на подушечках – размякшая, с рельефом плотных морщинок. ― Только вернулся? Ты сегодня рановато.              ― Расправился со всеми делами пораньше, перед выходными-то, ― он опустился на колени перед ней, и теперь их лица были на одном уровне. ― Ты тоже сегодня довольно рано.              Маринетт все еще улыбалась, но посмотрела на него так, будто ждала продолжения, словно это предложение было началом допроса. Габриэля это насторожило, и он тут же почувствовал легкое напряжение в плечах.              ― Что такое?              Уголки губ слегка дрогнули, прежде чем расслабиться, являя куда более спокойную и легкую улыбку. Маринетт рассматривала его лицо еще секунд пять, не говоря ни слова, а затем заключила:              ― Ты не успел прочитать новости.              ― А должен был? ― Габриэль тут же потянулся к карману, где обычно лежал его телефон, но в ту же секунду руку перехватила крепкая хватка Маринетт. Когда он пересекся с ней взглядом, то глаза девушки смотрели на него решительно, не оставив и места улыбке. Ему не следовало забывать, что его женой вот уже больше года была Героиня Парижа.              ― Не надо, ― не потребовала, а попросила она, ослабляя хватку, будто знала, что Габриэль ее послушает. ― Ты будешь опять волноваться, додумывать, а оно того не стоит. Не говоря уже о том, что они вечно из мухи слона раздувают. Ничего особенного. Все хорошо. Я просто… устала. А потому не стала возвращаться в «Габриэль», сразу домой поехала, все равно от меня сегодня толку никакого. Лучше завтра поработаю подольше.              Если она устала, значит, ее нехило потрепало, ведь обычно магия Талисмана уменьшает нагрузку на его обладателя. Кроме того, ее квами тоже нигде не было видно, а значит, та восполняет силы либо печеньем, либо сном.              ― Не перетруждайся, ― напомнил ей Габриэль, погладив девушку по голове.              Маринетт блаженно и расслабленно улыбнулась, расплылась по краю ванны, прикрыв глаза.              ― Кто бы говорил, ― парировала она беззлобно. Все также не открывая глаз, жена решила продолжить. ― Ты устал? Не хочешь ко мне? В ванне еще есть свободное место. Ради тебя – готова подвинуться.              Ванна и вправду была довольно вместительной, даже великоватой для его молодой супруги, настолько, чтобы она могла полностью погрузиться под воду, просто скользнув спиной по стенке, без нужды подгибать ноги. Пара десятков сантиметров разницы в росте играли значение: когда Габриэль пытался расслабиться, свои длинные ноги ему таки приходилось закидывать на противоположный бортик, чтобы вытянуться в росте, а иначе было неудобно. Когда они располагались в ванне, то он обычно полусидел в одном краю ванны, в то время как Маринетт точно так же устраивалась у его ног. И не то чтобы Габриэлю не нравилось их совместное времяпровождение в ванне, но была одна вещь, к которой он так и не смог привыкнуть.              ― Нет, спасибо, не горю желанием свариться заживо, ― усмехнулся он. При той температуре воды, что была комфортна Маринетт, было вполне реально сварить яйцо, как минимум всмятку, Габриэль был уверен (но проверить не решился, потому что был уверен: она не оценит).              Маринетт цокнула языком и надула губы, оттолкнувшись от бортика и устроившись обратно на спину.              ― Она давно остыла, ― уведомила девушка, ― я лежу тут с час, наверное, она должна была уже охладиться.              ― И что же ты тут делаешь целый час? ― поинтересовался Габриэль.              ― Отмокаю, ― последовал незамедлительный ответ. Маринетт подняла из воды ногу, будто демонстрируя, и капли потекли вниз по гладкой бледной коже. Потом девушка взяла телефон, затаившийся между маленьким полотенцем и бальзамом для окрашенных волос, и повертела в руках. ― И Ютьюб просматриваю. Мне в ленте видео с попугаями повылезали, одно, другое!! Такие классные! Сейчас, погоди, покажу… Вот! Вот, смотри, прикольные звуки издает! И головой кивает, вот так! А этот, смотри, как кувыркается! Нам надо тоже неразлучников завести!              ― А я тебе отвечу то же самое, что и Адриану, когда тот упрашивал завести золотистого ретривера: кто за ними ухаживать будет? У нас с этой работой даже на себя времени не всегда хватает, ― пришлось напомнить супруге.              ― А я думала, все дело в том, что ты больше кошатник.              ― И в этом тоже, ― решил не отпираться модельер.              ― Тогда давай заведем кота! ― Габриэль смотрел на нее, никак не унимающуюся, молча некоторое время, не выражая никаких эмоций, ожидая, что Маринетт сама поймет, что это – тоже не вариант, но та расценила его молчание по-своему, ухмыльнувшись. ― Мне нравится, что над неразлучниками ты даже раздумывать не стал, сразу поставив твердое «нет», а тут, гляди, призадумался! ― и, дразнясь, дунула на пену, лежавшую на ладони.              ― Про кота забыть однозначно сложнее, чем про попугаев, даже если те галдеть начинают чуть свет, ― он принял из рук жены маленькое полотенце, вытирая с лица мыльную пену. ― Давай пока повременим с животными в доме. Обещаю подумать, когда у нас появится чуть больше времени. Например, когда ты перестанешь подрываться посреди ночи или в разгар рабочего дня, потому что зло не дремлет.              Маринетт, громко вздохнув, отложила телефон и умыла лицо, раскопав из-под слоя пены водную гладь.              ― Габриэль, я уже говорила, ― ее голос звучал глухо из-под полотенца, которое модельер протянул ей, пытающейся вслепую нашарить что-нибудь сухое, чтобы вытереть влажное лицо.              Маринетт еще до свадьбы обещала, что завяжет со всем этим при первой же возможности, как только найдет подходящую кандидатуру, чтобы передать талисман Ледибаг.       Шкатулку согласен был перенять Адриан, поскольку Габриэль после всего, что было, вообще ничего общего с этим иметь не хотел, все, хватит с них магии и супергеройства, теперь всю энергию стоило направить на работу. Ну, и на их пока маленькую семью из двух человек. Что уж говорить, с Маринетт куда легче было со всем справляться. Мнение Габриэля было таково, что стоило вообще позабыть про Ледибаг, ведь «силы зла» в его лице были давно повержены, практически без боя, но Маринетт слишком легко поддалась убеждениям граждан, что ей стоит и дальше защищать город, то и дело помогая полиции. Габриэль не удивился бы, если сегодня его супруга помогала освободить заложников при ограблении банка или чего-нибудь в этом духе, и именно потому она потирала место между шеей и плечом, морщась от боли.              Но уговорить перестать работать на износ пока не получалось, плюс, ей самой, кажется, это все еще нравилось. Во время учебы это еще можно было совместить с полноценной повседневной жизнью. А вот когда у тебя полный рабочий день с утра до вечера (а иногда и до ночи, и до следующего утра) и семья – не очень.              ― А еще ты говорила, что будешь себя беречь, ― напомнил Габриэль, кивая в знак согласия: в отличие от супруги он не страдал плохой памятью. Габриэль все отлично помнил. Маринетт поджала губы, явно уязвленная замечанием мужа, и глаза у нее погрустнели. Она явно была не в настроении обсуждать это, поэтому модельер безнадежно вздохнул и мягко улыбнулся, решив пойти навстречу и не напирать. ― Потереть тебе спину?              Уголки ее губ устало дрогнули, когда она улыбнулась, а глаза заблестели усталой нежностью.              ― Да, ― закивала она часто, ― да, пожалуйста.              Габриэль потянулся за гелем для душа и мочалкой, пока Маринетт перекинула отросшие волосы через плечо.              ― Я думаю постричься, ― упомянула она между делом и пальцами перехватила волосы на длине, до которой хотела укоротить. ― Что думаешь?              Габриэль мягко ей улыбнулся, вспенивая мочалку.              ― Ты знаешь, что я думаю, ― сказал он ей.              Габриэлю нравились длинные волосы, хоть и понимал, как много времени уходит на то, чтобы поддерживать их в приятном для вида состоянии.              Просто нравилось вечером перебирать ее темные гладкие пряди, чистые и сухие после сушки феном, когда девушка клала на его колени подушку и устраивалась на ней поудобней, будто сама подставляясь под руки. Волосы мягкие, достаточно длинные, чтобы зарыться в них пальцами, пробраться к коже головы, чтобы почесать подушечками и короткими ногтями, пока нотки шампуня легко щекотали нос. Незамысловатые повторяющиеся движения расслабляли на исходе дня, пока они вместе смотрели фильм, и убаюкивали Маринетт, у которой до сих пор не прошла дурацкая подростковая привычка не спать допоздна. Часто она засыпала, а потом спрашивала у него, почему он ее не разбудил, а Габриэль только плечами пожимал. А зачем? Если она просыпалась бодрой – он мог просто отмотать на момент, на котором Маринетт уснула, потому что часто они смотрели фильмы, которые Габриэль уже видел далеко не раз и не два. Если она была в шаге от того, чтобы вернуться обратно ко сну, – они шли в кровать.              И Маринетт нравилось, когда Габриэль заплетал ей волосы. Имея младшую сестру, он еще в детстве наловчился делать несколько причесок, по большей части работая инстинктивно. Так что даже во время тех же просмотров фильмов Габриэль мог красиво переплести волосы, случайно. С тем же успехом он мог плести макраме или вязать, но ни того, ни другого не было под рукой, а Маринетт лежала слишком покорно и послушно, не высказывая никаких возражений.              Без длинных волос ему будет тоскливо. Хотя, в них все еще можно будет копаться, перебирая и разглаживая. Комфорт жены все же на первом месте и выбор оставался за ней. Если она этого хочет, Габриэль не станет настаивать на обратном, не будет ее уговаривать. Он и сам отлично понимает, что с ее ритмом жизни не получается уделять им много времени, да и ее «другой работе» волосы тоже не на пользу.              Кроме того, они ведь снова отрастут.              Он почувствовал, что Маринетт тоже улыбнулась.              Мыльной левой рукой он прошелся от шеи до лопатки, а затем, придерживая за плечо, принялся намыливать спину.              Маринетт выдохнула блаженно, выгнув шею вперед и наклонив голову, и Габриэль закусил губу незаметно для себя.              Ее спина всегда была не в меру чувствительной.              Тело подстраивалось под ипостась супергероини, делая мышцы крепче, плотнее. Да и сама Маринетт старалась держать себя в тонусе, ведь не всю же ей жизнь надеяться на спасительную магию. Тренированные мышцы легко прочерчивались под бледной кожей, что было особенно заметно в одежде с облегающим или коротким рукавом, когда Маринетт напрягала, например, руки, поднимая тяжелые сумки. Будучи в форме Ледибаг, она без проблем могла удержать его на руках, а то и вовсе перекинуть через плечо, будто он не весил ничего (магия такая магия). Габриэль, потратив не один год на изучение древних мануалов, так и не смог разобраться, потому что в концепцию магии едва ли могло вписаться логическое объяснение – оставалось только принять как данность. В повседневной жизни девушка, конечно, этого не делала, хоть и порывалась постоянно сделать на спор. Маринетт может приподнять его над землей, разумеется, но Габриэль не хотел бы в ущерб ее спине (которая и так страдает из-за сидячей работы) потакать сиюмитному порыву.              Так что Маринетт нравилось, когда после тяжелого дня (а особенно – после тренировки) Габриэль массировал ей спину. Честно говоря, в первые разы он соглашался с неохотой.              В последующие – просился сам.              Потому что ее реакция на его манипуляции в те моменты стоила многого.              Возвращаясь к изначально заданному тезису. Маринетт имела крайне чувствительную спину. Это вовсе не значило, что его жена ярко реагировала на каждое прикосновение. Но стоило коснуться с определенным намерением или в моменты, когда она расслаблена…              ― М-м-м, как же хорошо! ― простонала она, когда Габриэль приложил больше силы, натирая область лопаток и у шеи, там, где мышцы были особо зажатыми, твердыми, напряженными. Маринетт от удовольствия даже дышать начала шумно, выгибаясь под его руками.              По бледным плечам тут и там рассыпались горстками веснушки, будто неаккуратными пятнами. Это напомнило как Адриан в детстве, рисуя красками, кисточкой стучал по краю стакана, стряхивая воду, и капли рассыпались по белой скатерти в столовой, зелеными бутонами въедаясь в ткань намертво. Пигментные пятна казались грязью, но даже если приложить больше силы, те не поддались ни за что на свете, словно напоминание, что его дорогая супруга, супергероиня и заступница – всего лишь человек, самая обычная женщина, со всеми ее несовершенствами. Темные родинки прочерчивали свой случайный маршрут вниз по спине. Кое-где угадывались едва заметные шрамы.              ― Хорошо? ― спросил Габриэль, проходясь по впадинке позвоночника. ― Так? Или посильнее?              ― М-м, так, сильнее не надо, в самый раз, ― Маринетт покрутила головой, потягивая мышцы шеи. Бледная кожа у самых корней волос покрылась мелкими мурашками. ― Божечки-и-и, я так устала! Все боли-и-ит! Какой же это был долгий день! Поскорей бы закончился!              ― Хочешь поскорее заняться аксессуарами к коллекции? ― усмехнулся ее муж. Девушка всячески оттягивала момент сдачи. Габриэлю хотелось бы получить на руки уже хоть что-то, но Маринетт предпочла работать над всем сразу, не сосредотачиваясь на одной модели.              ― Ну не начина-ай, ― когда Маринетт начинала канючить и вела себя подобно ребенку, это означало, что она наконец-то расслабилась, настолько, что могла себе позволить подобное поведение. Разница в возрасте и влияние общественности периодически ударяли по ней, заставляя вести себя соответственно статусу его, Габриэля, жены. Маринетт нечасто позволяла себе быть капризной, будто стеснялась этой своей стороны. На взгляд Габриэля, это было очаровательно. Когда это было к месту, разумеется. ― Я работаю над всем одновременно, чтобы не «замылить» глаза. И чтобы не начать ненавидеть вещь. И потом, вместо одной модели ты по итогу получишь сразу несколько. Что в этом плохо-о… О… О-о! Да-да, вот здесь, пожалуйста, потри сильнее, уф! Блин, как будто весь день вагоны разгружала.              ― Или швыряла преступников через плечо. В любом случае, главное, чтобы потом тебе все разом не разонравилось, ― указал Габриэль, проследив за каплей, скользнувшей от загривка вниз по шее. Захотелось губами поймать движение капли, скользнув по мягкой коже, но он не стал. Вместо этого решил предложить кое-что другое. ― Тебе, может, массаж сделать? После ванны?              Он почувствовал, как Маринетт задумалась: мышцы под его руками напряглись, немного иначе, чем от физической нагрузки, сама она замерла, дыхание стихло, даже грудная клетка подымалась реже. Потом она повернулась к нему лицом, немного хмурясь. Габриэль уже начал прокручивать в голове сказанные им слова, чтобы понять, откуда взялась эта реакция, когда девушка заговорила с ним.              ― Я… не в настроении сегодня, ― вздохнула она, будто сожалея и извиняясь, и посмотрела в его лицо, считывая его реакцию на свои слова. Когда он увидел, как Маринетт поджала губы, будто немного обиженно, Габриэль понял, откуда это взялось.              Именно из-за того, что сам Габриэль просился сделать массаж, тот нередко становился лишь прелюдией, поскольку оставаться равнодушным, когда Маринетт откровенно вело от такого рода прикосновений намного сильнее, чем от любых других ласк, было довольно сложно – и к пальцам присоединялись губы, а руки пробирались к другим чувствительным местам. Маринетт свыклась с этим, будучи не так уж и против этой затеи. Сначала ей удовольствие, а затем – ему, все взаимовыгодно. После массажа Маринетт была расслабленной и податливой, плавилась, словно пластилин в теплых руках, заласканной и оттого распаленной.              У Габриэля под руками напрягались изнуренные мышцы, которые завтра наверняка будут болеть. Маринетт выглядела так, словно сейчас в этой жизни ее интересует только горячая ванна и плюхнуться в кровать, чтобы поскорей заснуть, прямо до следующего утра, даже без ужина. И явно не настроена на то, чтобы заниматься сексом, пусть и с такой приятной прелюдией.              Габриэль покачал головой.              ― Просто массаж, Маринетт. Я не имел в виду ничего такого.              В самом-то деле, он всегда хорошо чувствовал контекст и предлагать подобное или хитрить, прекрасно видя, что его женщина не в настроении, не стал бы. Ему не по душе было склонять кого-то к близости против воли. Маринетт должна была об этом знать.              Наверное, дело было в том, что она действительно устала и нуждалась в комфорте, эмоциональном и физическом; любое неосторожное действие или слово принималось ею сейчас близко к сердцу.              Маринетт заметно расслабилась, от его слов и от того, что он зарылся пальцами в ее мокрые волосы, пусть и смотрела на него с легким прищуром, пристроив подбородок на плечо.              ― То-о-очно? ― Габриэль кивнул. ― Точно-то-о-чно?              ― Обещаю, ― повторил он для ее спокойствия, ― только самый обычный массаж. Такой, какой ты любишь.              Маринетт мягко улыбнулась, и Габриэль заметил, как не то от счастья, не то от долгого пребывания в жаре, по ее щекам расползся румянец.              ― У меня самый-самый замечательный муж, ― она отвернулась, скрывая от него лицо, но Габриэль слышал, с какой нежностью и довольством она улыбается. ― Чуткий и внимательный. Такой забо-о-отливый, м-м, чуть повыше. Ах! Хорошо…              Габриэль знал, что сейчас, натирая спину мягкой пенистой мочалкой, улыбается, как дурак, радуясь такой мелочи.              Ему нравилось ухаживать за Маринетт. В том, чтобы касаться ее обнаженного тела без потаенных мотивов, было нечто особенное, что-то, что сближало их еще сильнее, едва ли не интимнее, чем секс. Это было доверие. Отсутствие стеснения. Близость, на бытовом и каком-то приземленном уровне, в таких простых вещах, будто наедине с самим собой. Так что в том, что он ухаживал за ней теперь, Габриэль не видел ничего такого. Только думал о том, что больше ни с кем подобного не делал и не испытывал.              До того, как жениться во второй раз (после того, как они восстановили талисман Павлина, пробудили ото сна Эмили и, тихо-мирно все разрешив, договорились о разводе), Габриэль не особо тяготел к тактильности. Ему не нравилось прикасаться к кому-то в лишний раз, даже просто отвлекаться на краткие ласки перед уходом (особенно когда спешил, а его так и тянулись обнять и поцеловать), когда были дела. Это отвлекало. Он разграничивал дела и подобную близость. Также за собой он замечал своего рода брезгливость и потребность в личном пространстве. Так что с Эмили, например, он не мылся вместе и уж тем более, как бы непристойно и откровенно ни звучало, они никогда не ходили в туалет друг перед другом. Габриэль держал эту дистанцию и свое личное пространство, чувствуя себя некомфортно при нарушении его границ и оттого злясь.              А с Маринетт все сложилось совсем по-другому.              И Габриэль сам этого не ожидал.              Маринетт, в отличие от него, была очень тактильной. Могла легко, не задумываясь, прислониться к нему, положить голову на плечо или уткнуться в бок, или вообще не с того не с сего подойти со спины, прижаться, выдохнуть и так же быстро отстраниться. Могла пройти мимо – и легко провести рукой по спине, едва коснуться, оставив чуть уловимый след тепла. Могла просто сидеть рядом и, ни с того ни с сего, пальцем ткнуть в щеку. Поначалу Габриэль вздрагивал от неожиданности каждый раз. Потом попросил так не делать. Но Маринетт делала это все неосознанно, а потом извинялась, быстро вспоминая. Это было частью ее, поэтому едва ли куда-то девалось, превращаясь в оборванные движения, замирания на полпути.              А потом Габриэль сам стал чувствовать необходимость ее касаться, чувствовать нужду в ее прикосновениях. В какой-то момент он смотрел на нее, понимал, что сейчас особенно счастлив, что ему комфортно и спокойно и оттого хорошо, и хотелось выразить это через прикосновение. Ответить так же, как Маринетт, вместо того, чтобы зачем-то говорить глупыми, обыденными словами. На людях он, конечно, себя не проявлял, но дома, сам того не ожидая, лез, подставляясь под ласку. У Маринетт были мягкие теплые ладони, ласковые и осторожные. Это Маринетт была замечательной и заботливой. Габриэль просто вторил ей, пытаясь отдавать столько же, сколько получал. Возможно, он просто с годами размяк. А может, просто устал от постоянного отчуждения и одиночества, просто хотелось тепла.              Хотелось, чтобы любили. И хотелось отвечать тем же.              Как следует натерев спину, он легко провернул запястьем, мягко огладив тыльной стороной ладони кожу, надавливая костяшками, вызвал шумный вздох от сидящей перед ним девушки, так доверчиво подставлявшей тыл. Габриэль отложил мочалку и теперь размазывал мыльную пену руками, ласково разглаживая, успокаивая мышцы и кожу, их облегающую. То едва касался, щекоча подушечками пальцев, то надавливал основанием ладони, скользя по мылу. Он рассказывал о событиях на работе, пока продавливал дорожки в натянутой коже от шеи до плеч, передавал слова матери, с которой созванивался по дороге домой, пока вновь подобранной мочалкой вел к локтям, слушал, что будет на ужин и почему Маринетт захотелось именно пасты. Это успокаивало и умиротворяло. Габриэль чувствовал, как сам наконец-то расслабляется, снимая с плеч груз прошедшего дня, пока перекатывал костяшки фаланг между пальцами, массировал пястье изящной ладони.              Это все еще казалось странным.              То, что, даря комфорт, ласку и заботу вполне реально чувствовать себя лучше.              Что можно получать удовольствие не только принимая, но и отдавая.              В конце концов Габриэль вложил мочалку в руки уже совсем расслабившейся Маринетт, чтобы она закончила со всем остальным сама.              ― Спасибо, ― почти промурлыкала она, оглаживая ключицы и скользя вниз к бледной груди, намыливаясь. Движения были неторопливыми и методичными.              ― Домывайся, ― сказал ей Габриэль, ― я пойду узнаю, что там с ужином, когда будет готово.              ― Ты голодный? ― спросила жена, наконец-то намочив уже успевшие подсохнуть волосы как следует и принявшись за вспенивание шампуня, когда Габриэль уже подошел к двери. ― Я вот пока не очень. Может, чаю попьем? С теми бисквитами, что мама передала?              ― Можно, ― кивнул он, соглашаясь, ― скажу тогда, чтобы приготовили и его. Захватить тебе сменную одежду на обратном пути?              ― Ой, да, если можно! Тот топик желтый с котиком. И шорты.              ― Розовые?              ― Розовые. И! И платье мое повесь, пожалуйста.              ― Уже.              Маринетт оторвала руку от волос, специально чтобы быстро ее сполоснуть и послать ему воздушный поцелуй.              Разливая кипяток по кружкам, он отдал распоряжение прислуге их не беспокоить остаток вечера, закончить с делами и уходить. Вивиан, повар, что работала на них уже много лет, сказала, что паста будет с морепродуктами в сливочном соусе, и Габриэль повел плечами. Не то, чтобы он был любителем, но почему бы и нет.              Мадленки, что готовили в пекарне Дюпен-Чэн, заполнялись не то лаймовым, не то лимонным джемом. В общем, цитрусовым. А в тесто добавляли пряности. Имбирь или корицу. Габриэль часть выложил из коробочки в вазочку и поставил на поднос рядом с кружками чая, сверху сыпанул несколько леденцовых конфет и добавил сахар в кружку Маринетт, тщательно размешивая. Габриэль не поймет никогда ее привычки пить со сладким еще и подслащенный чай, зато легко выучил, сколько его нужно класть.              Маринетт нравились мадлены. Ее родители часто угощали их выпечкой, но именно мадлены, несмотря на их простоту, Маринетт очень любила. Ее мать любила экспериментировать со вкусами, а отец никогда не отходил от изначального рецепта. Мама мазала отцовские мадлены джемами, пастами, макала в шоколад и поливала глазурью, посыпая сверху посыпками, орешками, цукатами, шоколадными каплями… Маринетт всегда забавляло видеть эти маленькие баталии и попытки матери склонить отца к новым сочетаниям. Видимо, это было от матери, что она то и дело стремилась привнести что-то новое.              Когда он вернулся, Маринетт уже вытиралась полотенцем. Кожа от трения о байковую ткань розовела. Она склонила голову к плечу, вытирая капли, стекавшие от волос, когда посмотрела на него.              ― Твоя одежда, ― указал Габриэль, пристраивая стопку на столик при входе. Маринетт благодарно улыбнулась, протирая плечо. ― Чай готов, жду тебя только.              ― Хорошо, ― жена кивнула, возвращаясь к делу, ― я скоро.              Габриэль в комнате уже переоделся в простую футболку и спальные штаны, подозревая, что они так и проведут остаток этого дня в постели, оба уставшие и желающие расслабиться. Поднос стоял на прикроватном столике, подвинув светильник и аромалампу причудливой формы, от которой, если принюхаться как следует, еще можно было уловить нотки чего-то сладкого. Он посмотрел в телефон, немного подумав о том, стоит ли читать новости, а потом открыл вкладку с рабочей почтой, проверяя последние письма.              ― Не таскай работу в постель! Сколько раз говорить можно? ― Маринетт, уже вышедшая из ванной, забралась с ногами на постель и потянулась через него к столику. Габриэль неосознанно поднял руку, едва касаясь пальцами ее талии – вдруг упадет. Когда она ухватилась за угощение, то от рывка слегка все же потеряла равновесие, но удержалась, когда в то же мгновение Габриэль усилил хватку. Усевшись, она, довольная, надкусила бисквит, прикрыв глаза и довольно замычала. ― М-м-м, мадленка Пруста. Почти буквально. Помнишь, я такие же готовила, когда ты с моими родителями знакомиться пришел. Ну, официально.              ― Нет, ― улыбнулся Габриэль, думая о том, что придется потом крошки смахивать с постели, убрал телефон в сторону и тоже взял один мадлен, надкусывая над столиком, ― не помню. Твои были соленые до ужаса и кислые из-за джема. А эти – вкусные.              И это было правдой. Когда родители ждали в гости Габриэля, за выпечку взялась именно Маринетт. Которая была очень рассеянной в тот день. Настолько, что в какой-то момент умудрилась что-то напутать и сыпануть в тесто соль. Много соли, если быть совсем уж откровенным.              ― Я просто очень волновалась тогда, ― деланно надулась Маринетт, легко шлепнув его по коленку. ― И ты моим родителям сказал, что это самые вкусные мадлены в твоей жизни.              ― Потому что твои родители сказали, что ты их готовила, что я еще мог сказать?              Родители уж точно знали о случившемся провале, но предпочли молчать, испытывая его. У Габриэля просто не было иных вариантов, потому что «Маринетт, сама их готовила, так волновалась и переживала, всю себя вложила, хотела вас впечатлить, ее обычно печь и не заставишь по доброй воле». Габриэлю оставалось стойко доесть первый мадлен и взяться за второй, усиленно запивая чаем, который даже не был сладким. Маринетт пришла в ужас, когда наконец-то присела, успокоилась и вклинилась в чаепитие. Снова разволновавшись, потребовала у Габриэля бросить и не есть, но тот, глядя на нее с мягкой ухмылкой, доел третий бисквит. Маринетт сидела вся красная и стыдливо прикрывала лицо руками, думая, что облажалась, а родители подумали и решили, что их первое впечатление об этом человеке было ошибочным и стоит дать им шанс, несмотря на множество окружавших их стереотипов, включая очевидное неравенство в отношениях.              ― Еще ты сказал, что примешь любую мою ошибку, ― озвучила Маринетт предложение, которое больше всего поразило и смутило ее в тот день.              ― И это правда, ― согласился Габриэль. ― Все еще люблю тебя. Тебя – с твоими солено-кислыми мадленами и с вечно затянутыми дедлайнами.              ― Дурак, ― буркнула Маринетт, не сдержав чувств, прильнув к нему сбоку и пристроив голову на его плечо. Волосы намочили полотенце, свернутое в тюрбан, и Габриэль чувствовал расползающееся по футболке пятно. Мадленки таяли на языке, даруя ощущение легкого насыщения. Сладость с легкой кислинкой сушили рот, так что Габриэль потянулся за кружками: одну передал Маринетт и сам отпил из другой. ― Я хочу, чтобы у нас были парные кружки.              ― Парные?              ― Угу.              ― Обещаю подумать над этим.              ― М! М-м! ― частые хлопки по плечу в порыве осенившей идеи. ― Что думаешь насчет божьих коровок и бабочек?              ― Ты хочешь такие кружки? ― удивился Габриэль.              ― Я знаю, тот период был… сложный, для всех нас, и много всего случилось, но, ― Маринетт потеребила губу зубами, ― это тоже часть нашей истории. Я не хочу забывать. Ничего из того, что было. Это было давно, я была совсем девчонкой. И хотя я почти не помню, я знаю, что было много трудностей. И все же, я будто по этому иногда…              ― Скучаешь?              ― Да…              Габриэль привлек ее к своей груди, поглаживая окрепшую с годами мускулатуру. А когда-то она была худенькой мелкой девчонкой с узкими плечами и неуверенностью в себе. И вот, практически на его глазах, она выросла, перебарывая себя, ломая и создавая заново, и Габриэль не мог воспринимать ее как ребенка. Она была сильной – и хрупкой в его руках, себя отпуская.              Габриэль по тем временам не то чтобы скучал, но не мог отрицать того, что этот период был – и здесь он мог понять Маринетт. Без того, что было, без всех этих конфликтов, магии, без его нападок – может они бы и не были там, где находятся сейчас. Маринетт его меняла – даже когда они не были в отношениях, до того, как это все началось. Габриэль почти ненавидел ее когда-то. Габриэль держал ее теперь в объятиях и никому бы не позволил причинить ей вред. Особенно – самому себе.       ― Сделаешь эскизы – я найду того, кто сможет нам такие кружки устроить.              Маринетт тихо рассмеялась, обнимая кружку обеими руками и отпивая из нее аккуратно.              ― Ты меня балуешь.              ― Иногда можно, ― пожал плечами Габриэль.              Он и правда изменился за последние несколько лет. Маринетт делала его лучше. Правда была в том, что Маринетт решительно ничего не делала, чтобы как-то его изменить: просто была собой и позволяла ему быть собой тоже. Габриэлю просто хотелось быть лучше, самому, чтобы чувствовать, что с ней они на одном уровне, на одной волне. Ему хотелось стараться.              Он развязал тюрбан на голове, вытер ей волосы полотенцем, лохматя темные пряди, а потом расчесал и принялся укладывать, высушивая феном. У Маринетт волосы прямые, поэтому даже если бы они сохли сами, ничего бы с прической не случилось. Но лучше было не давать мерзнуть, да и было так гораздо быстрее.              ― Ложись, ― Габриэль забрал ее волосы наверх, завязав свободный неаккуратный пучок на голове, и потянулся за тюбиком крема на тумбочке. Сладко запахло мускатным орехом и кокосом. Похоже на запах ванили, что она носила в течение нескольких лет практически ежедневно, когда надо было выйти в люди.              Маринетт сладко потянусь, задрала топ со спины до самой шеи, а потом, подумав, сняла через голову. Откинула в сторону и легла на живот, подставляя спину. Габриэль подполз ближе, аккуратно присел на мягкие бедра, упершись коленями о постель, и молча потянулся за брошенным предметом одежды, чтобы сложить его и отложить. Тут же услышал смех Маринетт, наблюдавшей за этим краем глаза, приглушенный подушкой.              И вот, она была перед ним. Габриэль знал эту спину, знал на ней каждую родинку и каждую веснушку, каждое родимое пятно, каждый шрам, оставшийся с юности. Видел пожелтевший синяк и был уверен, что тот не бытовым путем приобретен. Он выдавил крем в нескольких местах на позвоночнике, оставил по горошине на лопатках и под ребрами и отложил тюбик в сторону. Вот теперь, теперь…              Его руки уверенными движениями принялись размазывать крем по коже.              ― Расслабься, ― напомнил Габриэль, под пальцами ощущая напряжение мышц, и не удержался от смешка, когда Маринетт попыталась кивнуть.              Он делал это раньше. Он делал это не единожды. Ему нравился этот процесс. Ему нравилось касаться Маринетт, нравилось чувствовать текстуру ее кожи под пальцами… И это только малая часть, самое начало. Дальше – самое интересное.              Маринетт шумно вздохнула, расслабляясь, и Габриэль огладил ее плечи, вовсю усыпанные веснушками. Скользнул к позвоночнику, чувствуя выпирающий позвонок, и поднялся вверх, шее. Аккуратно, но настойчиво надавливая, он растирал пальцами шею. Маринетт незамедлительно отреагировала, начав дышать громче уже на постоянной основе. Теперь нужно было только подняться выше, к затылку, запустив пальцы в волосы, которые тут же зашуршали под круговыми движениями, и стоило только согнуть пальцы, впиваясь ногтями в кожу, как…              ― Ах!              Да, вот оно! Совершенно неприкрытый стон удовольствия заставил довольно ухмыльнуться.              Это – самая любимая часть. Маринетт совершенно не могла и не хотела сдерживаться, когда он находил чувствительные точки, а их было полно – куда ни ткни.              Она тут же напрягла и выгнула шею, прочувствовав импульс, прошедшийся по нервной системе от затылка до самых кончиков пальцев ног. Его пальцы путешествовали под темными волосами, снова и снова вонзаясь в кожу, а Маринетт выдала протяжный мычащий стон. Волосы были чистые, мягкие, приятно пахли. Хотелось потянуть за них, несильно, до приятной боли, которая Маринетт так нравилась, когда одновременно с этим Габриэль целовал ее шею, словно в извинении за эту грубость лаская языком нежную кожу… Хах, это отвлекало. Немного. Самую малость. Габриэль был обычным мужчиной, в конце концов, а не евнухом, и асексуальности за ним никогда не наблюдалось, напротив: они больше года в браке, а в отношениях и подавно, но энтузиазма и желания так и не иссекало. Но, в самом деле, разве есть в мире более привлекательное зрелище, чем любимая женщина, получающая наслаждение от твоих действий, безмолвно зазывающая и умоляющая о большем? Едва ли.              Что ж, Габриэль собирался дать Маринетт больше.              Он позволил ей небольшую передышку, вернувшись к шее. Теперь, когда кожа напиталась жиром крема и мышцы немного разогрелись, можно было поэкспериментировать, то вминаясь пальцами, то растягивать, скользя с нажатием. Маринетт напряженно мычала в подушку периодически, наслаждаясь прикосновениями. Габриэль ласково и быстро погладил ее плечо, обведя большим пальцем маленькую родинку, мимолетно и из чувства накатившей нежности к девушке. Хотелось коснуться этой родинки губами, но в нынешнем положении делать это было не совсем удобно. Затем ногти врезались уже в кожу шеи. Он едва услышал, как его жена всхлипнула. Плечи были затекшие, в них он вдавливал пальцы, то тут, то там, потом большими пальцами начал массировать, повторяя круговые движения. Словно рисуя по коже. Твердые мышцы под его руками становились все более податливыми, а кожа теплела.              Постепенно от плеч он спускался ниже, охватывая все новые области спины. Маринетт перестала издавать какие-либо звуки, но Габриэль знал, что она молча наслаждается тем, как руки скользят по коже, как мышечные волокна растягиваются, приходя в норму. Жена расслабилась и безвольно валялась, полностью отдаваясь происходящему.              ― Хорошо? ― вопрос задавался скорее из цели потешить свое самолюбие, нежели из реального интереса. Для Габриэля ее наслаждение было очевидно (хоть убедиться в лишний раз никогда не помешает). К тому же, он знал эту спину, знал необходимый порядок действий, знал, где нужно быть нежным, а когда – проявить силу и настойчивость. Если Габриэль и был в чем-то уверен, так это в том, что сейчас он все делает правильно.              Ответ пришел не сразу, и он его едва расслышал:              ― У…гу, ― как раз в этот момент руки сдавили грудную клетку под лопатками, вырывая воздух из легких, поэтому вышло сбито.              Волна обожания и желания захлестнула ненадолго, но Габриэль быстро мотнул головой, сгоняя мешающие мысли, и закусил губу. Он обвел взглядом молочные бока и едва видел очертания груди, прижатой к постели. Мужчина скользнул руками точно так же, как за секунду до этого глазами, оглаживая. Если вдавить пальца меж ребер сбоку, то это вызовет лишь щекотку, и соблазн подразнить, застав врасплох, был велик, но Габриэль все-таки удержался. Так что он втиснул пальцы меж ребер со спины, широко расставив их друг от друга, и отклик не заставил себя долго ждать.              Стон ничем не прикрытого удовольствия втек в уши, отозвавшись во всем теле знакомой реакцией, а уж когда Маринетт выгнула спину дугой, Габриэль побоялся пошевелиться; кровь решительно устремилась вниз, наливая плоть ощутимой тяжестью. Как же хотелось податься вперед, накрыв ее тело своим, ласкать шею и плечи зубами, губами и языком, подразнивая мочки ушей, потереться пахом о накаченные округлые ягодицы, пока руки ощупывают бока, пробираясь к груди, сжимая ее в сладкой пытке.              Габриэль чувствовал себя усталым, когда вернулся, и потому условие, выдвинутое женой, показалось сущей мелочью, в конце концов, ему не шестнадцать лет, чтобы так бурно реагировать. Однако с каждой минутой становилось все труднее, и терзалась уже не только Маринетт под его пальцами, которые все еще вминались в мышцы и чувствительные местечки меж ними, заставляя девушку постанывать то тихо, то набрав громкость, но и он сам. Усталость как рукой сняло. А еще снять захотелось футболку. Только он уже давно все для себя решил и, конечно же, не собирался нарушать данное обещание, а потому просто продолжил массировать спину.              ― Ты слишком привлекательная, ― буркнул он себе под нос едва различимо.              Сам себя в это впутал, что ж, кто теперь виноватый…              ― М-м, что? ― рассеянно переспросила жена, подняв голову от подушки и попытавшись посмотреть на него, но Габриэль сомневался, что она вообще была в состоянии что-либо различить, судя по ее расфокусированному взгляду.              ― Ничего, ложись обратно, ― и ему едва ли потребовалось применять силу, чтобы голова Маринетт от его слабейшего толчка опустилась обратно, будто только этого и ждала. Смешок сорвался с губ совсем непреднамеренно.              Все-таки стоило помнить, чего ради это все затевалось. Порадовать Маринетт. А не свое эго потешить. Костяшками пальцев, где не было крема, он погладил ее по волосам.              ― Нажми на мои любимые точки, пожалуйста, ― попросила девушка, когда он вел руку по впадинке позвоночника.              Габриэль сглотнул почти бесшумно. Чтобы исполнить ее просьбу, придется переместить свой низ еще ниже, почти к коленкам, а любое излишнее движение ощущалось не очень-то приятным. Да и не получалось не думать о том, что стоит качнуться немного не туда – и Маринетт тотчас станет понятно его положение, а ему этого решительно не хотелось. Да, скорее всего, она бы только с пониманием посмеялась, после чего Габриэль спокойно бы продолжил. Они же не дети – стесняться подобных ситуаций. Маринетт – его любимая, а главное – желанная женщина. Он ласкал ее сейчас и видел красноречивую реакцию, говорившую лучше любых слов в принципе. Нет в этом ничего противоестественного, напротив, удайся Габриэлю сохранить хладнокровие и безразличие – вот тут бы уже возникли вопросы, подозрения и нервозность вместе с нарастающим желанием пойти провериться и переживаниями по поводу возраста. И все же…              Габриэль прочистил горло, приподнялся, ощущая, как неприятно давит шов штанов в паховой области, переставил колени чуть ниже по постели и аккуратно опустился, руками упираясь в мощные (насколько позволяла комплекция) бедра.              «Любимые точки» Маринетт располагались в области ягодиц. Если быть точнее, то это были точки по обеим сторонам от крестца. Ну а если быть еще точнее, все эти мышцы были весьма чувствительны. Маринетт нравилось, когда во время секса он не обделял их вниманием, одаривая нечастыми шлепками и сжимая в руках. Вот и во время массажа он мог «плясать» от этих точек куда вздумается: выше, ниже, в стороны, щипать или надавливать пальцами. Габриэль чуть наклонился вперед и большими пальцами надавил на самые желанные точки, исполняя просьбу.              Тут же девушка выгнулась, задирая голову, задыхаясь и хныча:              ― Да, Габриэль! Вот так! ― и всхлипнула, руками цепляясь за покрывало.              Габриэль посильнее укусил нижнюю губу, немного отрезвляя рассудок. Он уже не думал; руки сами инстинктивно и по наитию блуждали по ягодицам, вдавливая пальцы, а спина Маринетт все еще оставалась в напряжении – как когда она достигала пика, вся сжимаясь внутри, – и те манящие звуки, что она издавала, далекие от осознанности и полные жажды и довольства, не прекращались.              Кожа была горячая, и в комнате было жарко – Габриэль чувствовал капельки пота, собирающиеся на лбу, у ключиц и под поясницей, – а во рту стало сухо. Он сам не заметил, как стало тяжело дышать спокойно и размеренно, через нос.              ― Пожалуйста, ― между тем умоляла Маринетт, вся изгибаясь в напряжении, ― пожалуйста, Габриэль, прошу тебя…              Зубы сильнее впились в губу, а смотреть вниз и вовсе не хотелось, прекрасно зная, что он там увидит. Даже сглотнуть оказалось тяжело. Иногда приходило в голову, мол, а что такая девушка – молодая, пылкая, желающая – забыла в его постели. Приходило уже потом, как нечто среднее между посткоитальной депрессией и кризисом среднего возраста, как некое опустошение от усталости, неправильные мысли, за которые Маринетт шлепнула бы по оголенному плечу, озвучь он их, и отправила бы спать уже, Габриэль, нам вставать завтра рано, налить тебе чаю с ромашкой, потому что если ты сейчас не уснешь, то будешь с утра в плохом настроении, а когда ты в плохом настроении, то все в плохом настроении, а я тебе говорю, что это все пустое, ну же, мне ведь хорошо с тобой, а если б не было, я б тебя достала, да так, что, пока не нашли бы способ сделать так, чтобы было хорошо, не успокоилась бы, ну и либо ты сам сейчас засыпаешь, либо я тебя сейчас седлаю и выматываю так, чтоб ты точно без задних ног откинулся, ну так что, а, Габриэль, по-хорошему или по-моему?              Она умела быть требовательной и брать свое, добиваться желаемого.              И Габриэль мог только последовать так и не озвученной до конца просьбе – продолжать. Продолжать, откинув желание скользнуть рукой меж бедер, приласкав, пальцами вминаясь в ягодицы, чувствуя жар даже сквозь ткань нелепо розовых шортов, а под ней, просунув ладонь под край, – и подавно. Продолжать, пока тело, наконец, не расслабится, спина не перестанет быть такой напряженной, а голова не опустится обратно на подушку. Останутся только тихие вздохи, разморенность и попытки Габриэля восстановить дыхание.              Ладони огладили спину, плечи, опять спустились ниже по бокам к ягодицам и бедрам, даря успокоение. Маринетт притихла, будто засыпая, трогательно уязвимая, уставшая, обнаженная, довольно вздыхающая, когда Габриэль оглаживал шею и скользил по краю бледной челюсти. Все еще хотелось зубами впиться в эту молочную кожу, пахнущую сладко от крема, но на деле соленую, звонко чмокнуть у самого уха и сжать все тело в крепких объятиях со спины, но потом – это все потом.              ― Все, ― заключил Габриэль, осторожно слезая с бедер и укладываясь рядом.              Немного погодя, Маринетт соизволила ответить:              ― Угу, ― так и не шевельнувшись, когда Габриэль откинул ей на спину снятый ранее желтый топ.              Сам он повернулся к ней спиной, пытаясь все-таки успокоиться. Надо было в душ. Постоять подольше и не думать, вообще ни о чем. Возбуждение медленно ускользало, и пот теперь холодил разгорячившуюся кожу, заставляя ту заходиться мурашками и ткань одежды неприятно липнуть к телу. Отвратительно. Ощущалась какая-то легкая досада и маленькое разочарование. Но он, конечно, знал, что эти чувства совершенно сейчас неуместны.              Спустя время послышалось шевеление и шорох одежды, почувствовалось смещение веса на кровати, и Габриэль предпочел подумать лучше о том, что сейчас они поднимутся, подольют чаю в кружки, будут смотреть что-нибудь на одном из гаджетов, и он будет целовать Маринетт в чуть влажную из-за пота челку, гладить по плечу, большим пальцем бездумно поддевая лямку топика, а потом дождутся ужина. Все это, конечно, после того, как он сходит в душ. Только для начала стоило бы встать, наверное.              Мысли так отвлекли его, что, когда взгляд уставился в потолок, Габриэль немного так растерялся. И рассеянно взглянул на улыбающуюся Маринетт, рука которой властно и почти грубо, с ощутимой силой, схватила его за плечо, резко разворачивая к себе. Волосы выбились из пучка, делая ее по-озорному неряшливой.              ― И что ты?..              ― Собираюсь отблагодарить тебя, ― еще сильнее ухмыльнулась она, щурясь. Она переставила колени, оказавшись меж его ног, и рукой по плечу скользнула к затылку. Выглядела при этом жутко довольной. ― У тебя шея вся красная, не думай, что я не замечу. Я все вижу. И чувствую.              Вторая рука решительно поднималась от коленки, на которой лежала, к завязам домашних штанов. Габриэль едва не поперхнулся воздухом, вздохнул, прочистил горло и перехватил запястье, встречаясь с искренним недоумением в глазах.              ― Вот этого не надо, ― он покачал головой, скорее устало, нежели недовольно. ― Не хочу, чтобы ты чувствовала себя обязанной или должной. Ты устала. Не нужно себя заставлять.              Теперь уже Маринетт задохнулась – возмущенно.       ― Да кто заставляет-то? ― недовольство, однако, быстро сменилось мягкой улыбкой и журчащим смехом, и руку, которой он ее остановил, она поднесла к губам, запечатляя ощутимые поцелуи. ― Мне было очень хорошо. Я чувствую себя счастливой. И довольной. И эти чувства мне хочется разделить с тобой. Ты тоже устал, а я умею быть благодарной вообще-то.              И у Габриэля не было сил ей сопротивляться. Потому что, все-таки, Маринетт умела добиваться желаемого. Желания противостоять не было тоже, так что он просто забрал выбившуюся из пучка темную прядь за ухо и притянул девушку ближе для поцелуя, пока ее рука все же достигла цели, ловко развязывая шнурок.              В плечах, которые он оглаживал, не было никакого напряжения. И можно было просто расслабиться, отдавшись чужой воле.