Тридцать первое

Новая квартира кажется пустой и холодной, совсем нежилой — бетонной коробкой по сравнению с шумным, ярким и никогда не стихающим эмоциями домом Галлагеров. Тоска закручивается внутри стальной пружиной, воет плохо смазанными дверными петлями. Каждый раз, когда Фиона понимает, что скучает, — память подкидывает ей череду бутылок, и это воспоминание оседает привкусом дерьмового пойла на языке, виной и ощущением собственной деградации. Так в ямы падают. Фиона смотрит на голые стены и кусок кровати в углу. И, сама не зная зачем, покупает тыкву, хотя до Хэллоуина ещё две недели. Возможно, это помогает ей не чувствовать себя одинокой.

***

Тыква стоит на краю стола, глядит своим рыжим боком почти осуждающе. Словно бы Фиона виновата в том, что у неё нет празднично-ужасающей атмосферы. Словно бы Фиона виновата в том, что по комнате не бегает Лиам в простыне с прорезями; Дебби не рисует себе броский макияж, воображая себя то ли ведьмой, то ли вампиршей; Йен с Микки не строят из себя полудохлых-полузомби. Словно бы Фиона виновата, что Ви не готовит сейчас на кухне пунш, а она сама не раскладывает конфеты. Словно бы Фионе мало этой вины и одиночества. Наверное, поэтому она не хочет вырезать из тыквы что-то ужасающее и зубастое.

***

Тридцать первое октября ознаменует первый праздник, который она празднует одна. За входной дверью слышны голоса и детский смех: юные привидения и щекастые вампиры носятся по этажам, выменивая чужую жизнь на сладости. Фиона может закрыть глаза и представить, что сейчас младшие братья постучат ей в дверь. Фиона может закрыть глаза и представить чудо, что присуще Рождеству или Новому Году; чудо, коих с ней давно не случалось. И поэтому стук в дверь кажется чем-то эфемерным, на грани сна, пока она сидит, свернувшись в кресле и укрывшись пледом. Так и не открытая книга лежит на её коленях, как призыв к иному способу проводить вечера. Фиона по дуге обходит все отделы с алкоголем в супермаркетах. Стук повторяется. Видит бог, с какой неохотой она вылезает из своего тёплого кокона, подхватывая со стойки пакет с конфетами. Тыква ей озорно и кривовато улыбается с горящей внутри свечой. Фиона, по крайней мере, старалась. — Посмотрим, какая нечисть пришла, — бормочет она бездумно. И открывает дверь. Пожалуй, в мире не могло быть лучшей характеристики Джимми Лишмана. Фиона моргает раз. Два. Три. Джимми не растворяется призраком, не оставляет за собой эктоплазму, а всё ещё стоит перед ней во плоти. — Здравствуй, Фиона, — говорит он, и голос у него всё такой же, выученный ею до последних нот. Так старательно из памяти выжигаемый. Фиона смотрит на него. На новую стрижку, но всю ту же кожаную куртку, на когда-то шальные, одурманенные ею глаза. И не может вымолвить ни слова, как если бы спазм сковал горло. Но Джимми слишком хорошо её понимает. И считывает молчание, как строчки из открытой книги. — Кошелёк или жизнь? — спрашивает он, и в руках у него, боже, кулёк с конфетами. В другой раз Фиона изъязвилась бы абсцессом своей боли, но в жизни ей хватило иного дерьма. Того, что на дне бутылки. И, стоит поверить на слово, что это совсем не конечная станция. — Впустишь или дашь дверью по морде? — брови Джимми изгибаются насмешливо, но на деле — в неуверенности, в страхе отказа. Фиона его знает до корней волос. — Зависит от того, сможешь ли ты задобрить древнее чудовище Хэллоуина, — наконец, произносит она и слышит себя со стороны. И, сама не веря, улыбается едва-едва. Потому что его вид больше не выворачивает ей душу наизнанку. Что-то такое называют или смирением, или прощением. Или желанием вновь станцевать на граблях. — Я очень постараюсь, чтобы оно меня не сожрало, — мягко говорит Джимми. — Но согласен и на это. Фиона чувствует, как улыбка подпирает ей щёки. И открывает дверь шире, чтобы снова впустить Джимми в свою жизнь.