Сбереги её, Настенька, прошу...

      Здесь так тихо и безлюдно. Уже давно смолкли шаги, отзвучавшие по утру и боле не отбивающие ничего по мощёным дорожкам. Почти неслышно, поднимаясь на тоненьких ниточках и замирая, шумела хвоя, стукалась.       Карр! Карр! Карр!       Лишь негромкое карканье вороны, замершей посреди елей, нарушало это. Хохлилась птица, поджимая ближе к себе крылья и вскидывая короткий клюв, поглядывая на небо. Он чуть приоткрылся, и на него, тихо шебурша, обтекая, упала крохотная капелька дождя. Её маленькие глазки блеснули в сероватых лучах солнца, теряющегося где-то в серых облаках, переставших быть белыми. Совсем незаметно, в минуты, те почернели. Подвывал, скуля и вечно стукаясь обо что-то, ветер. Замирая и кружась, пролетали тучи.       Кап… Кап… Кап…       Падали на мощёные дорожки, деревья капли начинающегося дождя. Немного оставалось листвы на редких клёнах, кажущихся какими-то длинными и пустыми ото всего росчерками, и она, взлетая над сухими и длинными ветвями, держалась в воздухе и с шелестом опускалась на землю, ложась на желтоватую и посеревшую траву, торчащую косыми пучками.       Вечерело.       Поднималась прохлада. Ветер, скользя между деревьями, облетая их, тревожил засохшие цветы, оставленные лежать на камне. Много его здесь. Он умащал дорожки, обелиски и памятники, в которые тёмными и ясными буквами втаптывались имена. А под этими словами, выкладываясь незамысловатыми фигурами, свалены бутоны, какие только удавалось отыскать в последние дни сентября. Иссохшие все, побелевшие и покрывшиеся узкими полосами, теменью расползающимися на лепестках.       Стары могилы. Почти не осталось на них живых цветов, пока складывались на них лишь шебуршавшие растения, больше похожие на искусно сделанную в них бумагу. В руках они хрустели, а на памятниках лишь негромко стукались об него, стоило задуть ветру. Всё спокойно здесь, как и всегда – ничего здесь не менялось. Как и прежде, высокие белые ангелы, измучанные мирской жизнью, вскидывали руки и опускали глаза в землю, тупя их, молясь; спадали на них короткие обрезы хвои, ставившие свои отметины на камне. Как и прежде всё, как и прежде…       Не менялось ничего. И вон, у той могилы, как и прежде, как и тридцать лет назад, не обращая внимания на поливающий дождь, сидела сгорбленная фигура. На седых аккуратно уложенных волосах мелькали капли, но широкий стан не дрожал, неотрывно глядя на белый камень памятника, покрывшийся от времени сероватыми разводами. Они окружали начертанное поблекшими от времени буквами женское имя, которое с трудом можно было разобрать. Только не затрагивало это его сердца, ведь никогда в жизни не позабыть ему этой девушки… Ясных голубых глаз, за которыми вечно прыгало веселье, улыбчивых уст, румянца и ямочек на щеках, когда она смеялась. Её смех всегда пленил его – звонкий и такой мягкий. Отсмеиваясь, она неизменно качала головой и поднимала уголки губ, пряча их под ладонями. Её маленькое ладное тельце сотрясалось от пробирающего её от ничего счастья. Она умела радоваться жизни.       Хватая его за руку в ту давнюю и ускользнувшую от них во мгновения пору, она всегда дёргала его, прося пойти за собой и пугаясь чего-то, замирала, становясь от него близко-близко… Её доверчивые взгляды и поднимающиеся на встречу к нему губы, касающиеся краешка его… Каким тогда это ему казалось родным и вечным. А ведь у неё была такая бледная кожа – казалось, что никогда та не видела солнечного света, но именно на ней, прикладываясь, отделялись русые волоски, кудряшки, которые он так любил отводить от её лица, заслуживая от неё светлый взгляд. Потом он наклонялся, прижимая её к себе, чтобы надежда хоть осталось, что никогда не выйдет её отпустить, и целуя. Неизменная её улыбка, смех и лёгкий аромат каких-то домашних пряностей, разносящийся от неё… Под его ладонями стучало её сердце, билась её жизнь, а теперь…       Что ему осталось от тех прежних лет? Ничего ведь, кроме горьких и несбыточных воспоминаний о ней и её имени на памятнике, украшающем её могилу – место, из которого ей уже не подняться, ведь не билось больше в этих голубых глазах жизни. Они закрылись. И над её телом венчал её упокой белесый ангел, тянущий к нему руки и словно бы укоризненно, словно бы спрашивающий: «Костик, почему… Почему ты тогда опоздал? У нас ведь могла быть вся жизнь впереди…». Но этой жизни не случилось, не удалось, и ему осталось лишь другое – такое чуждое и одинокое, казалось, не принадлежащее ему…       

Тут спочиевает Раба Божия Анастасия Прокофьевна Кирсанова 1827-1849 Вечный упокой праведный!

      От той некогда весёлой и радостной девушки, мечтавшей и творившей, осталось лишь это – лишь могила, к которой так редко кто-то подходит, присаживается рядом. Ведущая к ней дорожка петляла, вся заваливаясь ветками, осыпавшейся хвоей. В ней глохли шаги. И лишь его тяжёлая поступь, приваливаясь, стучала здесь, давя их под собою. Слышался теперь негромкий треск давимых веток, звучавших совсем негромко. Поломанные на куски, они падали на ровно сбитые камни. Негромко проскрипела калитка, случайно затронутая им, когда он, ступая, чтобы не нарушить висящей здесь тишины, подходил к её могиле, выглядевшей как-то неухожено, запустело. Хотя он и сам – нечастый здесь гость. Этот белый камень, пускай и вырезанный искусно, ладно, не сможет ему её никогда заменить – никогда не сможет.       Но каждый год в один и тот же день ему дорога – сюда, в окружение невысоких и давно сделавшихся ржавыми колышек, камней и тишины.       Не может он не прийти сюда в этот день, не взглянуть на грустный образ ангела. Его большие светлые крылья низко спадали, поджимаясь к могильной плите. Не раз он прикасался к ней, поводя пальцами по изящным и парящим буквам её имени. Приходя к этому месту, упокоившему её душу, он не мог не попросить у неё прощения, что не приехал тогда – не успел…       Но сюда теперь он не успеть не мог – пусть никуда не девшаяся от него служба и раны, болезни, делано каждый год двадцать первого сентября ноги несли его сюда…       В первый раз он пришёл сюда, когда только-только окончились похороны. Среди белых памятников и могильных плит парил, холодя воздух, сероватый туман, поднимающийся всё выше и задевающий короткую хвою, подёргивающий её в лёгком шелесте и теряющий в себе людей в траурных одеждах. Те едва расходились, бредя по пустынному кладбищу.       Отошёл суровый отец, не проронивший ни слезы, не молвивший прощального слова. Он лишь пристукнул тростью, взглядывая в небо. Не видел он тогда в этом своей вины, не замечал её и лишь негромко стуча каблуками по дорожкам, что звучало мерно и строго, брёл вслед за женой, держа её под руку. Её короткие всхлипы гулко раздавались в тишине. Они звучали всё чаще, и женщина лишь приподнимала не слушающиеся ладони, которыми силилась оттереть белое лицо, возвращая ему хоть чуточку прежней красоты, сменившейся в какие-то дни глубокими морщинками. Ушёл и муж.       Когда все родственники скрылись за поворотом, он ещё долго стоял возле могильной плиты и смотрел перед собой, словно бы не видя. Он только и делал ведь, что глядел перед собой тусклыми и какими-то мутными глазами. Руки у него дрожали, хоть с виду он казался полностью спокойным. Что-то словно приковало его к могиле, и он долго стоял, о чём-то шепча. Глаза закрывались, руки дёргались к ним, а губы что-то шептали. Что… Не знал этого никто. А он наблюдал за ним, стоя где-то невдалеке. И такая ярость вскипала в его опустошённом смертью любимого человека сознании, что он всё сильнее вцеплялся в ствол дерева, за которым прятался. Ему нельзя туда подходить, пока не уйдёт тот. И сколько же он там стоял, не шелохнувшись. Потом ушёл.       Вздрогнули тогда ветви ели, шелохнулись, срывая с себя капельки осевшего на них тумана, выпуская его. Пришёл он тогда, держа в ледяных руках несколько блеклых жёлтых тюльпанов – она так их любила и вечно прижимала к груди, поднимая плечи, стоило ему принести их на встречу. Но теперь… Это уже не назвать встречей. Его взгляд не отрывался от свежей могилы, недавно зарытой.       Холодно тогда. Накрапывал мелкий дождичек, оседающий на его дряхлое пальто. Лишь поздним вечером он оттуда ушёл. Только вот не вышло у него забыть её, оторвать от сердца этого светлого человека. Годы шли, но он не желал ничего изменять – приходил туда и не уходил, пока не настигал дня закат.       Приходил он к застарелой могиле, за которой не ухаживал никто, только он изредка сгребал навалившееся за год рядом с могильной плитою ветки и бросал их куда-нибудь в лес.       Каждый год его видели там – по-прежнему с одним лишь скромным букетом тех цветов на стройных ножках и желтоватыми листочками. И пускай всё пышнее красился его жандармский мундир, нарастали ленты, а на груди, золотясь, появился орден. Давно уж поседели волосы, потускнели голубые глаза, прячась где-то в избороздивших его лицо морщинах и густых бровях.       Неизменной лишь оставалась жухлая трава под его растяжелевшим станом и печальный взгляд уставших очей, поднимающих взгляд к небу…То всякое бывало, когда видело его – и ясно-голубое, и серое, и чёрное, и дождевое… Хоть выпади ранний снег, липнувший к одеждам, но каждый год он приходил туда – не мог не прийти, сидя часами среди могильных плит и уходя лишь под вечер, когда в нём не оставалось уже солнечных лучей, которые прятались глубоко-глубоко во мрачном небе, за тучами…       Ноги несли его сюда, а служба велела идти в другие совсем ряды. Не участвуя в войне, он оказался уже единожды на том шатком порожке жизни и смерти, прося ту забрать его. Но она не послушала, возвращая его жить. Ещё и бредил он тогда, а старая подруга слышала эти негромкие слова, шёпот и мольбы, рвущиеся из него как-то порывисто, несдержанно. Слышала она его память, когда он, не видя, не слыша мира вокруг себя, в той тяжёлой болезни вспоминал что-то о дочери… Не помнил он проронённых тогда слов. У него не выходило вспомнить, ведь, стоило только попытаться, как всё пеленилось какой-то серостью… Так тяжело думать, что ребёнка, родного ему ребёнка никогда не выйдет увидеть…       Ха-ха-ха!       Теперь он уже не мог сказать, что в нём было прежде. Тот приказ… Высоко заверена та бумага, печатью отмечена. Как-то скоро всё закрутилось – приказ, начальство и отъезд в уездный городок, где ему надобно разыскать преступника, разыскать предателя и убийцу. Тихо в этом городке ему показалось, печально и скучно. Что же там таково могло твориться? Думалось ему, что изменника он поймает в дни, а потом всё вновь будет, как было прежде – квартира на Невском, редкие вечера в компании подруги и служба, которая всегда помогала забыться…       Только… Ничего из загаданного им не сбылось. Не оказалось в городке тихо. Не оказалось спокойствия и скуки. Считанные дни быстро сделались неделями, а прежняя жизнь – ясными голубыми глазами, в которых он так и не смог уловить страха, лишь увидел какую-то решимость и усталость, любовь… Не к нему любовь, хотя когда-то точно такие же глаза глядели с ней на него. К другому человеку та обращена, совершенно другому. И какая же смешная-то эта басня! Глаза, не отличные от глаз её матушки, берегли за собой любовь к обвиняемому в государственной измене человеку – человеку, должному быть им пойманным… Уберечь? Спасти? Что сделать? Но не натолкнуться на холод голубых глаз. Она ведь любит его. Что ж ему делать-то?       Так они похожи на них в молодости… И у них всё было непросто, а сложностей столько, что хватило бы на десяток людей. Пускай и не видел он его ещё, но его дочь не могла полюбить мерзавца – он это знал точно. Но невиновен ли тот? Хотя… Какая разница?       Его судьба когда-то пошатнулась и грохнулась от того, что ему не верил её отец. Не верил, что он любит его дочь, а не просто падок до денег. И что они имеют теперь? Ничего, лишь какую-то пустоту – пустоту, на которую светят неярким пламенем, огоньком две пары ясных голубых глаз, что не различить, если не присмотреться, не задуматься… Она так похожа на свою матушку. Крепко любит, верно и ждёт всегда. И он не сомневался – её дорога всегда пойдёт за ним, не свернёт куда-то, пусть и завернёт, должно быть, в Сибирь… Только пусть останется в этом мире, выпутается из всех этих интриг живой. И неважно ведь тогда, с кем она останется. Не сможет без неё Бестужев, ведь кто, кроме неё, полон к нему веры? И если он её любит, то пусть они будут вместе – не благословлял он их на брак, но даст он им свою надежду, что у них-то всё будет хорошо, не повторится та трагедия, которая ему жизнь поломала…       Только пусть сбережёт её кто-нибудь от гибели, упасёт от материнского конца. Его взгляд вновь прикоснулся к дорогому имени. По могильной плите стёк тонким ручейком дождь. Она словно бы плакала, и такой знакомый ангел вдруг, казалось, прикрыл глаза, пряча за каменными веками отчаяние… Пускай, ему всё это почудилось, пускай, но он не мог уже молчать, сказал:       – Сбереги её, Настенька, прошу… – дрогнул под конец его шёпот, и седая голова рухнула на грудь, глядя на поломавшиеся стебли жёлтых тюльпанов…