Под покровом ночи, наступившей следом, было все ещё неспокойно.
Два тусклых светильника — метровая гирлянда, усеянная звёздочками, и лампа в виде улыбающегося котёнка — создавали приятный полумрак на чердаке, где царила влажная стужа, грозившаяся щедро одарить как минимум недельной простудой, если кто-то о себе не позаботится. Но Маринетт, вообще-то, не видела в этом проблемы.
Маринетт
забывала.
Всё, что буквально касалось его личности —
прочь.
Она открепляла заполненное до подробностей и усеянное розовыми сердечками расписание, сворачивающееся в толстый свиток-трубочку, и в последний раз пробегалась по списку. Фехтование, фортепьяно, углубленное изучение китайского, модельная практика вперемешку с помеченными событиями: от соревнований и показов до поездок по рабочему контракту; о, всё было здесь.
Но больше не будет.
Прощай, mon cher,
и мои безуспешные «случайные» попытки пересечься с тобой, где я тебя так неподдельно любила!
Сразу после шелеста чёрного пакета она принялась разбирать толстые стопки глянцевых журналов моды, которые покупала не для вдохновения (но вырывая только те страницы, где просыпалась её муза), и аккуратно обводила ноготком каждый воротник мужской рубашки. А потом — вниз, вдоль изгибов статичной картинки, которые не достигнут её реальности.
Прощай, mon cher,
и твоё безупречное тело, которым отныне я не намерена любоваться.
Когда корзина проглотила тяжесть, она упала на кресло, открывая папку компьютера, наполненную статьями, интервью и рекламными роликами, прославлявшие его идеальное имя. Возле монитора померещились пустые банки мороженого, из которых торчала металлическая чайная ложечка, и их пёстрые упаковки клубники, банана с карамелью, классической ванили и двойного шоколада.
(На вкус всё было ровно одинаково).
Прощай, mon cher,
и мой неотрывный от тебя взгляд, который больше за тобой не последует.
Экран горел для неё белой пустотой.
Она снимала разноцветные кнопки — падали в лёгком завихрении листы. Она смотрела на фотографии, наброски дома-мечты и детализированный рисунок хомячка, чтобы стереть судьбу, в которую верила — бледные трещины у ломанных линий были тому доказательством.
Прощай, mon cher,
и наш медленный танец, на который ты меня пригласил, где ты не чувствовал моего сумасшедшего пульса и жара розовых щёк, пока я в кольцо сцепляла руки за твоей спиной.
Булавки полетели в баночку, расставаясь с пробковой доской.
Она неторопливо, вдыхая полной грудью, открыла потайную шкатулку, чтобы потянуться к письменным строчкам, которые дышали
им. Ей, возможно, не быть Шекспиром и великим поэтом всех времён, но эти стихи — ценнее любых других, будь оные хоть трижды шедевром.
Прощай, mon cher,
и слова, которые никогда не выразят в полной мере, как много ты значил для моего наивного сердца.
И всё превращалось в макулатуру, так и оставаясь навсегда неизвестной поэзией.
Она потянулась к талисману удачи, покрутив круглые, бирюзово-оранжевые бусинки, нанизанные на красную нить. Там — так хочется верить — была крупиночка его души. Искренность. В такой простой вещице от непростого парня. Которую, возможно, он сделал сам.
Прощай, mon cher,
и шарф, который я тебе подарила, и признание в самом тёплом и нежном чувстве, которое подарил мне ты.
Браслет ударился об край сундучка и змейкой сполз на пол.
Она достала самодельный блокнот и вникала в чернильные воспоминания, спешно написанные чёрной ручкой… И остановилась. Остановилась, щупая шершавую бумагу, пропитанную парой капель непрошеных слёз и началом её истории.
Кажется, сейчас придёт конец?
— Мой дорогой дневник, — читала Дюпэн-Чен внутренним голосом. — День, пронизанный дробью дождевых капель, я не забуду никогда. От них меня спас его чёрный зонт, его расплывчатый силуэт, от которого я смела отворачиваться. Но не теперь. Не тогда, когда меня коснулась его ладонь… Когда я пальцами почувствовала тепло его кожи…
Или всё-таки кажется?
Прощай, mon cher Adrien,
дай мне только чуть-чуть и…
совсем недолго…
раствориться в разбросанных фото-карточках золотого мальчика.
Видел бы ты меня.
О, милая Маринетт…
Как забываешься ты.
И вот Нуар мчался по серебряным крышам, навстречу ей, предчувствуя, что кошмары больше не будут сбываться, что он не обнаружит её опустошённый взгляд и океан, пропитанный ядом тоски. Что она обязательно — со временем — будет улыбаться. Так же искренне, тепло, неподдельно, как это было раньше. Даже если «раньше» — не вернуть.
Это было бы даже лучше.
(Дневник остаётся в шкатулке и никуда оттуда не исчезнет, потому что стирать себя — кощунственно).
И хотя Кот был прав и липкий страх больше не преследует его хвост, что-то гулко заныло в груди.
Я тебя вылечу
говорил он Маринетт.
Радуйся
внушал он себе.
На балконе никого не было…
