Отражение на фоне

Варвара разглядывала свою перчатку, плутая по узорам вышивки, за которыми, казалось, вот-вот проявится что-то цельное и простое, как камень или вода. «Зачем так усложнять всё ничтожное?» - думала она, и мир вдруг показался ей пресным, изыскано пустым. Вот прогулка в открытом экипаже, вот спина кучера, вот фырканье усталой лошади. Вот лакированные дверцы и крылья, вот шелестение больших жёлтых колес. А вот - её руки, заключённые в вычурные куски ткани, и эти руки беспокоят её неприкаянный взгляд. Солнце садится, тени карябают высокие окна и красивые стены особняков бульвара, делая прохожих похожими на зебр: светлое - тёмное, толстые и тонкие полосы. Воркующие голоса томных прогулок или безголосая деловая поступь. Остывающие следы любящих и любимых. Зря она торопилась в Москву, зря, - тогда, на вокзале, сглупила, промолчала, а сейчас, с отчаяния, кинулась догонять вчерашний день, – Эрнест так просто не вернётся, он давно уехал на Восток, на край света, в страну Восходящего Солнца, и сейчас, безусловно, встречает его рассвет, ничего не подозревая. А здесь разгорается ночь. Впрочем, и Варина душа уже давно блуждает в потёмках. Колёса крутились, тени удлинялись, голоса становились громче, окна ярче, а Варвара всё думала, думала… Верно говорят - война меняет людей. В столичных институтах легко мечтать о свершениях и приключениях, о трудах и подвигах, а как доходит до дела, тут нужны не столько знания, сколько усидчивость, ловкость, щепотка фарта, и много актёрского таланта. Впрочем, война закаляет сильных, а вот эта вялоползущая, малозаметная мирная жизнь… Вот она - медленная смерть. На войне страшно, но всё же там убивают милосерднее, быстрее. Уж Варе ли это не знать? А здесь, в мире, умираешь сам. Вот Петя… Пётр хоть и провёл всю компанию при штабах, в кутузках и лазарете, но изменился, пожалуй, посильнее Вари. Его взгляд и раньше нельзя было назвать проницательным, а теперь он и вовсе затуманился, словно бы рок преследовал Петра, а не наоборот. А было именно наоборот, и это то смешило, то смущало Варвару – она-то знала, кто на минувшей войне был героем: кто так, а кто, как Пётр, упрямо гонялся за благородством позы. Но никакого благородства на войне, как и в любом убийстве, нет. Тем более нет его в самоубийстве. И Пётр, очевидно, это осознал, и пытался вымарать из памяти. Господи, как они были счастливы шесть лет назад! Жили в хорошей квартире (у каждого по спальне, общая гостиная), общались без всякой низости, как высокообразованные современные люди: рассуждали о вечном, мечтали о будущем, судачили о настоящем. А потом потянуло их двоих на дурацкую азиатскую войну, где Варвару трижды чуть не убили (враги), а Петю почти расстреляли свои, и едва успели вытащить из петли тюремщики. Ох, а как смотрели на эту возвернувшуюся парочку друзья и знакомые, Петины однокашники! – Варя тогда не придавала значения их изумлённым и осуждающим взглядам, а теперь поняла – люди, обычные, милые, мирные люди со своим мирком проблем сразу разглядели бесенят в её, Вариных, глазах, и что-то отрешенное и возбуждённое нашли в Пете. …Вышитые на перчатках узоры приковывали Варин взгляд, но вот, кажется, и они ему наскучили, отпустили… Господи, как она была глупа! За два следующих года Петя так и не решился сделать Варе предложение, и Варя не знала, почему. Пётр отстранился, но словно питался её энергией, выжидая, отмалчиваясь, и заставляя её саму колебаться в решениях и мнении. Возможно, она сама виновата – отдалась жениху почти сразу по возвращении, и с тех пор никогда не запирала дверь своей спальни. Ну а он? – ходить захаживал, но словно перегорел ко всему – и Варвара винила в том то войну, то свою мягкость, то всё вместе, не замечая, что Пёрт из единомышленника всё больше превращается для неё во взрослого ребёнка. В любовника-сожителя, за которым нужно присматривать. В обузу. Через два года по возвращении в Москву Варя сорвалась – пока Петя был в Университете (преподавал там что-то, постоянно подменяя профессоров (прослыв героем освободительной войны, с чего Варя всё чаще и громче прилюдно откровенно посмеивалась)), уложила два чемодана – один с одеждой, другой с книгами, и уехала в родительскую деревню. В родительскую… Современный человек, каким с юности считала себя Варвара, «современный человек» – человек города, а уж пережитки феодализма, вроде усадьбы посреди патриархальных устоев, - это деградация и анахронизмы. В этом Варвара никогда не сомневалась, даже когда сомневалась во многом другом. Впрочем, в деревне была школа, и Варю встретили там, как откровение, явившееся в глушь светочем знаний. Назначили сразу на три должности: учителя начального класса, и преподавателя математики для всех средних классов, и (пока занятия не шли – было начало лета) помощницей завуча. Впрочем, именно такой загруженности Варя и добивалась. А родители… Не было у Вари больше ни мужа, ни родителей. Все от неё потихоньку ушли, - кто в себя, кто в мир иной. Сама того не желая и не ожидая, Варвара стала не просто учителем, и чем-то диковинным в Отрадном (так, словно в насмешку, называлась деревня, где поселилась несчастная Варя), но и хозяйкой старого дома с большим садом и огородом, с теплицами, оставшимися от матушки, и лесопильней, которую приобрёл прозорливый отец. Две недели Варя провела в школе, попивая чай из самовара под услужливое кудахтанье завуча и директрисы – покосившаяся от времени школа, оставленная на лето учениками, быстро наскучила. Даже учебники, приобретённые за свой счёт в порыве воодушевления, радости больше не вызывали. И Варя занялась лесопилкой. Там, среди десятка работников-мужчин, Варя вновь превратилась в Варвару Андреевну, почти в ту же важную и обожаемую персону, какой была на недавней азиатской войне. И, окруженная мужским вниманием, с воодушевлением занялась делом – вникнула во все тонкости работы артели, внесла ряд новшеств, интересовалась конкурентами, ездила, говорила, учила и училась, наблюдая и указывая… Так прошли ещё две недели. А затем Варваре пришла телеграмма от Петра, и весь роман с лесопилкой на этом закончился. Пётр обещал приехать «поговорить». И Варя вдруг почувствовала себя усталой, измученной, и одинокой. Пётр обещал «вырваться» через «дней десять», и в его ожидании Варя заперлась в доме, никуда больше не ездила, и лишь изредка выходила в сад. Жара стояла такая, что дома можно было запросто задохнуться. Вместо белого от солнца сада с бело-зелёными замлевшими тенями, Варя попробовала прятаться от жары в подпол, где кисло пахло глиной и мышами, но… Но нашла она там не прохладу, а затхлость, а ещё – несколько ящиков недурного вина. Вино, конечно, осталось от отца, и Варя, до того пившая по чуть-чуть, решила с горя помянуть родителей, и так хорошо ей всплакнулось после первой кружки, так стало после слёз легко, что, сама не заметив, Варя стала каждый день выходить в сад с бутылью вина, и засиживаться там до вечерней зарницы, а иногда и до ярких звёзд. Воспоминания, размышления, слёзы, обиды, радости и мечты – всё это овладевало Варей по мере опустошения бутылки. Был разгар засушливого лета, душные ночи едва приносили сон, и днём Варя нередко дремала в саду, устав от вина, книг, и мыслей, не дававших читать; убаюканная жужжанием пчёл, лёгким ветром, шелестом листьев. Варе снился мутные вокзал, вагон; отчётливо – купе первого класса, раздражающая улыбка Петра, его жадная восторженная болтовня, и, чётче чёткого - он, Эрнест, молчаливый на фоне шума, задумчивый, грустный… Милый. Почему она тогда не бросилась ему на шею? Почему осталась в душном, жужжащем мухами вагоне с Петром, не давшим Варе как следует разобраться в себе и во всём? …А потом перрон тронулся, и Эрнест исчез, растворившись в её слезах и толкотне провожающих, молчаливый Эрнест на фоне громыхающего поезда… Варя проснулась от шума выстрелом – где-то недалеко били пушки, редко, но громко. Жара стала невыносимой, а мухи противно жужжали в кружке. Варя вскочила, протёрла влажные глаза. Ах, нет! Это только гром надвигающейся грозы. Только гром, и нет ни поезда, ни вагона, ни пушек. А есть ли на белом свете Эрнест, Бог знает! Пётр стоял в дверях, мокрый, с приглаженными дождём кудряшками. И пахло от него ливнем, а вовсе не столицей или дальней дорогой. Пётр стоял, и смотрел на Варю, смотрел тем самым беззащитным взглядом нашкодившего щенка, за который дура-Варя когда-то его и выделила из множества своих поклонников – умный и милый Петя, преданный и обожающий, но не поющий пустое о любви. И образ Эрнста, молчаливого и грустного, вместе с перроном и вагоном растаял, стал лишним, остался в жаре, смытой дождём. Варя радостно вздохнула, и протянула Петру руки. Правую Петя нежно поцеловал, а в ладонь левой вложил маленькую коробочку. С кольцом. Через день, на утро, Пётр уехал, - преподавать (кому-то что-то), но теперь Варя была счастлива. Радостная, она провожала его долгим взглядом невесты, увидевшей в женихе серьёзного, самостоятельного мужчину. За недели разлуки Пётр словно переродился (или так ей мерещилось жаркими ночами и длинными дневными разговорами, из которых мечта, наконец, проступила явью). Про школу и лесопилку говорили мало, посещать их Пётр не захотел, да и Варя не решилась показать. Зачем? Она осталась на пару дней – уладить дела, порвать с провинцией, и назад, вернее, вперёд – в столицу, к будущему мужу, в современную, новую, жизнь. В зале ожидания первого класса небольшой сельской станции только и разговору было, что «умер», «убили» - «герой», «генерал». Кто? Когда? Варя купила у мальчика газету, и побледнела – аршинными буквами в заголовке было напечатано: УМЕР ГЕНЕРАЛ СКОБЕЛЕВ, а далее мелко шли факты отчёта, соболезнования… Губы сжались, но она не проронила ни слезы. Только в вагоне, уже в пути, глядя в окно на своё отражение на фоне мелькающих куп деревьев, Варя усмехнулась – грустно, но слегка задорно, - вспомнила усы, бакенбарды, глаза Мишеля, ныне уже покойного Скобелева, смотрящие на неё, Вареньку, с любовью и надеждой. Его отчаянное признание в почти таком же купе, и её вежливое «нет». А Петя и тогда, и сейчас, далеко, и Варя хотела было взгрустнуть, но вдруг сердце её отчаянно забилось: смерть сближает, Эрнест обязательно вернётся в Москву проститься с боевым другом. А она увидит его, увидит и скажет ему, Эрнесту, всё то, что так давно нужно было сказать! А Петя? Да Бог с ним, с Петей! – Варя нащупала внутренний карман, где лежала коробочка с кольцом, - в конце концов она, да-да, она сама! предложит Эрнесту Фанорину это кольцо, когда увидит его, - если найдёт в его взгляде прежние любовь и тоску. Колёса разогнавшегося поезда часто стучали, и рука в изящной печатке отбивала им в такт: в Москву, в Москву, в Москву…