Причины не гордиться собой

      Гилберт имеет прескверную привычку: считать причины не гордиться собой поводом для коммуникации с Дианой Барри.       И пока она — дивный девственно-чистый мотылек в его глазах, залитый эпоксидной смолой прямо в банке или прикрепленный за крылышки к картонке за стеклом, — мир в равновесии. Она в зоне его досягаемости, и это кажется чем-то обыкновенным и привычным, словно не способно закончиться. Пользоваться ее вниманием и пониманием кажется удобным, она как инструмент по правильному восприятию реальности, работающий бесперебойно тогда, когда эта самая реальность плывет в расшатанном восприятии Гилберта Блайта.       Он ссорится со своим другом, Джерри — значит, должен прийти к Диане с бутылкой хорошего вина; он пишет паршивую диссертацию — значит, за ним — закрепить макушку на ее елке в ее огромной кремово-кофейной гостиной; он вновь теряет расположение Энн — значит, Диана оставит его у себя ночевать. Это всегда происходит без подтекста, и никаких лишних имен не всплывает прямо с красной строчки. У Гилберта в одной руке глинтвейн, в другой — тлеющая сигара, и миллион осыпанных золотом образов перед глазами, где большую часть занимают картинки из его счастливой семейной жизни с Энн, в которую он без памяти влюблен и не может даже уголком мысли предаться волнительной фантазии об измене. Даже когда он страшно устал, разгневан или презирает всё, на чём держится дрожащий мир.       Но Диана все видит, как через большое розовое зеркало. Не просто своего друга с глинтвейном и сигарой в руках, и с растянутым узлом галстука — она видит сверхразумную материю-хитросплетение миллиона вселенских узелков, разорвавшихся звезд, потухших хвостов пролетевших мимо Земли комет. Все в его глазах: и мир, кровоточащий потерями, и болями, и страхами; и глушь бескрайнего космоса, изрытого останками и мусором, и все прекрасное в нем перемешано с самым ужасным. На границе с любовью Дианы лежит пустошь, прозванная «невзаимностью».       Она читает по его губам огромные-огромные тексты, но не слышит и звука. Ее пальцы на его плече трепещут; его пальцы, один из которых предательски окольцован, гуляют по ее предплечью туда-сюда, сжимая сигару в опасной близости от ткани ее ночной футболки. Диана уже не теряется в догадках о том, что он делает в ее квартире каждое треклятое воскресенье и не задается вопросами, почему вновь и вновь встречает Рождество в гордом одиночестве. Потому что знает: ее чувства ему удобны. Потому что знает: слишком зависима, чтобы шагать дальше, оттолкнув его или захлопнув перед ним эту чертову металлическую дверь. И думать не хочет, сколько шансов из-за него было упущено — словно ни один из этих шансов нельзя вообще ставить на одну полку с таким трофеем, как «дружба с женатым мужчиной моей мечты».       Но каждый раз, когда он сам закрывает за собой дверь и розовое зеркало трескается — реальность осколками осыпается на Диану и прибивает ее к полу или к стене. И сама Диана знать не знает или не хочет знать, как долго сама это выдержит: снова проплакать всю ночь, утром убрать о нем все напоминания, а потом, на работе, совсем по-дружески общаться с Энн и быть недальновидной, но милой; безнадежной, но полной надежд, словно пластинка «эй, дорогая подружка, я влюблена в твоего мужа еще со школы, а ты так просто владеешь его и моей жизнью» вдруг сломалась.       У Энн на глазах черные шоры, и у Дианы есть множество возможностей, которыми она не пользуется. Диана не чувствует унижения, не испытывает чувства совести, когда он рядом с ней. Диана не любит себя, и вот что! — это не совсем ее вина.       — Кому угодно хочется жить легче, — сегодня его ладонь на ее плече, затем — на ее шее, и его большой палец на ее нижней губе мягко давит, и он всё еще не помышляет о дурном. — Но я думаю, что иногда мне хочется завязать такой узел, в котором никто не смог бы разобраться, — в его кошачьи-улыбающихся глазах пляшет пламя, когда он замолкает.       У него свои черти в голове, и сегодня они хотят танцевать с чертями Дианы вокруг убаюкивающего огня камина в сумасбродном, пьяном танце какой-то обезумевшей страсти. Потому что он пьян. Потому что она безнадежна. Потому что он физически силён. Потому что она духовно измотана, морально сломлена. Время замирает, считая собственные секунды поцелуями, оставленными Гилбертом Блайтом, никогда не любившим Диану Барри, на ее скуле, под мочкой уха, вдоль покрытой мурашками шеи, по всей линии груди и ключиц. С треском ткани, рвущейся под напором его нелюбящих рук, в голове Дианы стынет ужасающая мысль-червячок о том, какой сволочью она теперь станет, если позволит целому миру обрушиться внутри нее окончательно.       Впервые в своей жизни Диана даёт себе отпор, а затем даёт отпор и своему Демону. У нее из носа бежит кровь от перенапряжения и перевозбуждения, но ничто сейчас не является важным: декабрьская вьюга колотится прямо в ее осиротевшее сердце и так громко, что черствого смеха Гилберта Блайта она попросту не может слышать опять. Ее сведенные колени трясутся, и ее руки меж этих самых колен трясутся, и она напугана, и она…       Он встает с пола, чтобы возвыситься над ней, вновь побежденной, в разорванной футболке и с избитой им тонкой и нежной душой, и чтобы посмотреть с усмешкой в ее адреналиново-распахнутые глаза с огромными черными зрачками и упиваться своей очередной победой с запущенными пальцами в ее растрепанные им волосы. Он не встречает сопротивления на этот раз, но, уходя, знает, что возвращаться к королеве по сожженному мосту ему будет гораздо сложнее.       Диана долго молчит, глядя в немую черную щель, оставленную им при неполном закрытии входной двери. Мерно трещат дрова в камине. С елки падает шар, разбивается, как стонущее от тоски и одиночества сердце. Распахивается шире дверь, впуская сквозняки. Диана понимает, что ее полощет в буране; ползет в прихожую, хлопает дверью, доверительно льнет к ней щекой, и надрывно рыдает всю чертову ночь, потому что на месте большой, почти девственно-чистой любви или грязной зависимости вдруг начинает образовываться черная, пугающая, воющая пустота.       — Время лечит, — успокаивает Диану Энн, которой первая поведала историю о своем большом, безответном чувстве к человеку, который внезапно умер под Рождество; в глазах Энн привычная материнская теплота, но вряд ли это именно то понимание, которого ищут люди с большой дырой внутри себя. — Мне, правда, очень жаль.       Диана складывает последние свои вещи в коробку и покидает место их общего с Энн дела, оставляя на рабочем столе только их совместное фото. Столько мыслей вдруг становятся просто невыносимыми для обеих молодых женщин, которые долгие годы танцевали бесконечное танго втроем.       — Барри! — Диана оборачивается всего единожды, слыша знакомый голос, — Что насчет глинтвейна? — оборачивается, чтобы показать обладателю голоса чудесный немногозначный жест средним пальцем.       Больше никаких блужданий по острию ножа не происходит, но борьба длится еще очень, очень долго.       Ложная, собственная борьба.