Святое сердце

      Приготовления к вечеру шли полным ходом. Из модного бутика прислали огромное кашпо с букетами роскошных роз, пламеневших алыми бутонами, и прелестные композиции из лилово-чёрных тюльпанов для украшения фуршета. Приглашены были человек сто пятьдесят — узкий круг знакомых. Габриэля позабавило присутствие среди гостей политиков. — Неужели!.. — капризно воскликнула Одри, пафосно сжимающая бокал с искрящимся ромовым пуншем. — Соизволили снизойти до нас смертных, ваше благородие? — Прекрати, — Габриэль поцеловал её пухлую ручку, обтянутую перчаткой и унизанную слепящими бриллиантами. — Ты бы мне весь мозг выклевала, если бы я пропустил торжество, верно? — Можно подумать, тебя что-то не устраивает.       «Пропади вы все пропадом». Вместо этого он саркастично ухмылялся и, сцепив руки за спиной, имел неприятную честь любоваться женой мэра, которая, выпучивая губы, изображала обиженную девушку — как ей это казалось. Габриэль с трудом пытался не откашляться на приторный запах её духов, в котором было что-то горькое, далёкое, совершенно не шедшее ей. Вся золотая роскошь, которую Одри притащила с собой из Нью-Йорка, было ей не к лицу, как и парфюм, но олицетворяла её полностью.       Он помнил, как они познакомились, и она вся из себя была полна изысканными чувствами, журналами мод, которые будто бы страстно любила, какой-то литературы, сроду не читанной. Сейчас, на двадцатилетнюю годовщину супружества с мэром Парижа, она сияла золотом коротких волос, и смугловатой пудрой, и искренне возмущалась, когда ей что-то не нравилось, отшвыривая за порог неугодных, — и всем своим слабым, как опять ей казалось, женственным телом припадала к супругу, закинув голову и фыркая на его галстук.       Габриэль, тоскуя и стыдясь, чувствовал, как бессмысленная печальная теплота, оставшаяся где-то внутри его существа, заставляет трепетать от вида этих двоих. Устало, уже вовсе измученно, но покорно принимая всё сказанное, Андре Буржуа гладит круглую щёчку любимой и с улыбкой съёживается, когда эта нежность начинает орать дурниной: — Что ты меня лапаешь? Все румяна стёр, нелепый ты, просто нелепый неумёха!       Модельер принял бокал с шампанским и, пригубив совсем немного, понял, что только искренняя любовь заставляет Андре прижиматься с былой взволнованностью к слою помады на её губах. У мэра был приятный голос, тихий, без всяких повышений в семейном кругу, а полное, гладкое лицо, с залысинами на висках и с отступающим подбородком, было как будто ласково, и лучи морщинок возле бесцветных глаз делали их, и так небольшие, ещё меньше.       Габриэль знал, что и сам начинает сдавать. Всё-таки, одно дело, Андре, терпящий двадцать лет Одри, вытрепавшую ему все нервы, что ничего не остаётся, кроме как соглашаться болванчиком и увольнять плебеев почаще, а другое, вечный сон Эмили. Он не смог не глянуть в сторону зеркала, когда проходил из холла в зал, слегка пригладил некогда платиновые, а сейчас уже почти полностью седые волосы, поблёскивающие в свете хрустального канделябра. Кожа, конечно, заметно потускнела, эту нездоровую бледность подчёркивал чёрный янтарь костюма, хотя выражению лица была свойственна особая врождённая дерзость: глаза смотрели холодно, даже издалека, точёная линия губ казалась твёрдой и почти жестокой.       С парадной лестницы через пару минут ступила Хлоя. Она была в его творении: разглядывая декольтированное в греческом стиле тонкое платье цвета стали, Габриэль приветствовал преемницу Буржуа почтительным кивком головы и, будто в первый раз, заметил искристые при малейшем движении шифоновые струи. Его взгляд заскользил по стройной фигуре и задержался на линии глубокого декольте, открывавшего мимолётный вид на высокую маленькую грудь. Но смутило его только отсутствие колье, хотя тонкие цепи серёжек переливались алмазным блеском. — Моя принцесса, — заюлил Андре. — Моя дочь, Хлоя, — представлял он своё сокровище странным людям, не знающим Хлою. — Прошу любить, и только любить, моя Хлоя… — Нелепо, просто нелепо, — вякнула, чтобы хоть что-то фыркнуть Одри, — лучше бы надела розовый, эта серость делает тебя похожей на статую. — …да, это моя Хлоя… Милая, но ведь на торжестве присутствует дресс-код, ты же сама хотела… — А я тебя не спрашивала, — огрызнулась Одри. — Ты что, историк мод? Великий дизайнер? Полюбуйтесь, граждане, Андре Буржуа — новый модный критик!.. — А Адриашечка будет? — слащаво позвала Хлоя, не обращая внимания на родителей. — Непременно. Его привезут… — Как только твоя девка переберёт горох и чечевицу, а то злой начальник выгонит её с бала, — ядовито скривилась Одри. — Она нелепая, просто нелепая. Прогнала меня с показа мод, хотя, я сама ушла, не выдержав этого хамства в свою сторону, — затрепетала она будто бы перед супругом, но чтобы слышали все; кроме того, Андре лично присутствовал на показе и явно не помнил никакого открытого хамства. — Она орала, как невменяемая, и разгоняла с мест детей, зрителей, представляете?.. Ужасная женщина.       Когда прискучивала компания или постигало чувство недостатка внимания, Одри опять вспоминала, что нужно повозникать, или же, наоборот, очаровать, — чуткостью, парфюмом, из неоткуда взявшимся интересом, — и принималась притворяться то обиженной девушкой, то изысканной лореткой. Она непосредственна, категорична, в её обращениях к супругу даже при гостях преобладают повелительные интонации: «дай», «заставь». Это сильная, решительная, довольно эксцентричная натура, которая именно последним и зацепила Габриэля, оставляла его рядом на почтительном расстоянии. Он никогда не назвал бы её тактичной и чуткой к другим людям, в особенности — к их нелепым, абсолютно нелепым чувствам, а о её внутреннем мире он мог только догадываться. Одри применяла свою наступательную тактику, скорее всего, стремясь к счастью, хотя способы его достижения разнились с человеческим понятием вообще.       Этот вечер, как и редкие предыдущие, проходил вяло, в какой-то безвкусной праздности, лишенной азартной надежды, которая делает праздность прелестной. Бездействие его тяготило, а дела не было.       Теперь приходилось расплачиваться за знакомство с Буржуа трудным обманом, продолжать эту ночь без конца и бессильно; которая теперь насытила все углы комнаты пышной драпировкой и глубокой музыкой. Он впал в туманную дремоту, подперев лоб ладонью и не отозвался на тихий зов Нууру, коснувшегося его лапкой по шее, вызывая невесомым прикосновением целый скоп мурашек. — Хозяин, — тихо-тихо пикнул квами, — сынок.       Габриэль почувствовал себя лучше, когда в зал вошёл Адриан. И стало совсем спокойно при виде Натали. Она с прямой спиной ступала ровно, слегка покачивая бёдрами, держалась подтянуто и строго, как солдат. Натали не соизволила даже глянуть в сторону Одри, не посчитала нужным и переодеться, так и оставаясь в отливающем при таком свете фиолетово-чёрном деловом костюме. Только чего-то не хватало, но модельер не успел проскользить по её фигуре взглядом, потому что рядом ткнулся в плечо сын и едва не пошатнул его.       Одри, между делом, обхватила мужа за предплечье и повисла, чтобы начать фыркать во время разговора. Андре, скосив глаза, увидел Натали, чуть склонил голову в знак приветствия, и обменялся с Габриэлем многозначными взглядами. — Тебя Хлоя искала, пойди и поздоровайся, — Габриэль поджал губы на порыв своего ребёнка обняться, лишь без нужды поправил воротник тёмной рубашки и постарался пригладить золотистый вихор. — Веди себя подобающе. — Да, вашество, — Адриан хотел раскорячиться на коленный поклон, но и Натали поджала губы. — Не паясничай, Адриан, — одёрнула его женщина. — Не нужно.       Вдруг брови поползли вверх, когда Габриэля пронзила догадка. Водолазка! Точнее, её отсутствие. Он медленно скосил глаза на ассистентку и чуть сдвинулся в бок, чтобы заглянуть под свободный пиджак. К счастью — или к маленькому сожалению, — его смелые мечты не оправдались — на Натали был вполне нормальный атласный топ с кружевами, какие сейчас и носили девушки под жакетами. Она, правда, слегка забылась, что в данное время является всего-навсего секретарём, лицом, представляющем Габриэля Агреста, поэтому и одеваться должна соответственно; однако, он был не против такого… представления.       И среди жаркого блеска почти идентичных тонов, среди звуков, становившихся зримыми в виде складок сиреневых и серебристых платьев, мигавших чёрных теней, перемещавшихся, когда маленькие огни канделябров продувал ночной ветерок, среди этого разнообразия, среди всех плеч и голов, для Габриэля было только одно: он смотрел перед собой на строгий пучок, мерно переходящий с левой стороны в алый, он гладил глазами тёмный блеск волос, по-девичьи ровный на темени. Когда она поворачивала в сторону лицо, обращаясь строгим взглядом к Адриану, он видел и бронзу от румян на её щеке, уголок фиолетовых теней, тонкий изгиб носика, и думал, какое необыкновенное, звучное имя ей пойдёт, но шло только её собственное — простенькое Натали, и было оно по-новому очаровательно и значительно.       Он встал ближе, почти нависая, и, как бы между прочим, легко коснулся приталенного пиджака и немного, на пару сантиметров, подвинул её. Натали обернулась и успокоилась, сразу же расслабив напряжённые плечи. Габриэль, не поднимая высоко руку, прочертил пальцем линию позвоночника, развёл пятерню на пояснице и придвинулся ещё ближе, почти касаясь подбородком макушки.       Ощутив на затылке его тёплое дыхание, Натали замерла на месте. Но в следующий момент её охватила предательская дрожь, с которой девушка ничего не могла поделать; с плеч она прошила вниз, к коленям. Его рука якобы случайно скользнула по округлостям грудей; прикосновение длилось какую-то долю секунды, но Натали тотчас почувствовала реакцию своего тела, затрепетавшего от этого мимолетного жеста. Для неё он был очень красивый со своими впавшими щеками, худой, высокий, с чудесным градиентом в глазах, с повадками большого властелина, гордый и изысканно-вежливый, внутренне очень замкнутый, но делавший вид очень спокойного человека, особенно с незнакомыми.       Мужчина, очевидно, почувствовал это и замер на мгновение, судорожно втянув в себя воздух. Его взгляд задержался на жакете, под которым скрывалось нежное девичье тело, потом скользнул по заведённым рукам.       Зрители были заняты поздравлением четы Буржуа, в приглушённом свете толпа взирала на освещённую сцену, а почти в конце, без внимания Адриана, его отец взирал на присутствующих ради приличия, не видящим взглядом, и был занят лаской запястий, крепко сжатых за спиной ассистентки. Ей с каждой минутой было всё труднее держать лицо, обычно вяло отвечающая на прикосновения — они ей не нравились, — сейчас она таяла и млела от рук того, в кого была влюблена. Это пикантное осознание вызывало лёгкую дрожь чуть ниже живота и подкашивало колени. — Возмутительно, просто возмутительно, я никогда не позволю себя так оскорблять, это абсолютно неприемлимо!.. — Ну что ей опять не так? — тихо уронил в ушко Габриэль. Её удивила способность этого необыкновенного человека столь быстро превращаться из пылкого обольстителя в строгого босса. Она постаралась сконцентрировать внимание на подарках, официально вручаемых виновникам торжества, но всё равно постоянно ощущала его близость, невольно обращала внимание на длинные ноги, широкий размах плеч, гордую посадку головы. — Она хочет потом отправиться в круиз. После расселить гостей до завтра в их новом отеле у Монмартра. — Вы хотите остаться? — Посмотрим, как лягут карты в нашей сложной игре, Натали.       После затянувшегося фуршета чета Буржуа распрощалась с политиками, приняла поздравления от корреспонденции, и на Бато Муш спускались человек пятьдесят. Мост Альма горел круглыми фонарями и пытался повторить свет Эйфелевой Башни.       Резко раздававшиеся по стеклянному коридору в тот сумрачный час, когда медленно и неприветливо покачивался на сверкающем отражении лайнер со своими огнями над серо-зелёной водяной пустыней, тяжело тревожной в тумане, инструменты прекрасного струнного оркестра, изысканно игравшего во главе зала, заставили вздрогнуть декольтированных дам и мужчин во фраках. Почтительный метрдотель принимал заказы на вина, вместе с этим он почти невидимо направлял официантов к столикам, а сам подошёл к Андре с бокалами тончайшего стекла и слегка поклонился Одри. Мэр, высокий, одутловатый, сидел в золотистом сиянии притихшей пока супруги и дочери, с великолепными волосами, и чуть припудренным лицом, обращённым в телефон.       На каждом столике горели красноватые и синеватые лампы, отражаясь в блестящих столовых приборах и сияющих чистотой тарелках. Речной катер после первой смены блюд отчалил от пристани и пустился в свой неторопливый рейс по Сене. Ужин определенно превзошёл все ожидания; блюда были восхитительные. Вечерний город уже светился от самой пристани приятным жёлтым и рыжим цветом, а по обе стороны от них подсвечивались различными оттенками знаменитые памятники Парижа, каждый выделялся на плавно ставшем чёрным бархате неба. Одним из первых зданий, мимо которого они проплыли, и, пожалуй, самым грустным — когда-то он был самым красивым, — из всех оказался собор Парижской Богоматери — Нотр-Дам, — стоявший на собственном маленьком островке посреди реки; его башни-близнецы сияли тёплым, янтарным светом, впрочем, сейчас он был только окутан сетью строительных лесов и уже не выделялся.       Габриэль одиноко ходил твёрдой поступью взад и вперёд, то навстречу ветру, то от него, дыша этим сильным воздухом речного канала. Он доходил до витой ограды, стоял перед ней, глядя на расстилавшуюся реку, слушая, как сзади пенилась шумящая вода. Наконец он приостановился и хмуро приподнял брови: гул медленно плыл, точно сея тишину, успокоение и полумрак, но еще долго не гас свет последних бликов над крышей дома, кое-где видные из-за деревьев, и высоко блестел в тёмной пустоте острый серп только что народившегося месяца.       Из узких улочек, уже порыжевших от фонарей, дул студёный ветер, трепавший одежды ходивших по палубе, морщивший им лица, обращённые на бесцельное кружение чаек в темноте. И верх был почти пуст, — только Хлоя оставила родителей и стояла на палубе рядом с замученным ею же Адрианом, и делала вид, что пристально смотрит в телефон, когда спокойный юноша, что-то объясняя, обрывал фразу. Внизу, в баре, беззаботно поднимались бокалы за супругов, цедился коньяк и вносился ликёр, а музыка настойчиво, в отученной печали пронзала всё об одном.       Габриэль взирал в угол, где стояла неразлучная с воспитанником Натали, скучно провожающую мутную бездну Сены. А он-то уже потерял её милое лицо среди обрюзгших пьянчуг в стеклянном коробе ресторана, и решил, что верная подруга бросила его здесь одного. Он пошёл к ней широкими шагами. Сердце, однако, билось мотыльком. Кругом было так поразительно тихо, что он слышал только одно — это беззвучное, неустанное порхание бесцветных молек над головами, и от этих ещё не опалённых крылышек тишина казалась ещё тише. Налетавший время от времени ветер орошал их целым потоком брызг холодной пены. — Ну что, мой сердечный друг, — позвал её Габриэль встать ближе и дать погреть пальцы в сильных руках, — устала? — Устала, — тихо согласилась Натали и чуть сжала ладони, когда дети спустились вниз и оставили их наедине со студёным ветром.       Он вспоминал о ней весь вечер. И, стоя во весь свой мощный рост, не спуская затянутых слезами глаз с сумерок, под которыми уже рассыпаны были огни, без свидетелей провёл пальцем по скуле и огладил её лицо более, чем заботливо. К удивлению своему, он понял, что даже не делал вида — всё было искренне. Почему? По привычке влечения к знакомому человеку в чужой компании? Он догадывался, почему так влечёт она, и сейчас, расстёгивая свой тёмный пиджак, мечтал о горячих губах.       В Париже ночи сырые, тёмные, Сена течёт под мостами смолью, но под ними тоже висят растянутой рябью столбы отражений от фонарей над ограждениями. Тут на мосту хорошего освещения нет, оно сухое и пыльное у эспланады. И это мало обещающее небо и толпа туристов вдалеке у многоярусной лестницы, взволновали встревоженную душу, он хотел поделиться страшными догадками и переживаниями, но вместо этого приступил к первым поцелуям покрасневших костяшек, а её робкий взгляд вниз, на серебристую рябь залива, тонким очерком сияющую пеной у подножия лайнера, явился почти кротким, исполненным духовностью.       Сумрачный горизонт остался за многооконными сырыми домами, освещённая тускло, будто снегом, белоснежная базилика стояла мертвенно-ровно, холодная, пахнущая внутри церковным воском, особенно сквозняком у величавого входа с тяжёлым замком; внутри огромной пустоты было молчание, трепетание узких свечей на убранных подсвечниками кандилах.       Базилика Святого Сердца — молитва об искуплении грехов. Белоснежный собор возвышался над городом, обступившим его тесным кольцом, будто внимая высоте и ища благословения в лучах его сияющей защиты. — Меня можно ненавидеть за жестокость, за эгоизм, за это помешательство… — он тяжело сглотнул ком, колко надорвавший горло. — Если бы я мог объяснить, как рвёт душу, как треплет изнутри это отчаяние. Я заблуждаюсь, заблуждаюсь абсолютно и до ужаса страшно, но я в такие моменты, близкие к мелькнувшей победе, не думаю даже об оправданиях. Я отчаялся, я не могу принять это, я насилую себя и с мучительной жестокостью абсолютно извожу людей, готовых сделать для меня всё.       Натали закрыла глаза. Её больное сердце изнутри было пробито обугленными от заморозков ветвями с колючими тенями тревоги, и с тех пор кровоточило за всё его житьё. Беспощадные ветры острыми лезвиями высекли на его лице увядшие дни, особенно ранив опущенный в вечной печали рот. Все эти засечки — дарёная боль прошлого. Он носил их, помнил о прожитом, но оно продолжало цвести сорняками, неотвратимо укореняясь в нём.       Когда она подняла головку, Габриэль не смог долго выдержать её пристальный взгляд. Она придвинулась к нему, снова схватила за обе руки и, крепко сжимая их, как в тисках, маленькими своими пальцами, стала опять неподвижно смотреть в его лицо. Этим последним мучительным сочувствием она вселила в его сознание надежду. В переменившемся лице её явно виделась Маюра.       «Я чувствую твоё отчаяние, мне больно за тебя. Если не дашь послать тебе защитника, я сама им стану. Позволь помочь тебе?..» — У меня сердце кровью обливается, — его шёпот в темноту повторил внутреннее состояние молчаливой ассистентки. — Моим поступкам нет оправдания, я не хочу оправдывать себя, я не могу объяснять, я не могу принять помощь. Я в праве только вымаливать прощение, просить об утешении.       Натали встрепенулась, как птичка, когда на её плечи лёг мужской пиджак. — Святое сердце, — мужчина встал позади неё, прикрывая от ветра, и устроил подбородок на макушке. Габриэль чуть приподнял голову, заставляя это сделать и Натали, когда вновь обратился к Сакре-Кёр. Он говорил тихо, линзы очков поблёскивали от слёз, а может и от ветра. — Не знаю, чем заслужил это умилостивление, я, честно сказать, до сих пор жду подвоха, предательства, одиночества. Но это прекрасное сердечко всё равно осушает мои слёзы и облегчает удар, подставляя хрупкую опору моему ничтожному телу. Неповторимая, чуткая нареченная, готовая принять даже глубокой ночью, чтобы разделить радость душевного секрета или утолить печали… Редчайшая жемчужина, горящая тонкой свечой, чтобы унять моё горе небесной чистотой.       Натали знала откуда-то из детства, что молитвы исцеляют. Его надломленная душа заслуживала прощения, он искренне каялся, стоя позади неё, взирая на собор выцветшими и усталыми глазами, ничего не выражающими, словно пустые глазницы брошенных домов. Она готова была оправдывать его перед любым человеком, потому что жалела, а сама в венах своих чувствовала туманы и сумрак теней, даже чувствовала их пульсацию под тонкой кожей.       Конечно, она тронула его тем, что так растерялась, — чувствовать и видеть эту растерянность было, как всегда, приятно, это всегда располагало его к женщине даже дома, сразу создавало некоторую интимность между ними, давало смелость и уже как бы некоторое право на неё. Он смотрел на разноцветные огни, длинно отражавшиеся в темнеющей воде, чувствовал запах дымка издалека и желал запомнить нежность и сладострастную потребность воспользоваться отдачей Натали и её запоздалой неопытностью, которая, он уже чувствовал, непременно соединится с крайней смелостью Маюры.       Натали молчала, прося у него прощение своим безмолвным плачем. Мужчина в последний раз прижался к ней всем телом и увлёк за собой вниз, когда шуршащие по лестнице шелка вечерних платьев стали слышны явно. Снова широко и гостеприимно распахнул дверцы залы лакей, Натали сощурилась на тёмные фраки музыкантов на эстраде, и приняла из руки Габриэля бокал вина. На голодный желудок пить не рекомендовалось вообще, но она зареклась никогда ничего не брать от Буржуа, и эта брезгливость обошла стороной только глубокое бордо.       Теперь, сидя за краем стола и отдыхая мыслями, Габриэль с нетерпением смотрел на худые запястья и маленькие ладони, которыми Натали приглаживала растрепавшиеся волосы в убранной причёске, и снова брала бокал и подносила на полсекунды к округлым губам. Он сжал зубы и крепко взял её ручку, под тонкой кожей которой чувствовались все косточки, и поднёс её к своему колену, впрочем, не позволяя отобрать назад — осторожное поглаживание не привлекало внимание.       Счастливая мадам Буржуа надралась. Габриэль встретился сочувствующим взглядом с Андре, а потом отсалютовал ему вином и слегка постучал себе по шее. Мэр окосел, но упрёк воспринял со всей льстивой благодарностью. — Арнольд… то есть этот, как там тебя… Антони, будь душкой, принеси своей любимой торт.       Габриэль старался сдержаться, но не смог. Он смотрел на пунцовые щёки несчастного Буржуа и умилительно сжал губы. Однако, решив, что семья Агрест уже достаточно оказала честь и внимание друзьям, как только Бато Муш причалил к пристани, Габриэль едва мазнул губами по кисти Хлои и, быстрым кивком оказав Андре недолгое прощание, недовольно оскорбился отелем. Он ненавидел все эти заселения и времяпрепровождения вдали от дома, но сейчас было уже достаточно поздно, чтобы тащить Адриана через весь город к центру, да и Натали собственноручно была напоена вином.       Адриан канючил добрые пять минут, выпрашивая остаться ждать торт и салют, и Габриэль, глянув на строгое, но опекающее лицо Натали, вздохнул, соглашаясь разрешить мальчишке задержаться на час под личным присмотром мэра и Хлои, которая и так собиралась вскоре идти в отель. Мужчина хотел было встать на принцип, но понял, что сейчас юноша в первый и, возможно, последний раз в своей жизни так чего-то ждёт: всего лишь кусок калорийного бисквита и выброшенные на ветер взрывы петард. Он и без того перегибал палку последние дни, сорвавшись с цепи на несчастного сына, и покорно склонился перед Натали, чувствуя удовлетворение от вида сияющего сына с его умилительным лицом; мальчишка послал своей воспитательнице воздушный поцелуй и вприпрыжку умчался к кораблю, где стояли звон, хохот и гул танго.       Габриэль, подавшись порыву, тоже чуть не кинулся целовать девушку, снова оказавшую давление на него в плане воспитания ребёнка, и тем самым, оставившую его счастливым. Он спешил большими шагами к парадной лестнице, чтобы обнять её от ветра, увести за собой наверх, переплетаясь телами в морозном холоде и в темноте лестницы, и скрыться в тепле номера.       Она ждала его: искоса глядела в зеркало, где отражалось её миловидное лицо, нескладные из-за подплечников пиджака покатые плечи, и пыталась придать себе желанный вид, всем существом влекущий к себе, — будто бы она знала, что это такое!..       Однако, проходя за портье по шикарной лестнице и пересекая длинный коридор, Натали стала сомнамбулична, шла, клоня голову к его руке. Бесконечно-безмолвный путь до золочённой двери, с бесконечно-длинными тенями подсвеченных ламп на серебряных стенах, прервался на вежливом кивке головы портье, который тут же удалился.       Мужчина в коридоре обнял её, пока отвлекло мгновение провести карточкой по замку. Она распахнула дверь в номер, состоявший из прихожей и большой комнаты, где окна были арочные и очень глубокие, по причине толстых стен. В комнатах от ночников янтарно отсвечивались двуспальная и односпальная — для Натали, — кровати, было уютно и свежо от весеннего инея на нижних стёклах.       Натали гордо, немного высокомерно посмотрела на Габриэля через плечо, заставляя с ненавистью страсти и опьянения чуть ли не втащить её в комнату силком. От ассистентки ещё свежо пахло воздухом и сладко парфюмом, и его волновал этот запах, волновало единение её женственной молодости с его мужской зрелостью. — Давай ещё выпьем, — Габриэль чуть отстранился и поискал глазами мини-бар. Он не спрашивал, он говорил. — Возьми на свой вкус.       Когда он опустился на кровать, то почувствовал в чуждом для принятия номере отеля счастье совсем семейной ночи. Натали откинула на постели угол одеяла, развернула этикетку с горлышка бутылки вина, и нагнулась перед баром, выуживая оттуда бокалы, покрытые ледяной поволокой. Габриэль целовал её сидя, заставлял пить вино и шарил руками по ткани, чувствуя её тело, её косточки и мягкую плоть. Первое время она всё приглядывалась к нему, слегка кося глазами, когда он снова касался груди, пытаясь почувствовать стук сердца. — Знаешь что я тут подумал… — он отстранился от млечной кожи и подлил себе ещё напитка. — У Габриэля есть жена, сын, работа, имя, какие-то партнёры…       Натали открыла глаза и непонимающе смотрела на него, подрагивая от желания, пока не понимая лирики. — Да?.. — несмело согласилась она. — У Бражника есть только Маюра.       Он говорил это с какой-то горечью, но та горечь была лишь оттого, что он боялся привязаться. Он боялся, что и здесь будет банальщина: Натали его предаст. Он всецело доверится ей, хотя никого ближе её и не подпускал, а она, согласно женскому коварству и меркантильности, предаст его. И сейчас, растеряно хмурясь на него, Натали привстала на локтях и потянулась к плечу, чтобы снова успокаивающе погладить и слегка царапнуть обнажённую кожу шеи. — Маюра есть не только у Бражника, мсье. Она всецело есть и у Габриэля, как, вообще-то, и я. — Что ты хочешь сказать? — А что тут объяснять… Будто не знаете, как я вас люблю.       Он нахмурился, слегка раздражённо вздохнул и прижал бокал к щеке, наслаждаясь ещё холодным стеклом. — Все проходит, мой друг.       Он страдал чем-то вроде меланхолии, всегда был молчаливый и сухой. Не поднимая глаз, слегка стиснул челюсти и снова заговорил, неожиданно и резко, заставив вздрогнуть: — Я не счастлив в жизни, останавливаясь только на ней, не думай, пожалуйста. Возможно, задену твое самолюбие, но скажу откровенно, — жену я без памяти люблю. И не хочу думать иначе, чтобы потом оскорбительно бросить тебя — ты мне важна. Ещё Адриан, я возлагаю на него надежды и обожаю. Не знаю, что из этого ты примешь объяснением, но я ничего больше не хочу сказать.       В полусвете, с опущенными на окне портьерами, в полупьяном от обиды и вина состоянии Натали тотчас же, спеша угодить ему и до конца использовать всё то неожиданное счастье, которое снова выпало ей оказаться близко, расстегнула надоевший жакет, и осталась так, стройная, с голыми плечами и руками, и его мучительно пронзила необычность всего этого. Она аккуратно сложила вещь, осталась вся тугая и прохладная, покрываясь мурашками от воздуха, и победоносно взглянула на него, распуская пучок и выступая из туфелек. Он следил за ней, прежде чем огладил худые ключицы и рёбра, пока прикрытые топом, положил руки на бёдра, а потом огладил спину, прикрытую чуть завитыми от долговременного слома волосами.       Аккурат противореча каждый самому себе, они приблизились друг к другу, и, затуманено щурясь, Габриэль повалил её на скользящее покрывало, сталкивая куда-то вбок с приподнятого изголовья подушки, жадно прижимаясь зубами к шее.       Ощутив на щеке его тёплое дыхание, Натали замерла на месте и приоткрыла рот, когда тело охватила предательская дрожь, в то время как одна часть её мозга испытывала стыд за откровенное физическое влечение, за то, что она готова вот так раскрыться перед ним, но другая велела повиноваться природным инстинктам и чуть выгнуться под требующими ладонями. И девушка вдруг ощутила томное предвкушение от того, что находится в этом номере наедине с Агрестом, что никто не помешает ей очутиться в его объятиях и удовлетворить свою естественную потребность: отдаться этому — и только этому, — мужчине. Кричать громко, чтобы сбежались все и видели её, личную ассистентку, спешно поваленную на покрывало, а рядом с ней готового взять её, задыхающегося от желания мужчину. И не мальчишку из института, вешающегося на любую свободную особь, и не влюблённого парня, сумбурно тискающего её в своих руках, так как утолить желание будет возможность ещё не скоро — и тут не выйдет… А мужчину, и какого мужчину! Габриэля Агреста, известного дизайнера и отменно жестокого человека.       А утро было белое, нежное, дымное. Свежий воздух морозил неприкрытые плечи, стёкла чуть затянуло, хотя было по-весеннему тепло и, взглянув на масляную роспись пятна в рамке над диваном по другую сторону стены — куст синих роз и павлиний веер, — Габриэль ещё раз сморгнул и увидел перед собой мраморный лоб, к которому сразу же прикоснулся губами. Они так много целовались, что её губы до сих пор были чуть припухшими, а на шее и ключицах появились нежные подтёки. Она потянулась к его белокурым волосам, ещё не причёсанным, падавшим поперёк лба мягкими прядями, и тем самым дала позволение прижаться к себе лицом, близко-близко разглядывать сочные засосы на чистой коже.       На таком воздухе, после бурной ночи в незнакомом окружении, хмель скоро улетучился, и к Габриэлю вернулась беззаботность. Пока ненадолго, до новой ясной мысли о том, что Адриан вернулся вовремя и, стоя в ступоре в дверях, пока отец уже засыпал, притянув к себе Натали, много чего успел понять.       Габриэль надел очки и оглянулся на односпальную кровать, где полулежал сын, скрестив руки на груди и даже не сняв покрывала. Он тяжело вздохнул, когда мальчишка мявкнул от прикосновения и был укрыт вместе с рубашкой и джинсами, и убито застыл, выцепив на тонком безымянном пальчике кольцо. Та, чьё имя отныне священно, воскресла в нежных мальчишеских чертах, будто и не была зачарована; жизнь, выношенная ею под сердцем, стоила всего.       Ранний иней на проводах отблёскивал и уже крошился, осыпался. Мужчина чуть склонил голову и смотрел теперь на смятую постель, где в чистоте белья видел тёмную головку, неподвижное лицо, на котором дивно выделялись тонкие брови и угольные ресницы, припухшие губы, совершенно мучительные в своей притягательности. Она вздохнула и легла на бок, сжимаясь под одеялом.       Он видел прекрасный ворох рассыпавшегося тополиного снега по земле, на тёплое солнце, слепящее ранний Париж, и восхитился, как же гармонично осыпает он, белый пух, купол Сакре-Кёр, возвышающийся над городом. На площадке перед её входом полным ходом шло туристическое веселье, не смотря на ранний час; наверное, очень сладко пахло ванильными булочками и ладаном. Белоснежная «жемчужина Монмартра» мерцала под утренними лучами неповторимыми оттенками молочно-розовой белизны — всё, что выцепил глаз художника, повторялось где-то сбоку, в его постели, и возникало чувство, что смотрит он на одно и то же.       Отель только его не радовал: напыщенная роскошь, скучная местность, сырость озера на заднем дворе, отсутствие праздности, и стрекозы у воды. Пока он думал, как же хорошо дома, в своём коконе, Натали скользнула с кровати и пропала в глубине ванной комнаты, прижимая к себе смятую одежду. А потом подошла с видом, будто хочет обсудить многое, но не станет этого делать. Она послушно ступила вперёд, чтобы склонить голову на город.       Он чуть склонился, она обняла его за плечи, прижимаясь совсем немного, не спеша поцеловала в губы, отстранилась, посмотрела и, как будто убедившись, что огорчённый мужчина достоин того, закрыла глаза и опять поцеловала — старательно, долго. Он не отвечал на прикосновение сжатых губ, но и не противился им. Натали мягко улыбнулась и бровки её очаровательно приподнялись. — По-моему, посещение базилики позволено с половины девятого, — сказала она, качнув головой в окно. — Можете собраться и через сорок минут пойти, двери будут открыты.       Глаза её были ласковы и тихи. — Зачем мне базилика? — А как же?.. Вы ведь сами говорили про что-то святое. — Святое сердце, — он нервно покрутил на пальце кольцо и глянул на пальцы Натали, привычно сцепленные в замочек. — Сердце, способное прощать, верить, ждать и любить самоотверженно и самозабвенно.       Он поправил воротник пиджака, будто знал, что дома Натали скроет под воротом водолазки кровоподтёки, теневое ожерелье, очень шедшее к ней, и прижмёт к груди планшет с тем щемящим чувством одиночества, которое всегда овладевает, когда человек, очень дорогой, предаётся мечте, в которой таким, как Натали, нет места. — Я это и имела ввиду. Возможно, это хоть немного скрасит… всё происходящее, — девушка тщательно подбирала слова. — Некоторым и правда помогает религиозность, наверное.       Габриэль сощурил близорукие глаза и, поджав губы, серьёзно посмотрел на неё, заведя руки за спину. — Натали, я говорил не про собор.