Между нами

Я жила у Кристины уже пару недель и, хочу сказать, это было самое странное время, что я проводила в своей жизни. Потому что Кристина была… Откровенно говоря, странной она была. В ее доме не было телевизора, не было компьютера, был лишь ноутбук, который стоял в ее кабинете, в который она почти не заходила, но который облюбовала я из-за освещения для уроков. В ее доме не было холодильника, но была холодильная камера в подвале. Не было газовой плиты, но был целый камин на кухне, в котором всегда горел огонь, на котором и была приготовлена вся еда в доме. У нее был телефон, который помогал ей управлять домом и иногда отвечать на редкие и короткие звонки, после которых Кристина собиралась, предварительно всегда потрепав меня по голове, и уходила на всю ночь. И я никогда не спрашивала куда и насколько она покидала дом, потому что, будем честны, ответа знать не хотела. Она любила Набокова и Блока, говорила, что «Лолита» не о педофилии, убийстве и похищении, но о любви и о том, какой она иногда бывает. В такие моменты она обычно тяжело вздыхала и повторяла, что формы у любви разные, и даже мои родители меня любят, только не как человека, а как золотую медальку. Но любят же. Она считала вебкам забавным и интересным, потому что можно зарабатывать не выходя из дома, и считала это идеальной работой, а потом, поймав мой взгляд, полный почти священного ужаса, всегда смеялась, подливая немного вина мне в стакан. Она редко пила, позволяя себе лишь бокал за раз, но всякий такой бокал делила со мной. Иногда вечерами мы смотрели фильмы — так как телевизоры она не воспринимала, я попросила Филиппа привезти нам карманный проектор, к которому можно было подключиться по телефону. А иногда она читала мне вслух, и не всегда это было на русском: Кристина знала семь языков, и каждый почти в совершенстве. На вопрос: зачем, она всегда улыбалась и говорила, что в жизни всяко пригодится. Кристина стала моим кумиром. Моей богиней. Сестрой и матерью, которых я всегда хотела. Со временем я даже начала оставаться спать с ней, потому что находиться одной было просто страшно. Иррациональный страх того, что мои конченные родители сейчас выломают дверь и заберут меня в психушку не давал мне спокойно спать, и Крис предложила оставаться с ней, пока не станет лучше. И если бы страх был беспочвенным! Я слышала, как однажды ночью она обсуждала с кем-то по телефону как кто-то вломился к ней, но охрана быстро среагировала. И про черную машину, которая постоянно стояла у дома. И про одних и тех же огромных мужиков, которые сновали туда-сюда целый день перед воротами. Из дома мы почти не выходили. Я так точно — даже в школе перевелась на дистанционку. Родители со мной связываться почти не пытались — бросили попытки после недели игнора. А вот Алине там капитально сорвало крышу — мать все же заставила ее сделать аборт, а виноватой осталась я. Когда я рассказала об этом Кристине, та хохотала настолько сильно, что даже выступили слезы. — Знаешь, я уже не могу дождаться суда: хочу посмотреть на их воочию! Такие колоритные персонажи! Таких даже фиксики не починят! — Крис, — я не хочу спрашивать. Не хочу озвучивать вопрос, потому что боюсь услышать ответ, к которому не буду готова. Но жить в неведении я тоже больше не могу, — а ты уверена, что мы выиграем дело? — Конечно! — она ни секунды не колеблется. На стене целуется киношная парочка: Крис нравятся старые романтические комедии. Она находит их занятными. — Во-первых, твой адвокат — сама Александра, мать ее, Ким! Простите, теперь уже Царёва. Но сути это не меняет. Открою тебе тайну: у нее всего одно проигранное дело. И то — ее вины там нет: клиент напился после заседания и сбил человека насмерть. Ему новое дело накинули и старое открыли, так что не считается. Во-вторых, прокурор — мой очень-очень старый знакомый. В-третьих, половина полицейских этого города знакома со мной. Так что уж за что, за что, а за победу в этом деле ты можешь не переживать. Тем более судья — знакомый Конченного. — А у вас все схвачено! — Непомерно удивляюсь, потому что при такой расстановке фигур проиграть вообще нереально, и Кристина улыбается моим словам, еле заметно подмигнув: — А то ж! И больше мы об этом не говорили. Я даже не спрашивала о дате заседания, потому что боялась спугнуть мнимую удачу. Поэтому, когда рано утром Кристина растолкала меня, я сначала вздрогнула всем телом, уже заведомо зная, что она хочет мне сказать, а потом заплакала, чего не случалось со мной со времен ребухи. — Ну и чего ты ревешь? — Я не хочу туда идти! Не хочу их видеть! Они же опять вот начнут это все дерьмо на меня вешать! В нормальную семью играть! Мать рыдать начнет с Алиной на пару, какая я мразь неблагодарная, а отец просто молча будет на меня смотреть, что страшнее даже мамашиных завываний! — Ева, моя ты хорошая, проживание со мной тебя явно испортило! — Я даже плакать перестала от такого заявления! Прям почувствовала, как слеза втянулась обратно во внутрь глаза! — Что, пожила в спокойной обстановке пару недель и все, можно рыдать? Ева. Ты жила с ними всю сознательную жизнь, и всю эту жизнь боролась с ними за свою независимость. И физическую, и моральную! Терпела их семнадцать лет — потерпишь и пару часов. Я попросила Филиппа связаться с твоим братом для моральной поддержки. И если у него не хватит духа прийти лично, то он должен хотя бы позвонить. Мы на финишной прямой, Евангелина. Не время сдаваться. Так что приводи себя в порядок и спускайся завтракать. Относись ко всему с философским спокойствием: дерьмо иногда случается, важно лишь то, как ты к нему относишься. Для меня вся эта ситуация такая же романтическая комедия, в которой в конце все будет хорошо, поэтому я спокойна и уверена в себе. Втяни слезы, боец. Наш бой только начинается! — Она улыбается. Треплет меня по волосам и уходит из комнаты, оставаясь наедине со своими мыслями. Но уже, если честно, не такими пугающими. Боже, я правда жила с ними столько лет, а тут вдруг чего-то расклеилась ни с того, ни с сего! Остался действительно последний рывок, и я сделаю его ни смотря ни на что! Центральное здание суда, будем откровенными, пугало. До слушания оставался час, но Крис настояла на более раннем приходе, ведь если придется что-то резко делать, у нас будет время в запасе на подумать, и я, в принципе, была согласна с этой ее установкой, но пугающий мандраж все равно не отпускал меня, заставляя заламывать мелко дрожащие пальцы. Но в противовес к моей последней нервной клетке, которая забилась в самый дальний угол моей души и истошно кричала от напряжения, Кристина была невероятно улыбчива и приветлива! Она здоровалась со знакомыми, болтала, смеялась, собирала вокруг себя людей. Для них она была солнцем, на которое летели бабочки, и это стало спасением, потому что на меня никто не смотрел. Никто не говорил со мной, никто не обращал на меня внимания, а Крис, заметив мой облегченный вздох, лишь весело подмигнула, возвращаясь обратно к веселой беседе, давай мне ненадолго сбежать и остаться наедине. И, правда, ненадолго остаться наедине, привалившись спиной к колоде, мне было действительно нужно. Немного обмозговать ситуацию. Подумать о том, и о сём. Немного о родителях, немного о себе и будущем, потому что сегодня изменится все, а наступившее завтра будет абсолютно новым и неизведанным. Из своего убежища я услышала, а потом и увидела, как приехали громкие родственники с кучкой адвокатов, как эти же адвокаты обещали родственникам стопроцентную победу, а те одобрительно кивали в ответ. И лишь отец был необычайно задумчив: он тоже кивал в унисон женщинам, но при этом мысли его были где-то не здесь. Интересно, что же вертелось в его бородатой голове? Родители уже скрылись за очередным поворотом, но я все еще стояла на четвереньках, вглядываясь в пустоту, где когда-то были люди, в которых я верила всем сердцем. И тогда-то мне перегородили обзор. И не узнать его — значило бы не узнать себя. — Милый Натан, как ожидаемо и неприятно! — Я отряхиваю руки и усаживаюсь на зад, подпирая собой стену. Почему-то хотелось курить. В доме Кристины был только электронный айкос, к которому я со временем прикипела всей душой, но на заседание Крис не позволила мне его взять, шутя о том, что от нервов я закурю прямо перед судьей. А я могу. — Позволишь мне объясниться? — А зачем? — Ты не хотела бы узнать причину? — А зачем, если ты все равно до сих пор трусливо даже не прочитал мои сообщения. Что, Коэн, испугался, что после одного единственного раза я резко начну тебе навязывать отношения? Понимаю. И не осуждаю. Но от меня-то ты чего хочешь? И Натан потупился, спрятав взгляд где-то в мысах своих кроссовок, лишь бы не смотреть на меня. Потому что отмазки кроме как про испуг серьезных отношений у него попросту не было. А другую он не придумал. Вот и стояло это совершенство богов и неистово тупило. А семнадцать тут, смею заметить, мне. — Откуда ты узнал про сегодня? — Коля прислал. — Я закатываю глаза настолько сильно, насколько могу. Трусишка. Испугался сам и отправил того, кого точно не жалко. — Позвонил, рассказал. Сказал, что не сможет встретиться с родителями. Просил передать извинения. — Да в жопу его извинения. — Чуть усмехаюсь, потому что сил моих больше нет. — Твои, собственно, тоже. — Ева, — донеслось мне в спину, когда я почти завернула за угол. Интересно, что же милый Натан мне скажет в такой день? — Может, попробуем сначала? И я делаю шаг вперед, скрываясь за углом, стараясь вообще не смотреть на проклятого Коэна, потому что его поведение было максимально выше моих сил. Нельзя вытирать об меня ноги, а потом просить о понимании. Это меня тут должны все понять и простить. А я не бог — я не прощаю. Задумчиво петляя меж двух колонн, стараясь попадать шаг в шаг своей же ноги, я настолько погрузилась в мысли, что когда меня дернули за руку, почти закричала, не на шутку испугавшись, что мои трижды проклятые родители решили даже не идти в суд, а просто принудительно отправить меня на лечение. Но это всего-навсего был Ванечка, мать его, Соболев. Богиня нашей школы своей собственной запыхавшейся персоной стоял передо мной, а его ходуном ходящая грудная клетка прыгала прямо напротив глаз. — Боялся опоздать. — Поясняет он, а потом отходит от меня на шаг. Так, это что, адекватный поступок от Вани? Что еще этот воистину прекрасный день привнесет мне сегодня? — Зачем ты вообще здесь? — Возможно, хотел поддержать тебя? — Он застенчиво мнется, тоже стараясь не смотреть мне в глаза. Видно, как ему неловко. Видно, как стыдно. И в его глазах я вижу проблеск старого Вани, в которого я влюбилась пару месяцев назад. — Я просто подумал, что было бы неплохо быть рядом с тобой сегодня, зная о твоих отношениях с родоками. Ну, как минимум, я могу кинуться в ноги твоему бате, пока ты будешь бежать. — И Ваня клыкасто мне улыбается, даже не стараясь прикасаться ко мне, и я и сама не замечаю, как начинаю улыбаться в ответ. Что ж, по крайней мере, он понял меня. В принципе, как и всегда. Будем честны, Соболев — единственный в моей жизни, кто меня действительно понимал. Хотел понять. По крайней мере, пытался. — Вот бы ты не был таким сферическим уёбком… — Вырывается как-то самом собой. Наверное, потому, что я уже давно мечтала ему сказать об этом. Как-то донести свою мысль. — Весь мой шарм кроется в том, что я — сферический уёбок. — Он снова улыбается, источая вокруг флюиды радости и добра, а потом до него доходит. — Сферический уебок? Где ты вообще это вычитала? — В таких случая, Ванечка, принято спрашивать у ясеня. Но я-то, блин, не ясень. — И я тоже ему улыбаюсь, потому что настроение странным образом только улучшается. — У какого ясеня? — «Я спросил у ясеня: «Где моя любимая?». Не? — Я удивляюсь, потому что такой раритет уж точно должны знать все от мала до велика, но Соболюшка лишь недоуменно приподнимает бровь, и все, что мне остается — просто раздосадовано махнуть на него рукой, понимая, что объяснять сейчас что-то — лютые разврат и содомия, к которым я не готова. — В любом случае, это все в прошлом, потому что я решил последовать твоему совету. Я аж остановилась, во все глаза заглядывая в лицо парню, для чего приходилось неплохо так закинуть голову. — В прошлом? В прошлом, Ваня, я занималась народными танцами! А это — пиздец! — И моему негодованию просто не было предела, потому что как можно так просто после всего вести себя вот так! Непознанные потемки его души пугали. — А что я там тебе такого насоветовала? — «Стань сначала сам личностью полноценной, а потом уже отношения строй, уёбка кусок!» — Есть у меня подозрения, Ваня, — я подозрительно прищуриваюсь, — что это не я тебе мозги вправляла, но речь вполне здравая, хочу сказать. — А, ну значит — мать. Она тоже тот еще хренов философ. И, кстати, обычно в советах никогда не ошибается. Вообще, это она меня выпинала из квартиры, когда я не решался идти к тебе сюда или все-таки не надо. — Ну, что я хочу: я даже местами рада тебя видеть, потому что пиздец тут творится какой-то нездоровый, от чего мне аж самой херово. Но то, что даже мать тебя уёбком называет, вселяет в меня надежду, Ваня! — я дружелюбно хлопаю парня по плечу, и вижу его улыбку, понимая, что на душе у меня реально стало лучше и проще. И даже как-то светлее. Ладно, присутствие знакомого мужика, которому я доверяю, реально вселяет надежду. Соболь приобнимает меня за плечи, и мы медленно бредем к кабинету заседания, где в присутствии огромного количества людей и даже журналистов будет решаться судьба. Моя, сука, судьба! И при мысли о том, что через каких-то пару часов я либо уеду к чете Царёвых праздновать, либо в бессрочный отпуск в психушку в самые мягкие палаты, у меня ужасно вспотели ладони, и скользкие пальцы не могли даже вытащить зазвонивший телефон с первого раза. Руки тряслись так, будто стаж в алкоголизме у меня как минимум пара столетий. Но, кстати, от рюмочки я бы сейчас не отказалась. — Да, Крис? — У меня даже звонок принять получилось далеко не с первого раза. — Давай бегом сюда. Судья пришел. Мы начинаем. И я буквально давлюсь воздухом, потому что органы от страха отказываются работать. — Ну че ты, Вишня? — Ваня крепче обнимает меня, прижимая к своему телу, и действительно становится легче. Я слышала, что есть такой психологический прием при панических атаках. — Мне страшно. У меня сейчас легкие разорвутся. Я дышать не могу. Я уже ничего не хочу. Хочу, чтобы это дерьмо собачье заползло в свои норки и больше никогда оттуда не показывалось. — Вишня, ну хорош, ты же смелая девочка. Сильная и веселая. Красивая и умная. Ты переживешь это. Тем более, это просто один день. Уже сегодня и чуть ли не сейчас станет все ясно. Либо да, либо нет, Вишня. И все, что ты могла сделать — ты уже сделала, так смысл теперь паниковать и психовать? Набери в грудь побольше воздуха и войди туда, как гордый гном, неся с собой свою секиру! И мне реально прям стало легче от его слов, я аж выдохнула, потому что ну правда, че уже переживать, страдать и… — Ты как там меня назвал, уёбка кусок? — И я подозрительно прищуриваюсь, надеясь, что я ослышалась, но судя по его мерзкой ухмылочке — зря надеялась. И Ваня сорвался с места. Грудная клетка ходила ходуном, и волнение, переполнявшее меня несколько минут назад тут было абсолютно не причём. Легкие горели от непредвиденного кросса по лестницам и длинным коридорам за этим великаном, посмевшим назвать меня гномом! Но, уже стоя перед дверями в зал заседания, упираясь ладонями в колени, я осознала, что уже совсем не боюсь. Все страхи и сомнения ушли, будто каждый мой шаг втаптывал их в землю. Сажал меж камней, чтобы там проросли плоды наших стараний. Осталось лишь открыть двери, войти и узнать, что я победила. Что сегодня мои страдания будут окончены. Ваня лишь подмигивает мне, распахивая тяжелые двери. Головы всех собравшихся со стороны родни метнулись ко мне, как в самом криповом, но до дикости дешевом ужастике. Алина выглядела откровенно херово. Да че там херово, она выглядела, как очень старая половая тряпка. Хотя, если честно, ей она и была. И как только она перестанет приносить пользу, мать ее выкинет за борт, хвалясь всем уже не сестрой, а ее медальками. А может, ее тоже забросят в самый дальний ящик и больше никогда не достанут, потому что больше не нужна. Она была одета в белое платье, словно на свадьбе, и прижимала к груди зажатый в кулаках крест — я видела голову маленького Иисуса, торчащего в складках ее ладоней. И кажется, я знаю, за что она молилась: за мое скорейшее возвращение. Чтобы я снова стала семейным уродом, а она — маминой любимой девочкой, которую глядят по головке и обнимают ночами, грезя о все новых и новых золотых медалях. Мать как обычно была худа, бледна и зла. Ничего нового. О ней мне даже как-то… и сказать особо нечего. Тут как с мертвыми — о них либо хорошо, либо никак, а хорошего чего-то я как-то не смогла найти внутри себя. Уж лучше бы она меня била, чем заставляя проходить через тот тренировочный ад. А может, и слава богу, что не била. Отец был все такой же молчаливой бородатой скалой. Он даже бровью не повел в мою сторону, когда я проходила мимо, чтобы сесть рядом с Кристиной, Филиппом и Сашей. Он смотрел четко вперед, сжимая в замок ладони, абсолютно ни на что не реагируя. Возможно, он начинал понимать, что он был настолько херовым отцом, что его младшая дочь, которая по логике должна была быть залюбленной всеми принцессой, сидела от него по другую сторону баррикад, средний сбежал, никак себя не проявляя, а старшая, кажется, на грани религиозного сумасшествия. Зато теперь она очень хорошо подружится с тётей Зоей. Очень даже хорошо подружится. За нашим столом троица резалась в карты. Словно Адам, Лилит и Змей, они выказывали максимальное пренебрежение происходящему. Буквально кричали, какой абсурд происходит. Им не хватало только Евы, и я поспешила присесть рядом. Я поспешила оказаться среди людей, которые выказывали мне ту поддержку, которую я нигде и никогда не получала. — Итак, мы начинаем заседание по поводу лишения родительских прав Татьяны Антоновны Вишневской и Виталия Витальевича Вишневских на Вишневскую Евангелину Витальевну, и о присуждении прав опеки Кристине… — Судья не успел договорить: Кристина громко закашлялась, прерывая его, на что мужчина сурово сдвинул брови, неодобрительно поглядывая на нее, а Крис лишь пожала плечами. И я поняла один момент — я жила с ней чуть ли не месяц, но до сих пор не знаю ее фамилию. И, казалось, во всем зале её знает лишь судья, у которого на руках были ее официальные документы. — Опрос свидетелей начнем со стороны ответчиков. Вишневские, вы будете по очереди выходить и высказываться, почему вы считаете, что Ева должна остаться жить с вами. Потом мы перейдем к опросу истца. Татьяна Антоновна, прошу. И первой пошла мать. Она встала за трибуну, выпрямила плечи, и начала вещать, какая я неблагодарная, как связалась с наркоманами, начала продавать свое тело даже не за деньги, а за дозу. Как она корила себя в том, что не доследила за мной, и клялась, что как только заберет меня домой, сразу же отправит в закрытое учреждение, где мне обязательно помогут. По моей щеке скатилась слеза. И я правда не знаю, почему я вдруг начала плакать, ведь это было так ожидаемо и так предсказуемо! Но я не думала, что родная мать выставит меня блядью и наркоманкой, лишь бы выйти чистенькой перед взглядом общественности. К моей щеке прикоснулась теплая ладонь, и это немного помогло мне прийти в себя. Кристина улыбалась, смотря на меня. Улыбалась по-доброму, искренне, как бы говоря мне, что все будет хорошо. Убрав руку от моей щеки, она залезла в маленькую сумочку и достала два Чупа-чупса. Один протянула мне, а второй, пошуршав упаковкой, исчез в ее рту. Дальше жить стало чуточку проще. Каждый раз, когда что-то в действиях моей матери её смешило, Кристина немного поджимала губы, а потом издавала ими соблазнительный «чпок». С таким звуком открывались дорогие бутылки. А еще с таким звуком Чупа-чупс выскальзывал из её губ. Язык проходился по окружности карамели, пока Крис смотрела прямо в глаза судьи, и сладость пропала в её рту, чтобы через секунду появиться со сладким «Чпок».Это было завораживающее. Клянусь, целый зал был прикован к этому конфетному минету, но Кристину это совсем не заботило, она продолжала своё странное соблазнение, реагируя лишь на того, кто давал показания. И каждый, когда на трибуну выходил мой родственник, каждый раз, как они начинали нести какую-то не связанную с Богом херню, справа доносился сладкий «чпок», от чего отцовский лоб покрывался нервной испариной, и будем честны, таким взволнованным я его ещё не видела.  На трибуну в очередной раз вызвали мать для прояснения вопроса с наркотиками. Она рассказывала, что я сижу на тяжелых наркотиках с двенадцати лет. Чпок. Материнский кадык испуганно дергается, будто ее прямо тут уличили во лжи. Она тяжело сглатывает и продолжает рассказ о том, как они со мной натерпелись, и что я вообще не первый раз лягу на реабилитацию. Чпок. Она рассказывает, как я начала выносить вещи из дома, как кинулась на родную сестру! Чпок… И мать не выдержала. — Да можешь ты заткнуться, шалава?! — все ее худое и островатое лицо покрылось испариной, и она гневно смотрела на яркую улыбку Кристины, пока не осознавая, что ее образ убитый горем матери подчистую разрушен, и больше дурочку играть она не сможет. Судья тоже улыбается, подмигивая Крис, и та обращает улыбку уже ко мне. — Вот видишь, на одну меньше. Мне кажется, отец твой в принципе не выйдет, — карамель на деревянной палочке с помочью языка из укрытия одной щеки переползает в темноту другой. Я тоже сглатываю, на секунду мечтая оказаться на месте этого чупа-чупса. Да чего греха: каждый сейчас мечтал оказаться на его месте. — Вся проблема сейчас может состоять в Алине. Она чет совсем неадекватная, — вставил свое слово Филипп, чуть нагибаясь к нам. — Но тут уже абсолютно другой разговор, потому что один вопрос, и она тоже сойдет с дистанции. А отец, как и сказала Крис, вряд ли выйдет. — И он бросает взгляд на Кристинины губы, тяжело сглатывая. — Крис, а ты можешь прекратить? Потому что я не могу сосредоточиться, когда ты сосешь конфете при всем честном народе! — Пока рано, — она подмигивает ему, за палочку доставая блестящий её слюной шарик. Сладкий «чпок» не заставляет себя долго ждать. Кажется, я немного бисексуальна. — Мне еще долго и недовольно смотреть на Алину, так что потерпи. — Конфета снова пропадает в ее губах. Кажется, я бисексуальна на все сто. За трибуну вызывают Алину. Она сжимает крест в руках и что-то шепчет в ладони, ведя себя неадекватно на максималках, и Филипп хмурится, хлопая Кристину по плечу. Не знаю, что это был за жест, но в ту же секунду Крис заворачивает чупа-чупс в целлофан и прячет в сумку, принимая позу смиренного ангелочка. Саша странно смотрит на Филиппа, и кивает судье, давая знать, что они готовы. Пришла наша очередь. Я старалась не лезть в их взрослые дела, позволяя умным людям решать мои проблемы, но краем уха слышала, что вся их оборона держалась на Алине. У них были запасные планы, но Алина была основой, которой они планировали быстро все закончить. Мне совсем ее не жаль. Правда. Я давала ей возможность уйти. То, что она этой возможностью не воспользовалась, меня уже никак не касается. Да, мы вышли из одного тела, но это не значит, что я должна ее любить. Потому что себя я люблю определенно больше. Саша наклоняется к Филиппу, прося остановить ее, если она начнет пересекать грань ментального здоровья уже-не-сестры, и впивается взглядом во вздрогнувшую Алину. — Итак, Алина Витальевна, я бы хотела послушать о жизни Евангелины в вашем доме. — Ну, — она мямлит, смотрит на тяжело дышащую мать, у которой буквально пар изо рта валит, и начинает тихо мямлить себе под нос. — Простите, Алина, я вас не слышу. — Перебивает ее судья, и это заставляет Алину в очередной раз вздрогнуть. — Не могли бы вы говорить громче? — Ева наркоманка. Она постоянно выносила вещи из дома и избивала мать… О как… — Откуда вы узнавали об этом, если большую часть времени пребывали за границей, бывая дома лишь на праздниках? — Саша приглаживает волосы и подмигивает мне, а я чувствую, как ногти впиваются в сухожилия на руках. — Мама рассказывала? — неуверенно мямлит она, пытаясь найти в матери поддержку, но Саша встает между ними, прерывая зрительный контакт. Отрезая ее от правильных ответов. — То есть, все это вы знали только со слов матери? Сами вы никогда не замечали подобного поведения у своей сестры? — Да? — Я вижу, как маленький Иисус на ее шее склоняет голову, сам не веря в происходящий бред. Понимаю, братец. Понимаю. — Хорошо, тогда последний вопрос: насколько Евангелине безопасно возвращаться к родителям? — Саша абсолютно спокойна, а вот Крис берет меня за руку, и мне на секунду кажется, что все, мы проиграли, но она радостно мне улыбается, всем своим видом демонстрируя, как она довольна. Алина молчит пару секунд, пряча глаза в кресте в своих руках. Она убаюкивала его в ладонях, что-то нашептывая. И Саша выкидывает на стол козырь. — Ах, да, Алина Витальевна, поздравляю с беременностью. Это такое несомненно радостное событие — ребенок! Вы, наверное, бесконечно счастливы? Семья тоже вас, наверное, бесконечно поддерживает? Только вот как же вы теперь на всероссийскую спартакиаду поедете? А ведь там определят членов олимпийской сборной, так ведь? Как жаль, что ваша блестящая карьера окончена! Я бы с таким удовольствием… Мы никогда не узнаем, что она хотела сказать, ведь Алина взлетела обезумевшей фурией над трибуной, приковывая к себе все внимание: — Я еду! Еду! Нет никакого ребенка! Больше нет! Мама сделала это! Я еду! Я буду чемпионкой! Мама будет мной гордиться! Она этого хотела! Хотела, чтобы я избавилась от ребенка и поехала! И я избавилась! И поеду! И буду лучшей! И Еве надо вернуться! Потому что тогда мама будет ненавидеть ее, а не меня! Я снова буду самой любимой девочкой! Она еще что-то кричала, рассказывала, что мне надо скорее вернуться, иначе она, Алина, не будет жить счастливо, что я должна снова стать козлом отпущения. Мать пыталась ее заткнуть, но Алину понесло, а я просто не могла больше выносить этого. Я, спрятавшись на груди у Кристины, покидала зал заседания, не произнеся ни слова в свою защиту. И, наверное, слава богу. — Что теперь будет? — Спросила я у Крис, когда мы курили на улице, греясь в лучах яркого апрельского солнца. Уже апрель. Уже прошло восемь месяцев, как это дерьмо завертелось по трубам. — Да кто его знает, сладкая моя. Поедем отдыхать куда-нибудь. — Она протягивает мне айкос и улыбается. — Сгоняем в Италию или Испанию на недельку, а потом подберем тебе вуз. Может, конченных с собой возьмем, но это не точно. Они мне не особо нравятся. — Нет, я про решение суда? — А, да что там решать? Документы были подписаны еще вчера все. Все это было ради твоей родни, чтобы они официально все приняли, и для публики. А так ты со вчерашнего дня моя официальная подопечная. — И Крис улыбается, подставляя довольное лицо под лучи солнышка. Кажется, я вижу первые маленькие веснушки на ее остром носике. Я лишь открывала и закрывала рот, совсем ничего не понимая. Как такое возможно? — Милая, — Кристина жмурится, и ее губы растягиваются в теплой улыбке. Вся Кристина была похожа на весеннее апрельское солнышко. — Знаешь, я ведь была почти такая же милашная, как ты. Дерзкая, веселая. Детдом дал мне семью. Даже тех же конченных. И дал мне понимание, что мне нужны деньги. Деньги, которые будут решать абсолютно все мои проблемы. И там же, в детском доме, ко мне пришло осознание, что этими деньгами можно заткнуть любую дырку. И рот любого человека. И даже любовь, милая, можно купить за деньги. Главное: знать где и как ее продавать. Я тоже продаю свою любовь. Втридорога. Поэтому первая половина этого города меня ненавидит, а вторая половина копит денежки за возможность провести со мной час. Деньги делают тебя счастливой, позволяют тебе жить в комфорте, дают тебе безопасность и обеспечивают твою красоту. Люблю деньги и ебаться, сладкая. Вот мой девиз. — Она улыбается уже мне, гладя меня по плечу. — Это моя философия. Осталось только теперь найти твою. А когда мы ее найдем, мы ее повертим и решим: подходит ли она тебе. Главное — искать в правильных местах. Конченные же не просто так тебя ко мне привели. Я тоже была когда-то жертвой неоправданно завышенных ожиданий из серии «Ты из графского рода! Графини не едят картошку!». Правда, мать моя не удосужилась прогуглить, что там едят графини, поэтому ели мы фиговый листочек и росинки полкапельки, чтобы меня не разнесло. В пять-то лет. И конченные знают, какая для меня это была рана. И свою рану я уже никогда не смогу ни залечить, ни затянуть. Она всегда будет гниющем наростом на моем теле. Но я могу помочь тебе затянуть твою рану. Она ни меньше и не больше моей, она твоя. Их нельзя сравнивать. Но я хочу жить со своей раной. Я уже привыкла к ней. Она не дает мне спать ночами и заставляет двигаться дальше, чтобы однажды плюнуть на бедную материнскую могилу и могилы всех тех, кто в меня не верил. Вопрос лишь в том, готова ли ты расстаться со своей раной и строить жизнь дальше, или вариться в собственной желчи мести и ненависти? Я даже как-то испуганно смотрю на Кристину, понимая, что сейчас она впервые открылась передо мной. Не полностью, скорее, просто показала голое плечо, но уже этого было достаточно, чтобы я почувствовала себя на своем месте. — А совмещать нельзя? — Я хитро ей улыбаюсь, приваливаясь к ее теплому боку. Кристина укрывает меня рукой, будто крылом, пряча от всего на свете. — А совмещать можно, и даже весело. В ее глазах отражаются блики солнца. Я смотрю на дрожащие ресницы и тоже улыбаюсь, понимая, что наконец-то могу выдохнуть. Из здания выбираются Царёвы. Саша потирает щеку, а Филипп крутит запястьем. Интересно. — Что, подрали вас кошки? — Хохочет Крис, откровенно издеваясь над ними. — Короче, я въебал этой Татьяне. Она кинулась на Саню, успела ей губу разбить, ну я ее и вырубил. М-да уж у тебя семейка была конечно, просто пиздец. Я ебал в рот таких конченных. Он продолжал бушевать, наворачивая круги вокруг Саши, что упорно делала вид, как ей больно и обидно, но на деле я видела, как девушка еле сдерживает губы от улыбки — уголки губ так и норовили подтянуться вверх. Я сидела среди этого медленного домашнего хаоса в объятьях Кристины и понимала, что если и будет у меня когда-нибудь своя семья — она должна быть именно вот такой: заботливой, понимающей, принимающей и готовой рвать всех друг за друга. И я наконец-то нашла свой кусочек рая. — Ну что, конченный и жена конченного, отпразднуем нашу маленькую мерзкую победу? — Конечно, я бы сейчас слона сожрал, но Сане вот много нельзя, у нее попа в дверной проём не помещается. — Слыш, смелый, ты в себя поверил? Ты не смотри, что я жена твоя — отмудохаю так, что себя забудешь. — Дорогая, после стольких лет жизни с тобой, я себя и так не помню. Только твои прекрасные глаза и попу, что закрывает мне обзор. — А у тебя и не должно быть обзора, когда я сижу у тебя на лице. Ты должен отдаваться делу, а не по сторонам смотреть. — Теперь ты понимаешь, почему они конченные? — Хихикает Кристина, прижимая меня к себе, а я киваю ответ, потому что да, теперь вот точно понятно. — А я это пол жизни слушаю. Саша с Кристиной улыбаются, зажимая Фила с двух сторон, крепко держа его за руки, предлагая мне запрыгнуть ему на спину, чтобы увеличить нашу «бабью мощь», и я с удовольствием оказываюсь у него чуть ли не на шее, держась за голову под веселый хохот девочек. Заполошное дыхание я слышу даже сквозь громкие звуки города и задорный смех. Я спрыгиваю с Филипповой спины и разворачиваюсь к нему. — А вот в тебе я, почему-то, даже и не сомневалась. — Мои губы тянутся в улыбке, когда он берет меня за руку и целует кончики пальцев. Что ж, значит, вот так.