graveyard

      Завистливые взгляды жгучими ножами рассекают ее спину, и Роза стыдливо заправляет за ухо прядь волос, когда кто-то вдруг восхищенно подмечает, что время словно ластится к ее холеным рукам и повинуется воле своей госпожи: а иначе как еще объяснить то, что в свои почти сорок Роза сияет ослепительной молодостью застывшего в дюймах бархатной кожи двадцатилетия? Ее лицо сияет свежестью с каждого уголка Лондона, и наследницу компании Пита Тайлера от того, признаться, тошнит: Роза прячет алеющие щеки за золотистыми локонами, когда очередная девица на глупом интервью просит ее поделиться своими секретами, а после и вовсе сбегает — по своему, конечно, обыкновенному сценарию. Роуз, конечно, не плачет, но горло сжимает тисками при каждом новом вдохе и выдохе: ей невозможно больно глотать вместе с невидимыми слезами хмурую и беспощадную вечность, которой ее проклял Злой Волк. Роза украдкой смотрит по сторонам, когда руки ее начинают от волнения мелко-мелко дрожать, а потом натягивает рукава черной водолазки до самых своих пальцев и нервно кусает губы, которые тянутся в истеричной усмешке.       Тайлер вспоминает, как Доктор давно, отводя взгляд в несчастной попытке спрятать за пушистыми ресницами боль, слезами отчаяния застилавшую глаза, беспомощно раскинув руки, стоял пред Розой и объяснял ей что-то о скоротечности человеческой жизни. Говорил о неизбежности смерти, пусть и не прямо, но оттого не менее очевидно, а Роуз в ответ молчала — глотала слезы и ненавидела и свою смертную сущность, и клетки ее хрупкого человеческого тела за стремление умирать в непрерывном процессе, и сердце — единственное, увы, уже к двадцати годам как будто истершееся в космическую пыль — за невероятную погоню за единственным призом. За смертью. Роза Тайлер в тот момент знала, что обречена умереть через несколько десятков лет, знала, и все равно после обещала Доктору свою смехотворную вечность сложить к его ногам. Он улыбался, сухо и фальшиво, обнимал ее, вдыхая запах волос и кожи, но сам как будто — и Тайлер понимала это так хорошо, что цеплялась руками за оставшиеся секунды — уже начал прощаться с ней. Что условно отмеренные ей десятки лет для Повелителя Времени? И глазом не моргнуть, и слова не сказать, и не влюбиться толком — но Доктор как будто поступался тогда ради нее сакрально-неозвученными догмами и, перебирая длинными пальцами пряди шелковых волос, принимал правила человеческой неизведанной игры. Принимал неизбежные столетия скорби, которые станут расплатой за мгновения их общего счастья. И в те минуты Роза Тайлер усердно молилась неизвестному богу в волчьей шкуре, прося его навеки связать их разделенной на двоих вечностью. Отчего-то только слышит этот своенравный капризный бог ее просьбы до смешного-болезненного поздно и перемешивает вдруг привычные расклады карт, сдает их снова и меняет устои Вселенной: в какой-то миг Роза Тайлер смотрит на свое отражение и вдруг понимает. Ее лицо искажает вечная молодость, и время не касается плавных черт, не пытается оставить шрамы-морщины на мелованной коже, а еще смеется бесшумно и издевательски громко для самой Розы. Только вот осознание настигает ее слишком поздно, когда Тайлер убирает с висков Доктора-Джона седые пряди и глотает слезы, улыбаясь неестественно-жалобно, замечая морщинки в уголках его губ и глаз.       Время всегда потешалось над хрупкой душой Роуз Тайлер, и в том было ее личное, неразделенное проклятие.

***

      От мокрой земли веет осенней неизбежностью и холодной безысходностью: разные оттенки знакомого до болезненного хрипа в легких запаха наполняют ее грудь с каждым новым вдохом, которые дарит ей Вселенная словно со смешком на коварно-ледяных устах. Девушка поправляет длинные темные волосы и думает о том, что ей уже наверняка пора закрасить белизну у самых корней — и, во имя всех святых, как же сильно она мечтает о том, чтобы наконец среди беспечного золота натуральных прядей блеснула платина мудрой седины. Но локоны ее растут, густеют, молочную кожу на лице опасаются трогать даже крошечные морщинки, а сердце в груди трепещет с той же силой, что и тридцать лет назад, а то и вовсе сильнее и яростнее. Ей сегодня исполняется пятьдесят пять лет, но когда она видит в озерной глади свое отражение, то с ненавистью взирает на молодое лицо девятнадцатилетней вечности, в глазах которой блестит вирус вечной юности. Она взмахивает ладонью, и пальцы ее остервенело рвут прозрачную поверхность воды, а рябь скрывает насмешливую молодость.       — Иногда мне кажется, что у нас за спинами шепчутся, — тихо признает девушка, которая вот уже больше пяти лет носит фиктивное имя — она, конечно, помнит, что когда-то ее звали Розой Тайлер, только теперь это выгравировано на могильном камне из белого чистого мрамора, украшенного дорогой точеной резьбой. Она ведет плечом и тут же чувствует на нем тяжесть его руки, инстинктивно перехватывая его ладонь и прижимаясь губами к пальцам. Судорожный вздох срывается с полных губ, опаляя жаром его прохладную кожу, и Роза жмется к мужу, стараясь спрятать лицо в складках его пальто.       — Тебе не кажется, — отзывается он, прижимая к себе дрожащее тело, и пытается укрыть ее от снующих рядом — и так пошло, так неприемлемо близко — журналистов да главных сплетниц, которые со времени похорон Розы Тайлер глаз не сводят с безутешного мужа.       «И кто она?» — спрашивают одни, с коварным прищуром рассматривая невысокую фигуру. Другие нетерпеливо отмахиваются и раздраженно отзываются: «Да черт ее знает! Простушка, которая повелась на деньги старика Смита, не меньше. Хорошо, что бедняга Роуз не дожила до этого дня; говорю тебе, такого позора она бы не перенесла!»       А «бедняге Роуз» перенести такое и впрямь едва удается.       Джона Смита обвиняют во всех грехах, а зачастую приписывают смерть наследницы «Витекса» исключительно ему: мол, разгулялся да оставил умирать бедолагу Роуз в одиночестве, обратив свое внимание на вьющихся вокруг искусственных красавиц. Вслух об этом мало кто решается говорить: авторитет Доктора Смита слишком велик в определенных кругах, и единожды не удержав на замке рот, можно было не удержать в руках собственное положение. Да только молчание, давящее, пугающее, кричит обыкновенно о большем, нежели пустые слова, и в день похорон Розы Тайлер влиятельные бизнесмены, или, вернее, их неуемные жены, с безмолвным осуждением косятся на Доктора и его спутницу: лица девицы не видно, но все поголовно обращают внимание на ее худобу и густые темные кудри, падающие на затянутую в черный бархат спину. Неодобрительно качая головой, они оглядывают льнущую к Смиту точеную фигуру, пытаясь заглянуть под плотную ткань, падающую на ее глаза и нос, чтобы высмотреть пластиковые черты, но оставляют комментарии при себе, когда перед церемонией прощания длинная рука Доктора накрывает дрожащие плечи девушки. После того, как на могильную землю опускается увядший цветок из ее рук, Джекки Тайлер уводит незнакомку с кладбища, придерживая аккуратно, точно изломанную в спешке куклу.       За черной вуалью вся семья Тайлеров-Смитов прячет лицо похороненной и навеки мертвой Розы Тайлер, что на глазах всей семьи тает и превращается в тщедушную легенду, о которой совсем скоро никто и вспомнить не сможет.       — В этом мире, — отчего-то констатирует Джон, и Роза щурит глаза, чувствуя притом жуткий дискомфорт от контактных линз болотно-зеленого цвета. Она испуганно оглядывает его плотно сжатые губы и видит страшащую ее серьезность. Женщина — что вынуждена, увы, вечно жить в неизменном теле девушки девятнадцати лет — сжимает пальцами его ладошку и быстро качает головой, отрицая еще неозвученное предложение. — Ты же и сама знаешь, что эта Вселенная не для тебя.       — Что изменится в другой? — хмурит брови Роза, но потом вдруг горько усмехается и, поворачиваясь лицом к серебристому глазу огромного озера, глядит в его многовековую мудрость. — Я вдруг начну стареть? Проведу с тобой остаток своей жизни, как и было задумано?       Он смотрит на нее без тени иронии, зато с глубокой печалью и сожалением в блестящих мудрой тьмой глазах, с замиранием сердца считая ее сбивающиеся вдохи и выдохи. Роза сжимает губы крепко, до неприятного покалывания, и чувствует, как горло начинает саднить от невыплаканных слез. Доктору не нужно отвечать на вопросы жены — они риторически-безнадежны и не вариативны, уж это Тайлер прекрасно понимает: в конце концов, девочка она далеко не глупая. Сухие горячие губы прижимаются к ее уху и оставляют невесомый поцелуй, едва ощутимый и горестно растянутый на несколько дрожащих секунд болезненного молчания.       — Проведешь со мной не одну жизнь, — наконец говорит он, и Роза хватается пальцами за его запястья, крепко сжимая худые руки в попытке удержать равновесие и, возможно, рассудок: она не допускает мысли о том, что может вновь убежать из очередного мира. Она пресыщена погонями и страхами, недомолвками и секретами, болью и разочарованиями. Но его ответ звучит, как беспринципное обещание, а потому вдруг дробит когда-то подаренную ему Розой вечность на два пути — конечный и беспредельный, безумный, невообразимый. И спасительно-нужный: Тайлер может упрямиться и злиться на него, него настоящего, принадлежащего не этому телу, не этому месту и не этому времени, сколько пожелает, но Доктор всегда будет знать — сильнее она в жизни никого не любит. Особенно себя, осознает он и обнимает ее крепче, чувствуя горечь убийственной правды на языке, когда вдруг решает, что не имеет права на отданную ему бесконечность ее существования. И место ее ладони, понимает он запоздало, но отчетливо и ясно, в руке настоящего Доктора, готового разделить проклятие Повелителя Времени с единственной девушкой во всех Вселенных, которую без лести можно почитать как единственно бессмертную богиню, с которой Джон позже обязательно возьмет обет бежать от него, чтобы к нему же и вернуться.

***

      Если бы сейчас над свежей могилой, на которой россыпью рубиновой крошки алели лепестки ароматных богатых роз, не рыдало больше дюжины человек, она бы нарочито радостно и не без издевки заметила в разговоре с очередной леди, облаченной в обсидиановый костюм от запредельного дорогого бренда, что вся ситуация донельзя комична. Или, вернее, она бы непременно озвучила такую мысль, окажись подле нее хоть один человек, хоть одно живое существо во всей этой проржавевшей и скрипящей от налета искусственной космической пыли вселенной, которое знало хоть половину секретов Розы Тайлер.       Но мертвецы, думает она, опуская скрытые широкими солнечными очками глаза и разглядывая носки лаковых черных туфлей, не мастера рассказывать истории, да и секретами вряд ли умеют делиться. Поэтому наверняка стоило бы уже под тяжелыми осуждающими взглядами едва знакомых ей мужчин и женщин опустить на могилу цветок, который она неосмотрительно мяла в своих руках, и почтить память почившего Доктора Смита. Ее губы дрожат. Девушка одергивает черный плащ, сжимает челюсти до неприятного скрипа и ломает стебель цветка. Роза падает на землю и словно разбивается на осколки, когда за ее спиной давится немым криком племянница скончавшейся миссис Тайлер и Доктора Джона Смита.       Безымянная темноволосая незнакомка снимает с белых рук темные перчатки с аккуратными винтажными пуговицами и чувствует, как горло вновь сдавливает точно тисками: действие успокоительных таблеток, что приходилось глотать едва ли не горстями с самого момента смерти Джона, с каждым днем все сокращают время своего действия. Страхи тяжелой мантией накрывают ее плечи и слепят покрасневшие глаза, когда она, невзирая на шепчущихся злобно монстров-сплетников за спиной, опускается на колени возле могилы и вжимает пальцы во влажную холодную землю, как будто в беспомощной попытке старается дотянуться до заколоченного черного гроба. Дотянуться до него, Доктора, и до желаемой смерти — только единственное, что ей удается ухватить — это испачканный свежей грязью нежный розовый лепесток. Он рвется под грубыми и резкими движениями нервных пальцев, и девушка протяжно выдыхает сквозь стиснутые зубы, не позволяя себе и слезинки проронить, сидя здесь, на холодной земле подле его могилы. Кладбище продувается всеми ветрами, и в своих острых беспощадных порывах они в унисон воют, как дикие волки при виде луны. Воют, как душа Злого Волка, утратившего всякое желание существовать в вакууме своего миллениума.       — Вы еще не уходите? — срывающимся голосом интересуется Глория Роза Тайлер, младшая дочь Энтони, и доверчивой голубизной огромных глаз смотрит на бледное лицо, так привычно вполовину скрытое плотной вуалью. Плечи незнакомки подергиваются в неопределенном жесте, но отвечать она не торопится: знает, что не имеет права быть здесь — не то, что разговаривать с кем-то. Глория судорожно всхлипывает и опускается на землю в промежутке меж двух могил, тоскливо оглядывая белые монументы. — Говорят, Джон Вас любил даже больше тетушки, только, Вы уж меня извините, я в это не верю.       — Отчего же? — шепчет девушка, не поворачивая головы. Глория жмет плечами и плотнее закутывается в широкий черный платок, с болью в лазурном взгляде рассматривая высеченные на камне буквы, что складываются в имя давно умершей Розы Тайлер.       — Джон никого не любил так, как Розу. Когда я была совсем маленькой, — отчего-то рассказывает семнадцатилетняя Глория и тянет губы в горестной улыбке, — мне казалось, что они как будто вышли из сказки. Джон был самым умным рыцарем в королевстве, а Роуз — прекрасной принцессой, но я любила воображать почему-то, что это не он спас ее от злого колдуна, а она его. Пришла, взмахнула рукой и, как по волшебству, уничтожила всех его врагов. Потому что тетя была поразительной. Фантастической. И знаете, что? Джон тоже был фантастическим. Я не верю в жизнь после смерти, но, думаю, если бы она была, то они, наш Доктор и Роуз, наверняка остались бы теперь вместе навечно среди звезд.       А после своих нелепых суждений, вызванных, пожалуй, стрессом и слезами, Глория поднимается на ноги и молча бредет к выходу из царства вечной скорби. Ей невдомек, что сказки всегда остаются только сказками, а принцессе Розе нужно последовать данному обещанию и пройти через немыслимое звездное пространство, чтобы добраться до своего Доктора.

***

      — Кладбище? То есть… твои внутренние часы тебе подсказали, что сегодня Хэллоуин и пора ловить призраков? — Клара ведет плечами, кутаясь в мешковатый серый кардиган, потом прикрывает рот рукой и протяжно зевает, поднимая сонные глаза, оглядывает сначала широкую спину Доктора, а затем смотрит вперед, на горизонт, который едва начинает светлеть, окутанный предрассветной дымкой. Клара вздрагивает от порыва ветра. — Я так хочу спать, Доктор: этот Сарн как будто сжег всю мою бодрость. Так что, я надеюсь, ты разберешься с этим…       — С брешью в пространстве, — кивает Доктор и, оглядываясь на Клару, щурит зеленые глаза, улыбаясь так, словно прилагает к такому простому движению мышц на лице немыслимые усилия. Он отчего-то дышит рвано и часто, не то пытаясь успокоиться, не то принюхиваясь — Клара не понимает, а потому в недоумении сжимает губы и пытается рассмотреть в чертах его лица что-то неуловимое, ускользающее, будто бы надуманную тревожность и опасение. — Почему бы и не разобраться, конечно. Ты же знаешь, что такое брешь? Помнишь? Должна помнить, Клара Освальд, я не раз рассказывал тебе об этом удивительном и опасном явлении. Между прочим, их во Млечном Пути в два раза больше, чем во всех близлежащих галактиках. Ну, не колоссальное количество, конечно, как, например в…       — И бла-бла-бла, — вновь глотает зевок Клара и, помотав головой, открывает дверь ТАРДИС. Та, как на мгновение кажется девушке, протяжно воет-скрипит, и Клара морщит нос, проводя по дверному косяку ладонью. — А ты-то чего плачешь? Тоже устала? — И скрывается за громким хлопком, молясь проспать не меньше пяти часов кряду.       Только когда Клара исчезает в несоразмерном укрытии под крышей ТАРДИС, Доктор позволяет себе вздрогнуть, прислушиваясь к давящей тишине раннего утра, и устремляется вперед в попытке найти маленькую брешь в пространстве. Перспектива разгуливать по кладбищам его ничуть не прельщает — и пусть он бесстрашный Повелитель Времени, но каждый раз по спине пробегает холодок от одного только взгляда, брошенного на каменные изваяния страдающих ангельских ликов за его плечами. И еще: взгляд Доктора, едва он переступает порог своего корабля, оглядывая старое лондонское кладбище, куда приводит его не то судьба, не то собственные просчеты, останавливается вдруг на слепяще-белом могильном камне. Когда-то в две тысячи пятом году, здесь, в Лондоне, умерла девочка — Доктор не знает о ней ничего, кроме того, что было ей меньше десяти лет, а звали малышку Розой. Фамилии не разобрать за вандально-выцарапанными поверх мрамора буквами, осознает он, и сдавливает большим и указательным пальцами переносицу, крепко жмурясь в попытке унять рой нахлынувших воспоминаний прошлой-единственной жизни.       Последний месяц Роза снится ему чаще, чем должна — до того Доктор думает, что смог, наконец, отпустить ее и оставить с ним-собой, но когда видит окутанный мягким невесомым золотом образ юной Розы Тайлер, то просыпается с застывшим на онемевших губах шепотом. Доктор знает, что твердит во сне ее имя и говорит неразборчиво, быстро, нелепо и исключительно по-галлифрейски, словно взывая к ней. И пусть время во Вселенной Пита идет иначе, Доктор, оглядывая могильные плиты кладбища, чувствует леденящее душу беспощадное осознание: Роза Тайлер, его прекрасная девочка-розовое золото, давно мертва там, за пределами подвластной ему Вселенной. Он, вспоминая ее и путаясь ногами в жухлой траве, убеждает себя, что жизнь она прожила там счастливую, полную и настоящую, рядом с тем человеком, которого любила. И который ее любил больше жизни — это, пожалуй, единственное, за что Доктор может ручаться. За свои, черт возьми, чувства к Розе — неизменную константу, застывшую в пространстве и времени точку, которые Доктор всегда старательно избегает. Оба сердца в груди жалобно тянет от одной только мысли о Розе, а после пронзает острой болью, когда он вдруг отчетливо представляет себе ее мертвое тело и такие же могильные камни, что окружают его сейчас, с выгравированными на них именами Розы Тайлер и Джона Смита.       Небо светлеет, мрачнеет лицо Доктора: он хмурит тяжелые брови, сжимает в тонкую линию губы и прикрывает глаза так, чтобы не видеть занимающейся зари и белоснежных плит, отчего-то исцарапанных. На мгновение он замирает и, прислушиваясь к тщедушной тишине кладбища, рассматривает хаотичные зарубки на светлом мраморе. Поначалу Доктору кажется, что он бредит, что зрение обманывает, путая в темноте буквы земного английского, но потом, вглядываясь в очертания глубоких сколов и царапин, разбирает сначала слово «волк», а позже вполне логичное «злой». Он бежит вперед, прибавляя шаг, чтобы через ряд увидеть такую же надпись на другой могиле, и на третьей, и на двенадцатой по счету. И чем больше надписей цепляют его зоркие глаза, тем ближе и отчетливее слышно ему гудение маленькой пространственной бреши, тем сильнее запах отчаяния и горя, который она источает, подобно гною зараженной раны.       Одно сердце не успевает за ритмом другого — и этот хаотичный быстрый пульс звоном отдается в ушах, а болью расползается по грудной клетке. Доктор впервые за долгое время осознает, что совсем не знает, чего ждать в следующую пару секунд, но запрещает себе даже думать о той запретно-невозможной фатальности, которую годы и годы рисовал его гениальный, но уставший мозг. И все же вопреки всем рамкам и запретам, он едва не оступается, когда возле одной из больших статуй богини Кали на чьей-то могиле видит женскую фигуру со спущенным с худых изящных плеч платком черного цвета. Из-под него выглядывает часть контрастно белого платья, которое почти скрыто волнами темных волос. Темных, обращает он свое внимание на эту деталь и яростно старается убедить себя в несуществующих рациональных умозаключениях, которые за секунды выдал его мозг. Это не Роуз — но только взгляни на знакомую ладонь, придерживающую платок. Она давно мертва — но ведь дышит. У Розы волосы золотые — но эти кудри едва ли никогда не видели краски. Под его ботинком хрустит сухой листок, и Доктор видит, как напрягается спина незнакомки. Она едва поворачивает голову в его сторону, и шоколадные локоны загораются в лучах восходящего солнца переливами драгоценного золота, открывая ее алебастровое лицо.       — Роза. — Доктор не спрашивает: он шепчет ее имя, как догму, как аксиому, как мантру, и замирает в метре от нее, жадно всматриваясь в сияющий червонным золотом отражающихся лучей образ Розы Тайлер. За изменившимся цветом волос и цветными линзами он видит ее настоящую, ее живую среди царства навечно ушедших, ее невозможно-прекрасную и драгоценную, ту, которую потерял бессчетное число лет назад.       Девушка смотрит на него с тоской ребенка и мудростью старца во взгляде, смотрит — и не узнает на пересчете первых бесконечных секунд высокого юношу в нелепом пиджаке и с галстуком-бабочкой. Он сутулится, глядит на нее блестящими зелеными глазами, едва заметно покрасневшими, и как будто что-то силится сказать, но шепчет только «Роуз Тайлер», обрывая реплику на одном обращении к ней — на одной молитве о прощении. Роза судорожно выдыхает и смаргивает слезы, а после, пошатываясь, подходит ближе к незнакомцу, с именем которого засыпала и просыпалась долгие десятилетия, смотрит в чужие глаза и ловит неизменный родной взгляд.       — Доктор. — Голос ее хриплый, низкий, такой, будто бы девушка непрерывно долго кричала и рыдала, а теперь вот пытается вновь заговорить. Он резко и шумно втягивает носом воздух, когда Роза несмело поднимает руку и кладет ладонь на его щеку, аккуратно очерчивая пальцами высокую скулу, а потом закусывает дрожащую губу, несмело моргая в лютом страхе вновь открыть глаза и не увидеть его перед собой. Доктор повторяет ее жест, его пальцы путаются в непривычно темных кудрях ни на миг не постаревшей Розы, скользят вниз по шее на плечи, и он мгновенно притягивает ее к себе, вдыхая ее запах — аромат спокойствия и бесконечной любви. Роуз обнимает его в ответ и одними губами, почти беззвучно спрашивает: — Я вернулась домой?