Не одна

~ январь 1720 года ~

Жёсткие узкие перчатки застревали на костяшках и никак не хотели натягиваться. Мокнущие язвы на ладонях дёргали болью при каждом касании изнаночных узелков вышивки. Наконец, изуродованные кисти полностью скрылись под пёстрым материалом, облегчённо вздохнув, Наташа заглянула в зеркало и зажгла ещё несколько свечей на туалетном столике. Феликс будет ругаться за такое расточительство. Пудра не скрывала землистого цвета лица и синевы вокруг глубоко запавших глаз, слой был настолько толстым, что при каждом движении она осыпалась, покрывая плечи и лиф тёмного платья модного европейского кроя мелкой крошкой. Наташа придвинулась ближе к зеркалу, едва различая своё отражение, будто чем больше свечей она зажигала, тем слабее они светили. Белоруска закрыла глаза и глубоко вдохнула. В комнате было жарко натоплено, да и от расставленных вокруг свечей шло ощутимое тепло, но по спине то и дело проходился дурной холодок. Словно она готовилась не присутствовать при подписании мира, а встречать объявление войны. Скрипнула дверь и Наталья открыла глаза. Речь Посполитую она узнала разве что по шагам — за прошедшие минуты в комнате будто стало ещё темнее. Впрочем, Феликс так явно не считал — тут же разразившись бранью, он задул с десяток свечей и убрал их в запирающийся ящик комода. Наташа промолчала. Не теряя времени попусту, незамолкающий поляк схватил расчёску и занялся причёской девушки, не обращая внимания на осыпающиеся на ковёр длинные белёсые волосы. Беларусь смотрела в пол и заметила, как медленно растворяются в живой темноте и алый ковёр, и выделяющиеся на нём волоски, и бежевые домашние туфли Лукашевича. Она с силой зажмурилась и беззвучно зашептала молитву. — Ой, Наташка, ты ещё страшнее Тино! Девушка в удивлении оглянулась на отошедшего на несколько шагов Речь Посполитую. Он оглядывал результат своих трудов, а белоруска недоумевала, как он что-то видит, ведь его лицо для самой Наташи едва угадывалось в темноте. — А герцогство Финляндское, — продолжил Феликс, — я тебе скажу, изрядно разорено русским. Наталья дёрнулась в возмущении, даже тени расступились, давая рассмотреть очень довольного собой поляка, и уже собиралась выступить в защиту брата, но громкий недовольный окрик Ториса из зала сбил её с мысли, а комната вновь погрузилась в пугающую темноту, которой больше никто не замечал. Беларусь надела тяжёлую шубу, надеясь, что с восстановлением её земель и благополучия народа она вновь сможет спать по ночам, а не трепетать в напряжении от оживающей после заката тьмы.

~ октябрь современности ~

Наташа крепко сжимала скользкую рукоять ножа, ногти впились в основание ладони, и поначалу эта боль возвращала в реальность, в привычный запах родной подушки и колючесть пледа, которым Наташа накрылась с головой, но от напряжения рука онемела и девушка быстро проваливалась в вязкую панику. Оглушительное в напряжённой темноте потрескивание мебели сбило сердце с ритма, Беларусь чуть-чуть приоткрыла глаза и приподняла пальцем одеяло, сквозь ресницы осматривая комнату. Закрытое несколькими слоями тюля окно неохотно делилось и без того скудным светом ночной улицы, но достаточным для того, чтобы увидеть глухие градации теней, очерчивающих обстановку. Серых и бездвижных. Решившись, Наташа нащупала ногой стык гладкой простыни и колючего пледа, медленно глубоко вдохнула и рванулась с кровати, сбрасывая одеяло, боясь до едва сдерживаемого вопля запутаться в нём. Три широких шага — почти прыжка — по мягкому ковру, в первый момент тени дымно расходились от белых ступней, но, ступив на шершавый вытертый паркет, Наташа спиной почувствовала, как тяжело они сгустились и почти давили. Дверца шкафа поддалась легко, тонко скрипнув — резанув по нервам десятилетия знакомым звуком. На вдохе девушка скользнула внутрь, сгибаясь, чтобы не стукнуться о перекладину для вешалок, и перед выдохом захлопнула дверцу. Затёкшую руку начало мелко покалывать, и она крепче сжала кулак, тревожа чуть затянувшиеся ранки. Ножа не было. Наташа сидела, крепко обняв колени, в душной темноте, то слепо таращась в темноту, силясь что-либо разглядеть, то жмурясь, страшась увидеть, чувствуя насмешливый взгляд затылком. Мышцы жгло от желания и невозможности пошевелиться, а в висках поселилась пульсирующая боль из-за взаимоуничтожающих приказов действовать и замереть. Щеки касался рукав платья, раздражая кожу острым краем декоративной пуговки на манжете, — или чужой ноготь, дразнящийся почти ласкающе. Вдруг на затылок обрушился мягкий удар, что-то неспешно и тяжело погладило по спине, и тьма восторжествовала.

***

Беларусь пришла в себя от холода. Выходящие на запад окна уже делились утренним светом, проникающим под закрытые веки, безотчётный, сводящий с ума страх перед тьмой отступал вместе с тенями в квартире, но девушка продолжала изображать глубокий сон, хотя вопрос «зачем?» уже зудел в сознании. Спина ныла от неудобного положения, а ситуация наконец-то начала казаться глупой, и Наташа открыла глаза. Во сне — или обмороке — она выпала из шкафа, и ничто её не убило и даже не поранило. Раздражённая, девушка торопливо поднялась на ноги и шагнула в сторону кровати, подняла валяющийся на ковре нож. Привычный холод гладкой рукояти вернул ей равновесие. Поутру она понимала, что страх перед темнотой был лишь игрой бодрствующего воображения, при свете дня ночные ужасы становились смешными и глупыми, но при этом она знала, что после заката никакие доводы разума ей не помогут. Наташа открыла окна, застужая квартиру осенней свежестью, вслушиваясь в городской гвалт, шум Свислочи и неразборчивый гомон людских голосов. Чем ближе к зиме, тем тяжелее становились ночи. Беларусь хорошо знала все ночные заведения своих городов: где музыка громче, где напитки крепче, где гости раскрепощённей. Где темнота разрезается острыми лучами искусственного света и разгоняется ослепительным неоном подсветки. Где весёлых людей слишком много, чтобы страх мог подавить все остальные чувства. Но потом, когда люди расходились, не дожидаясь слишком долгого рассвета, наступала расплата. Ожидание мести от темноты заполняло страну целиком и полностью, и ей не всегда удавалось добраться до дома, забившись в уголок в какой-нибудь подворотне по пути, беззвучно плача от отчаяния и даже не пытаясь убедить себя, что трясётся от холода, а не от страха — места для стыда и бравады не оставалось. В шкафу царил бедлам. Наталья оглядела прямую громадину старого советского шкафа, развеселившись от мысли, каким роскошным гробом он не стал. Рядом валялась старая песцовая шапка — именно она свалилась на голову, поставив обморочную точку в ночных приключениях. Девушка вытащила из кучи повседневное платье и неспешно переоделась. Веселье от шутки испарилось. Она не могла вспомнить, каким образом шапка могла оказаться на узкой полке в основном отделении шкафа, а не на антресолях с остальным хламом. Она была уверена, что не хочет знать ответ. Дни Беларусь предпочитала заполнять какой-нибудь деятельностью под завязку, надеясь, что вымотанная она уснёт быстрее. Срабатывало это не всегда, но тут Наталья совмещала приятное с полезным. Государственные дела позволяли чувствовать удовлетворение от хоть какой-то причастности, но сегодня аккуратные стопки бумаг и папок на столе навевали тоску, а не заинтересованность, как и учебники с конспектами на другой половине. Погода на прогулку особенно не вдохновляла, но Беларусь и не смотрела по сторонам, больше занятая нарядно оформленным приглашением на вечеринку от Киргизии, впервые задумавшись, а не пойти ли?.. Не то чтобы она не любила Киргизию. Или была против вечеринок. Или за затворничество. Она немного сожалела, что только Гомель могла с достаточной иронией заметить, что хорошее настроение у Беларуси не ночевало с семнадцатого века, чтобы они вместе посмеялись, но Наташа так давно молчала, что уже устала от одиночества. Киргизка в последние годы часто устраивала вечеринки и посиделки, у Беларуси хранилась целая стопка по-разному оформленных приглашений. Просто азиатка затевала их исключительно ночью. У всех были свои странности. Украина не спускалась ниже уровня земли, даже бассейны были для неё под запретом, и куда бы она ни переезжала, если там имелся подвал — она его тщательно заколачивала досками. Монгол предпочитал жить в открытой степи в шатре, не задерживаясь на одном месте дольше недели: может, удовлетворял свою страсть к кочевничеству, а может… может. Румыния шарахался от зеркал, брат пил будто не в себя, серб, до появления наушников, постоянно гремел всем, что подвернётся под руку, заглушая то ли внешний шум, то ли внутренний... Свои странности Наталье было немного легче переживать при свидетелях: чужаки служили дополнительным стимулом держать себя в руках, а интересные беседы и занятия отвлекали от клубящихся в углах теней. Плата за ночь без оглушающего страха была высока, но того стоила, а другие страны были неуязвимы для чужих страхов. Беларусь провела пальцем по выпуклым мазкам нарисованных незабудок и решилась.

***

Джалал-Абад яростно догорал в последних лучах заката, привыкшая к октябрьской мороси Минска Наташа оказалась совершенно не готова к солнечной Киргизии. Координаты, указанные в приглашении, привели в несколько одичалый пригород уже в глубоких сумерках. Девушка осторожно шла на мелькающий среди плодовых деревьев свет по кривой колеистой улочке, обозначенной густо поросшим где виноградом, где уже высохшей фасолью невысоким забором, напряжённо ожидая, когда сотканные из подвижных теней жуткие силуэты перейдут в нападение. Но ближайшая неведомая тварь оказалась кустом крыжовника. Яркий свет под козырьком широкого крыльца придавал саду какой-то особенно неопрятный, заброшенный вид. Девушка внимательно вглядывалась в темноту, пытаясь обнаружить движение, шорох, что-нибудь, говорящее о присутствии каких-либо существ. Но всё было тихо. Тяжёлая рассохшаяся дверь широко распахнулась, выпуская в сад гомон и смех. Беларусь толкнула скрипучую калитку, чтобы сбегающая со ступенек крыльца Айтурган не подумала, будто она сомневалась, входить или нет. — Наташа! Я так рада тебя видеть! Киргизия оказалась рядом, едва только Наталья успела сделать шаг от калитки. За столько лет она успела позабыть, насколько гостеприимны азиты, заодно вспомнилось, что по их поведению никогда не понять, действительно ли они рады тебя видеть. Айтурган традиционному наряду предпочла узкие джинсы и широкую белую футболку, даже вместо колпака в тяжёлую смоляную косу были вплетены бело-жёлтые цветочки. От негромкого щебета хозяйки с непривычки немного закружилась голова, Наталья покивала приветствующим её странам, покорно уселась в кресло чуть в стороне от общего стола и безропотно приняла обжигающую руки пиалу с ароматным чаем. Пиалу Беларусь поставила на низенький столик подле стоило только Киргизии отвернуться, и потёрла ладони о прохладный атлас платья. Занимающая весь первый этаж комната выглядела куда менее запущено, чем дом снаружи, а в сиянии, которое исходило от смеющейся Айтурган, и вовсе блистала роскошью, но принёсшая с собой тень Беларусь видела немного потёртую обивку кресла, царапины на столешнице, отошедший от стены уголок обоев и пару пятен на серо-бежевом ковролине. Наташа отвернулась от игры теней в свете от двух настенных ламп поблизости. Собралось стран двадцать, кто-то играл в нарды, кто-то — в карты, кто-то просто разговаривал, но компании не были разрозненными, то и дело вмешиваясь в беседы друг друга. Беларусь выдохнула, подхватила свой чай и подсела к занятой рукоделием Молдавии, с которой последний раз говорила не о делах лет пятнадцать назад — не меньше. Беларусь так нехотя шла на подобные сборища, как и наслаждалась обществом на месте. Никаких политики, экономики и прочих сугубо государственных дел, осточертевших и дома, и на официальных собраниях, только не требующие постоянного контроля за собой разговоры о музыке, современном искусстве, преимуществе нард перед шахматами, споры о лучшей приправе к блюдам или почему избавиться от табака невозможно. В какой-то момент Наташа почувствовала движение в рукаве и с удивлением поймала выкатившуюся из многослойной манжеты двухрублёвую монету. Чужая чеканка холодила кожу и она крутанула монетку, но пальцы коснулись упругой пустоты, а двушка, лукаво поигрывая бликами, упала на пол, подпрыгнула подальше и закрутилась, медленно смещаясь в дальний, наименее освещённый угол. Наташа замерла, завороженно глядя на равномерно мерцающую монету, и краем сознания отсчитывала секунды. Двушка крутилась и крутилась, разбрасывая на ковролин едва видимые капли зайчиков, а Беларусь никак не могла заставить себя оглядеться, посмотреть, вдруг кто ещё заметил неправильное, невозможное поведение монеты. Перспектива сузилась до радиуса вращения. Ваня подхватил монету, и Беларусь выдохнула. Последние отсветы солнца покинули её земли, отдавая ночи право на страну. — Монетный двор Литвы? — протянул Россия. — Всё ещё в обороте? — Они ничем не хуже твоих. Но в моём приоритете твоё предложение, — с замиранием сердца подтвердила Наташа. — Предоставления услуг моего монетного двора, — осторожно уточнил брат размытое определение «предложения». — Конечно, — торопливо согласилась девушка, переводя взгляд на протянутую двушку. Та выглядела совершенно обыденно. Ваня напоследок ласково погладил её по голове и, не понимая ни её страхов, ни чаяний, вернулся в общество Китая. Будучи слишком прямолинейной, Беларуси удалось отвернуть от себя даже брата — единственного, кто мог бы ей помочь. Монгол громко засмеялся над чьей-то шуткой, Киргизия хитро улыбалась, пряча свои карты, и Беларусь подсела поближе, чувствуя, как в сиянии Айтурган съёживается мрак, отпуская саму Наташу, позволяя ей радоваться встрече. Но всё хорошее когда-нибудь заканчивается. На предложение помочь с уборкой хозяйка улыбнулась жалкой, дрожащей улыбкой и кивнула за окно, на розоватое небо рассвета. И Беларусь бежит, несётся, перепрыгивая холмики и речушки, напрямки через озёра, горы и реки, одежда отяжелела от влаги, а сапоги громко хлюпали. Тени восторженно приняли игру в догонялки, бросаясь со спины, сбоку, а иногда и кидаясь прямо в лицо, невесомой пощёчиной сбивая с курса, шептали что-то, теряя слова в свисте ветра, шорохе листвы и шуме воды, насмехаясь сорочьим гоготом и всполохом крыльев. Наташа влетела в подъезд и замерла, ослеплённая светом. Теням тут места не осталось, но лишь временно. Под ногами грозно мявкнуло. Страна опустила взгляд на тощего грязно-серого кота, он с интересом изучал девушку, но жался к полу, готовый сбежать в любой момент. — Привет, — хрипло выдохнула Наташа и тут же почувствовала себя глупо. Развернувшись на скрипнувших каблуках, она по дуге обошла молчащее животное и направилась к лестнице. Вместо того, чтобы вернуться к своим делам, кот последовал за ней, отставая на пару шагов. А когда Наташа открыла дверь, он без спроса и тем более без разрешения первым скользнул в темень квартиры. Беларусь сначала нашарила рукой выключатель и только потом вошла в залившуюся жёлтым светом прихожую. Новый приятель уже ушёл изучать владения, Наташа же сняла пальто и аккуратно повесила на плечики. Тяжёлая шуба упала с крючка на глянцевый паркет, разбрызгивая вокруг растаявший снег. Всхлипнув, Беларусь сжала кулаки, острыми ногтями впиваясь в ладони, но руки затянуты в тонкие расшитые перчатки, а многочисленные язвы на коже отдаются уже непривычной болью, возвращая не в реальность, а в давно пережитый век, в пожары, голод и не имеющие к ней никакого отношения битвы, разоряющие её земли, отбирающие её детей, наносящие ей самой раны последствиями, а не её личным участием. Наталья посмотрела в своё ярко освещённое электрическим светом отражение в зеркале, но в мутноватых глубинах увидела тусклое запудренное лицо, огоньки свечей и искажённого тенями довольного Польшу за спиной, укладывающего её волосы для встречи со Швецией. Только мяуканья тогда не было. В груди резко заныло, тупая боль усиливалась с каждым ударом беспокойного сердца, и Беларусь потрясла головой, ожидая гневного окрика Феликса, но вместо этого что-то резко потянуло её за подол. Подол любимого синего платья чуть ниже колен, а не широкой многослойной юбки в пол. Острые когти впились в бок, не встретив сопротивления корсета, и Наташа подхватила требующего внимания кота на руки, избавляясь от морока. Перчаток не было, и на давным-давно зажившей коже вязко осела грязь с шерсти. Изодранное ветками пальто мокрой грязной тряпкой валялось на вытертом паркете и едва ли подлежало восстановлению. Успокоившийся кот сам спрыгнул на пол, позволяя девушке разуться. Всё, кроме старого и совершенно неубиваемого платья, отправилось в пакет, который поутру Наташа вынесет с мусором. Хоть тени и отступили, она не рисковала выходить на улицу ночью, шестым чувством, порождённым страхом, улавливая чужое — чуждое — любопытство, обращённое то ли на животное, то ли на неё саму. Вода текла мощной струёй, разбиваясь об эмаль мириадом сверкающих в белом искусственном свете осколков, тут же теряющихся в глубине. Наташа равнодушно наблюдала, как неспешно затягиваются глубокие царапины, оставленные когтистой лапой разгневанного купанием кота, как разглаживаются на их месте шрамы, обращаясь в ровную кожу. Мокрый кот выглядел ещё более тощим и жалким, Беларусь обтёрла его полотенцем, взлохмачивая шерсть, но животное просто стало лохматым, не похорошев. Девушка брезгливо отвернулась и ушла на кухню, не сумев сходу вспомнить, есть ли у неё что-нибудь, что сослужило бы едой гостю. Но тот всё равно не оценил ничего из предложенного, даже сметана была гордо проигнорирована. Он явно не был голоден. Беларусь старательно концентрировала внимание на высыхающем дымчато-сером коте, игнорируя тревожный чужой шепоток и тускнеющий на периферии зрения свет. Живое существо рядом не позволяло темноте перейти в наступление, и с тёплым урчанием под боком она наконец-то уснула, а не провалилась в обморок.

***

Самый старый город встретил свою страну ясным небом и присвистом ветра на пустых улицах. Когда-то Полоцк убедил её, что искренняя вера их спасёт. Она верила и ему, и церкви, но утром, провоняв ладаном, проснулась одна — под осуждающими взглядами с древних фресок. Беларусь провела ладонью по белёной стене недавно отреставрированной Спасо-Преображенской церкви, позабыв, что она здесь делает. Родные черты лица растаяли в потугах вспомнить. Может, Полоцка никогда и не было?.. — Ты в порядке? — спросил Могилёв, когда Наташа гуляла неподалёку. — У тебя всё нормально? — Витебску пришлось запрокинуть голову, чтобы посмотреть в глаза высокой девушки. — Что у тебя случилось? — Минск не только встретил её на своей улице, но и крепко схватил за руку, потому ему пришлось ответить. — Теперь у меня есть кот, — она улыбнулась, но на лице столицы застыло непонимание. — Как его зовут? — Зовут?.. — растерялась Наташа и задумалась. — Ты просмотрела документы? — прервал затянувшуюся паузу Минск, с тревогой вглядываясь в лицо потерянно глядящей в пасмурное небо Беларуси. — Документы?.. Нет ещё, позже посмотрю. Минск начал говорить о сроках и важности бумаг, но девушка, не слушая, ловко выскользнула из захвата и скупо бросила уже с середины улицы: — Мне пора домой. Там кот один.

***

На шестую с появлением кота ночь Наташа пришла к Гомели. Так странно, ведь она никогда не покидала стен дома после заката. Гомель едко комментировала какую-то новость, Наташа в волнении вскочила на ноги, с ужасом понимая, что ей нельзя быть с любимыми городами, но она не помнила, почему. — Я должна уйти! — перебила она подругу на полуслове. Город глубоко затянулась сигаретой и хмыкнула: — Ну и вали, кикимора болотная! — намекая на количество занятой болотами территории и нежную любовь Беларуси к ним. Обычно Наташа не оставалась в долгу, но сейчас она замерла, затаив дыхание, и не могла отвести взгляда от вползающей в окно ночи, проникающей прямо сквозь стекло. Лампочки в люстре замигали, с каждым разом их свет становился всё тусклее и тусклее, пока не остались сиять росчерками только нити накаливания внутри, ничего собой не освещая. Тьма невесомо навалилась со всех сторон, Беларусь старалась не щуриться — обычно тактика отрицания помогала ей, но она не могла отдать ещё и Гомель на растерзание не знакомому той врагу — и видела только неподвижные в серости очертания мебели, что страшило ещё больше. Желание заползти под стол и съёжиться там, становясь как можно меньше, переросло в потребность, Наташа медленно согнулась, садясь на колени, и пыталась нашарить в складках платья нож, уже не понимая, что в борьбе с неосязаемым противником он ей не поможет. — Арловская? — негромкий зов Гомели почти заставил сердце остановиться. — Замолчи! Она так настойчиво вглядывалась перед собой, что перед глазами замелькали цветные пятна. К шороху ткани добавился звук разбившейся о дощатый пол капли. Девушка прекратила поиски, замерев. Ещё капля. И ещё одна. И оглушительный перезвон упавшего на пол ножа в паре метров — где стояла Гомель. Вскрикнув, Наталья распахнула глаза и попыталась встать, но что-то ей помешало, и она вместе со стулом завалилась на пол. За окном вечерело. Беларусь просто уснула за рабочим столом, так и не прикоснувшись к документам. Дневные сны были мучительным продолжением бессонной ночи, потому она никогда не спала при свете солнца. Она не помнила, как уснула. Она не помнила, был ли сон воспоминанием или игрой воображения. Или мог ли он стать реальностью. Страна прошлась по квартире, включая везде свет и ища кота, после таких кошмаров хотелось коснуться кого-нибудь живого, ощутить, что она сама ещё здесь, в реальности. Кота нигде не было. Совсем нигде, она заглянула в каждую щель, боясь, что глупое животное застряло, например, среди труб под ванной. Ему некуда было деться из запертой квартиры. Наташа забралась в кресло с ногами и сняла трубку с телефона, под гул гудка задумавшись, стоит ли звонить. Она сжимала трубку, пластик поскрипывал, но держался. Девушка хмуро смотрела в пол, погружённая в размышления, но разгоревшийся на мгновение свет на самой периферии зрения немного растормошил её. Она моргнула, не понимая, что отвлекло, но медленно тускнеющий свет в торшере в углу всё же заметила. Оглянувшись на лампу, она поняла, что это был обман зрения — лампочка горела как обычно. Отвернувшись, Наташа застыла: боковым зрением она прекрасно различала, как медленно гаснет свет. До наступления ночи. Одеревеневшие пальцы едва справились с набором заученного порядка цифр. — Алло? Услышав прокуренный голос Гомели, Наташа выдохнула, немного успокоившись. Отвечать она не собиралась, воспоминания были нечёткими, но то, что в последние годы они обе избегали друг друга — это она ещё помнила. — Арловская, — Гомель не спрашивала — устало выдохнула. — ...ещё в восьмидесятых наразвлекались угрожающим дыханием в трубку, нет?.. — хмыкнула город, а Беларусь медленно моргнула, понимая, что упустила кусок монолога. Тяжёлая голова совершенно не соображала, будто она не спала несколько суток. — Гомель… — прошептала Наташа, не зная, что ещё сказать. Окно переливалось не закатными лучами, а огнями фонарей, и она не понимала, как могла перепутать. Быстро повесив трубку, девушка поглубже забралась в кресло и натянула подол платья на колени. Накрыться пледом надёжней, но до него надо идти, а коварные тени только и ждут, когда она обнаружит своё местонахождение. Подсвеченный абажур торшера резко выделялся в серой темноте, но всё вокруг утопало в тени. Наташа из-под ресниц смотрела на чёткую, неуловимо шевелящуюся границу света. Звонок в дверь вырвал Беларусь из гипнотического марева, дёрнувшись, она резко вскочила и осторожно шагнула в сторону. Ещё шаг. Второй звонок придал ей храбрости и она рванула к выходу. На пороге сидел кот. Тот самый кот, такого же дымчато-серого окраса, как и преследующие её тени, он склонил голову на бок и смотрел до смерти знакомым насмешливым взглядом. Наташа захлопнула дверь, чувствуя, как болезненно колотится сердце где-то в горле, сбивая дыхание, но довольно быстро возвращается в нормальный ритм. Заперевшись на все замки, она вернулась в залитую электрическим светом комнату и почти без удивления заприметила за окном пасмурный закат. Может, у души тоже есть предел страха? Беларусь растёрла шершавыми от сухости ладонями лицо, снова подумав, что чувствует себя так, будто не спала несколько суток. Да и уснуть днём она могла только отключившись от страшной усталости. Неопрятная куча у шкафа всё ещё валялась, блокируя дверцы, так и не вспомнив причин, по которым за столько дней она так и не разобрала бардак, Наталья с доселе незнакомым смирением оставила всё как есть. Разбирать вещи сейчас слишком поздно — она не успеет закончить до заката, а после прятаться будет поздно. Тело едва слушалось от беспричинной усталости, но Беларусь заставила себя достать зимнее пуховое одеяло и распахнула настежь окно, заблокировав створку сложенной в несколько слоёв газетой. В кровать она забралась с последними, уже невидимыми, лучами солнца. Из открытого окна слышался шум реки и редкий шорох шин по асфальту. Беларусь плотнее закуталась в пуховое одеяло, ещё пытаясь убедить себя, что дрожит от холода. Уличный шум связывал с реальностью, не позволял темноте затопить ужасом полностью, отключая все чувства. Она уже задремала, когда створка окна с грохотом захлопнулась, дребезжание стекла быстро стихло, оставляя страну в полной тишине. Сердце сдавило, каждый удар сопровождался усиливающейся болью, а дыхание перехватило. Наташа прижала руки к груди, глядя на стену у окна, и не могла оторвать взгляд от более плотного пятна тьмы, выделяющегося на светлых даже в ночи обоях. Прокатившийся по телу жар первого испуга сошёл, Беларусь перевернулась на спину, плотнее кутаясь в одеяло, бросила осторожный взгляд на шкаф, проверяя, сможет ли она скрыться в нём, быстро распинав одежду… На вершине вещевой горки, гордо выпрямившись, сидел кот. На фоне зияющей тьмой пропасти раззявленного шкафа он выделялся более светлой, вяло перетекающей градациями, тенью. Наталья замерла. Она смертельно жаждала зажмуриться, чтобы не видеть ничего, чтобы сбежать, повторяя про себя, что это всё не реально, но теперь оказаться без зрения было ещё страшнее. Мурлыкнув, кот медленно потянулся, а выпрямился уже в ногах кровати, сминая передними лапами бугор одеяла. Сдавленно всхлипнув, Наташа бросилась к дверям спальни, но тени на полу, вдруг загустев, невесомо обволокли ноги, и девушка была вынуждена остановиться. Глаза защипало, щёки окатило влажным теплом, слёзы стекали по шее, остывая, и впитывались в ворот сорочки, но неприятный холод связи с реальностью не давал. Каждый удар сердца глухой тянущей болью отдавался в левое плечо, а бок ныл не переставая, Беларусь пыталась сосредоточиться на боли, на пульсе, на собственном поверхностном дыхании, когда каждый вдох давался с трудом, игнорируя становящийся всё более разборчивым шёпот, не похожий ни на человеческий, ни на шелест ветра или травы, листвы, ни на шорох ткани или перьев, он просто был, на самой грани слуха, едва угадываемый. По ногам мазнул бесплотный, ощутимый лишь оголёнными нервами пушистый хвост, и мир замолк. И вот в полной тишине, лишённой хриплого неровного дыхания, биения пульса и многоголосого людского гула внутри головы страны шепоток обрёл силу, вколачивая в сознание узнаваемые слова: «...зачем другие?..», «...ты не одна...», «...не одинока...», «...мы вместе...», порождая успокаивающую мысль: «я не одинока». Наташа спокойно вдохнула. Замолкнувший на мгновение шепоток снова стал неразборчивым, но с ноткой насмешки. Девушку это не беспокоило. Невесомая ладонь жёстко потрепала по затылку и покровительственно провела по волосам, отмечая принадлежность. Беларусь покорно склонила голову. Она больше не одна. Или не она.