fuori tempo

      Я потерял счет времени, потому что оно ничего не значило больше. И с самого начала эти графические обозначения зацикленного фрагмента пространства не имели значения, а уж после её ухода тем более. Ведь время я измерял её улыбками, широкими и громкими, и волшебством её взглядов на меня, бесконечным, как наш союз в течении веков. Так мне казалось.       Думалось, что моя относительно вечная жизнь равна её вечному пребыванию вместе со мной. Но сейчас я понимаю, что у меня не было ничего, что бы я мог дать ей, чем бы мог удержать подле себя. И я мыслю об этом без горечи. Я рад, что она не осталась со мной из-за моих способностей. Я рад, что она обладает тем же даром, что мы равны. И что сейчас она свободна. Рад, потому что люблю её.       И как травмированный подросток, я постоянно ставлю под сомнения её чувства. С одной стороны я знаю, что мы неделимы, а её тягу к путешествиям не стоит воспринимать на свой счёт. Но с другой… Она действительно разбила мне сердце, выбрав не меня, а время, которого у нее до бесстыдства предостаточно.       Она была без ума от 1920-го. А я терпеть его не мог. Всегда искала минутку, чтобы навестить двадцатые, а я не придавал этому значения. Не замечал, как эта язва любви к нему, разрастается со страшной силой. Так быстро, что даже искушённый я не поспевал. И вот совсем скоро, она покинула меня. Помню как сейчас, сколько бы там этих десятков или сотен лет ни минуло.       «Давай же, 1920 прекрасен — и он ждёт нас», — восхищённо произнесла Милли.       «Я хочу остаться в 2012-м», — угрюмо отвечал.       «Что ж, тогда… прощай?»       «Прощай, Эмилия.»       И исчезла.       Возможно, все же некоторые воспоминания потерлись, и я не помню в точности тот наш разговор. Кажется, она ещё сказала, что надеется — свидимся. И я ответил, возможно. Я бы все прочие бесконечные события без промедлений вытурил из головы ради одного этого. Чтобы в точности помнить каждое её слово. И свои. Это всё, что у меня осталось от неё. И последнее, что сказал ей я, также важно. Но это не так работает.       Я почти ничем не управляю в своей жизни, хотя поначалу мне казалось, что я какое-то высшее существо. Но по правде говоря, даже не знаю, кто я. Я… Мы вместе с Милли взялись из ниоткуда и были как будто связующим звеном между обычными людьми и теми, кто там, наверху, кто даровал нам этот подарок. Если это вообще осознанное творение. Мы одновременно между и сквозь, вне и после. Чувствуем себя, словно выброшенные за границы, и чувствуем, что этих границ никогда для нас не существовало.       И сейчас я понимаю, что у нас у всех одна цель — найти год, век, может месяц или даже день, где нам следует осесть после миллиардов лет скитаний. Это и будет дом, к которому мы все так стремимся. Нам дали выбор. Но его обилие размывает цель.       Я искренне верил, что наша с Милли связь, которую зависимые от времени зовут любовью, та самая цель. Но потом оказалось, что даже она не способна удержать её со мной. Её тяга в тот клятый год была настолько сильной, что в моем обожаемом 2012-ом она попросту чахла. И тогда вся магия судьбоносного чувства пропала. Я понял, что нам положено быть в разных эпохах больше, чем быть вместе. И наверное, никто не виноват, что на наших судьбах написаны такие далёкие друг от друга года.       Да только со временем 2012-й наскучил мне. Забавно, ведь я полагал, что это мой тот самый дом. А вышло — обман. И вскоре я вновь отправился скитаться, стараясь не жалеть о том, что отпустил её. Ведь 1920-й по-прежнему был мне отвратителен. И я обнаружил, что Милли тоже наскучил её фаворит. Я так долго и усердно искал её в двадцатом, но всё тщетно. Я оставлял ей письма в каждом из дней, но ответа так и не приходило.       Когда моей мыслью стало оставлять письма ей в каждом из часов, я понял, что это отчаяние оповещает о своем прибытии. И тогда я сдался. Я с ужасом осознал, что не отыщу мою Милли и за триллионы временных отрезков ни в одной из вселенных. Она ведь могла быть буквально где угодно — а связь была утеряна. Вернулся в свой серый безрадостный 2012-й и эмоционально онемел. Кажется, это зовётся депрессией по-простому. И таков был я то долгое время без неё в моей жизни.       В один из солнечных дней, который не виделся мне таковым, сколько бы я ни бродил по шумным улицам города, я присел на площади за один из столиков и спрятался под зонтиком. Солнце всё равно слепило всё мое существо. Однако сквозь сощуренные глаза я всё же разглядел то, что так мечтал увидеть все это время. Безмерное количество раз мой разум игрался со мной и заставлял видеть Милли в одной из бесконечных толп людей. И тут вдруг — не шутка.       Настоящая во плоти Милли стояла, окружённая компанией ребятишек, которым она лучезарно улыбалась, рассказывая какую-то историю. И судя по их восторженным лицам это было что-то из её путешествий, чему бы точно не поверили родители этих детей. Вторым, о чем я подумал, было то, что я вновь перестал считать и вдруг забыл, сколько живу без неё. Теперь было не узнать, прошло полвека или две недели.       Никогда ещё не было так страшно. И душа моя доселе не знала такой дрожи. Я знал, что не смею не подойти к ней. Но мне было так боязно услышать от неё что-то после всего. Что если я помешаю ей? Что если меня здесь вообще не должно быть? А что если, она тоже искала меня? Это было бы хуже всего — означало, что Милли так же, как и я, страдала это грандиозное количество часов и минут. И, возможно, была опустошена. Как я был. Конечно же, до этого момента.       Мне некуда было спешить, ведь она точно не скроется теперь в толпе. Я вижу её как нельзя четче, а её внимание приковано к доверчивым детским глазам. Я подошёл и безмолвно стоял за её спиной до тех пор, пока один из детей не заметил «странного дядю» и не сообщил своей новой взрослой подруге. Умоляю… Милли могла подружиться буквально с кем угодно!       Я ещё долю секунды смотрел на её бледные руки, нетронутые суровой природой времени, что касались плеча одного из малышей, а затем… Она выпрямилась и повернулась прямо ко мне. И я был вынужден взглянуть в ее лицо, вне зависимости от своих опасений и… стыда, наверное.       Доли секунды хватило, чтобы моё сознание в ужасе стало покидать тело в ответ на её побелевшее от удивления лицо. Но Милли в тот же миг свела свои чересчур подвижные брови вместе и засияла передо мной улыбкой, широтой и глубиной, как красная нить, что через всю нашу вселенную связывала нас. Кажется, она, как и я, была скована стыдом или чем-то ещё — стояла в метре от меня и не двигалась. А ведь она всегда была в сотню раз смелее меня.       Словно заявляя свои права на царствование, осенний холодный ветер закружился по площади и прогнал последнее летнее тепло. Тронул её белёсые кудри и защекотал ресницы, так что она прикрыла глаза на мгновение. Порывы ветра этого лишились звуков, как и любой живой предмет на этой площади, когда она сделала шаг.       — Томас… — она, словно боясь спугнуть мираж, протянула руку к моей щеке.       Я вспомнил.       «Как давно ты поняла?» — спросил я тогда, после её признания о том, что она хочет быть в 1920.       «Недавно.»       Тогда я впервые и помыслил о том, что в нашем существе заложена программа по поиску дома. Для постороннего человека это бы выглядело как разговор о смертельной болезни или увядшей любви. Но для меня это тогда и было приговором. И всю силу моего разума подавила боль израненной в мгновение души, которая оставалась цела всю эту бесконечность, что мы прошли с ней.       Но вот она, моя Милли, целует мои губы и касается серой от печали кожи. Я почувствовал её аромат, с которым она не расставалась из века в век, и тогда все прочие чувства вернулись. Я понял, что на улице похолодало, что люди любопытно смотрят на нас, что дети вокруг восторженно вопят.       И я увидел её глаза. Она снова смотрела на меня так, как не умел никто. Как обезболивающее. Как сияние галактик. Так, как словно отдала бы последнее тепло ядра гаснувшей звезды — своего сердца. Так, как будто любит меня.       Может быть я безбожно заблуждался насчет того, для чего мы были созданы. Может, нам в действительности нужно было пройти весь этот путь и оказаться всё-таки в одной точке пространства, чтобы понять, что дом — не цифры. Может, я очень надеюсь, наша конечная точка — не порознь.       — Твой чертов 2012-й… — слегка обречённо улыбнулась она и с досадой огляделась. — Но мне не дом ни в одной из эпох, если без тебя.       — Мой чёртов 2012-й, — и сам расстроенно ответил я. — Наконец-то я дома.       И дальше тонул в глазах, грея её руки в своих. А сам грелся её обезоруживающей улыбкой и звонким смехом, что устремлялся до самого раскалённого нутра. И так целую вечность.