Между нами

Проснулись, улыбнулись, потянулись! И я впервые за много лет открыла глаза и первое, что сделала, это улыбнулась! Потом была пятиминутка расслабляющей и настраивающей на работу йоги, потом завтрак под странные передачи по телику и медленные приятные сборы в школу. И все это — в идеальной тишине! Мать не стояла над душой, поторапливая меня каждую секунду, ведь если в спорте я никчемна не значит, что должна быть бесполезна и во всем остальном! А отец не сидел молчаливой горой на кухне за ноутбуком, то и дело бросая на меня жалостливые взгляды, будто я калека безногая, просто одна голова по полу катается, и сама ничего не может. Волки на мертвых детенышей с меньшей жалостью смотрят. И не было старших. Что тоже меня вполне устраивало. И единственная тучка этого утра, что висела надо мной и постоянно била меня молнией своего недовольства — это Натан. Тот самый милый Натан, который еще вчера засовывал свой член мне в рот, сегодня даже не читал мои сообщения. И я бы могла позвонить, узнать, как у него дела, все ли нормально, не охуел ли он в край… Но я считаю это… недостойным себя. Ниже уровня достоинства. Хотя в рамках моего роста все шутки про «ниже» звучат максимально унизительно. Ха. Я просто все ловлю на лету. И если Натан Коен не хочет общаться со мной, я не буду ему навязываться. Правила этой игры до страшного просты. Тем более, что я через это уже проходила. Шарф приятно щекочет щечки в предвкушении крутого морозного солнечного утра, и я, последний раз подмигнув себе в зеркале, открыла дверь и выскочила в коридор. И даже сидящий на полу моей лестничной площадки Соболев был мне где-то на уровне груди. И я бы дико хотела его проигнорить, пройти дальше, просто вот молча закрыть дверь и уйти. Но я этого, конечно же, не сделала. Я захлопнула дверь и села перед ним на корточки, поудобнее устраивая руки в складках огромной куртки. — Ну и? Лупа, сложив руки на коленях и спрятав в них лицо, выглядел максимально подавленно с этими его опущенными плечами и в принципе потерянным видом. Да Господи, то, что он сидит перед моими дверьми весть такой подавленный уже заставляет мою душу рваться на куски. — Я расстался со Златой. А, Злата! Так вот как ее зовут! А я все Соня-Оксана. Наконец-то выяснили! — И что? Ну действительно: и что? — На этот раз окончательно. — И его плечи опускаются еще ниже. Хотя казалось бы: куда еще. — Ой Ваня! — Я позволяю себе чуть усмехнуться. — Веры тебе — как моим родственникам! И только сейчас он поднимает на меня свои почти зарёванные глаза. — Мы с ней пять лет вместе были! А тут она захотела расстаться! — Какое горе! — Пойти, что-ли, в театральный? У меня неплохо получается отыгрывать драматичную ситуацию! – То есть, тебя не смущает, что ты ей со всем городом изменял? Тебя смущает то, что она это инициировала? — Я не знаю. — И он снова прячет лицо в рукавах своей куртки и затихает. — От меня-то тебе что надо? — Совет… — И какой совет ты хочешь от меня получить? — Я поднимаюсь на ноги и пинаю парня, намекая, что пора идти. У нас история первым уроком. Нельзя опаздывать. Ядовитая ухмылка сама собой появляется на лице. — Вот конкретно от меня? Давай мы с тобой проясним ситуацию: мы с тобой трахаемся, и я думаю, что все вроде как серьезно. Потом ты начинаешь вести себя, как ёбань конченная, и я узнаю, что ты мне изменял с какой-то бабой. И пиздел об этом в лицо: «Да она просто бывшая!» или «Она просто подруга!». А потом я узнаю, что это не мне ты изменял, а со мной! Ты прикинь! Как тебе такие эмоциональные качели? А потом твоя бабца подходит ко мне на улице, а потом, ты прикинь, приходит в мой дом со всеми, кого ты ебал в этом городе. А потом вы, Лупа и Пупа, приходите в мой дом держась за руки. И никто почему-то ни на секунду не подумал: «А что чувствует Ева? Может, у Евы разбито сердце? Может, после стольких лет унижений, комплексов, проблем и личных заёбов Ева решила кому-то довериться, а этот кто-то ее на хую покрутил и выкинул?» Тебя ничего не смущает в этой истории? Меня вот очень многое! И после всех этих эмоциональных каруселек ты приходишь под мою дверь побитой собакой, чтобы что? Верно, чтобы получить от меня совет, ведь та, кому ты столько лет вешал лапшу на уши, неожиданно тебя кинула, и сама по мужикам запрыгала. Вот так, Вань, вся эта ебаная история выглядит с моей стороны. И, как думаешь, есть у меня хоть малейшее желание лезть в это вот всё? — Я смотрю на совсем уж голову повесившего парня и хлопаю его по плечу. Хотела поступить в театральный, а поступила как сука. Кстати, надо будет сегодня сесть и накидать список того, чем я хочу по жизни, потому что скоро придется потихоньку вузы подбирать. — Ева, что мне делать? — Муравью хуй приделать? — Сама пошутила, сама посмеялась. Какое же классное у меня сегодня настроение, кто бы знал! — Ванечка, ты пойми: иногда карма поворачивается к тебе своей не самой приятной стороной. И твои действия всегда вызывают противодействия. Ты изменил своей Жанне… Злате, в смысле, Господи, помилуй, и она тебя бросила. Ты поступил со мной, как конченный, и я еле сдерживаюсь от желания схватить твою накаченную шею и сжимать пальцы до тех пор, пока кожа не начнет медленно синеть, глаза не начнут закатываться, а ты не начнешь давиться своим собственным языком. Понимаешь? — Ну, судя по тому, что он отошел от меня на пару шагов — понимал. — Это жизнь. Надо думать головой прежде, чем делать. Осознавать, что будет дальше. И что могло бы быть, Ванечка, не будь мне слишком лень. — И предвещая его вопросы, которые посыпались бы из его прекрасного, вмиг открывшегося ротика, сразу добавила: — А могло бы быть много всякого. И вообще, Ваня, почему я тебе тут жизненные истины объясняю? — И специально сделала акцент на себе. Ну, потому что какого хуя? — Ну потому что ты моя подруга. — И сказал он это как само собой разумеющееся. Будто не прописная истина, которую придумал сам господь бог, а мне сказать забыл. Вот всем в мире сказал, а мне забыл. Вот тут я вообще на жопу присела. Я смотрела на парня, как на подснежник среди зимы. Как на голую бабу на метле с молотком, как на… на… на… — Я даже вопрос сформулировать не могу, Вань. Все вот пытаюсь и пытаюсь. А не могу. — А потом посмотрела на его растерянное лицо и поняла. — А нет. Могу. Ваня, какого хера? — Что? — Он реально не понимает. Он машет бегущим на нас сокомандникам рукой, улыбается им издалека, потом вопросительно смотрит на меня, отвечает что-то на крики. Но не понимает. — С чего ты решил, что мы с тобой друзья, Ваня? — Как раз подоспели его ручные колоссы, а у меня, кажется, лопнула последняя нервная клетка. — С какого, стесняюсь спросить, хуя, ты решил, что мы с тобой друзья? Вот эти еблановатые уроды — твои друзья. Тупой брелок для ключей, который ты трахаешь — твоя подружка. Ты даже можешь дружить со Златой своей. Но мы с тобой — не друзья. Никогда ими не были. И никогда не будем. Запомни это, пожалуйста. — Но почему? И он действительно, Господи, помилуй, не понимает. И кричит так отчаянно и обиженно, будто это просто катастрофа какая-то. — Потому что друг из тебя, Ваня, так себе. Да и человек ты, в принципе, не очень. — И я ухожу, расталкивая плечами его баскетбольную команду, буквально вырывая себе путь к школе. А там еще сугробы. Историк безбожно опаздывал. Часы медленно тикали, и я просто в каком-то безумном предвкушении сверлила взглядом минутную стрелку и не могла успокоиться. Когда же? Когда же? Когда же? Я хочу посмотреть на плод рук своих. На его разбитую физиономию. На стыд в его глазах. На осознание! Я нетерпеливо ёрзала на месте и, когда дверь наконец-то открылась, подалась вперед всем телом, будто охотничья собака, наконец-то загнавшая лисицу в нору. Он вошел медленно, очень аккуратно скользя взглядом по классу и, когда его глаза наконец-то останавливаются на мне, он отворачивается. Прячем свое лицо от меня. Тихо говорит «Добрый день» и бесшумной тенью скользит за свой стол. Ни единой похабной шуточки, ни единого маслянного взгляда. Нет даже намека на обычные домогательства! Я сидела довольная настолько, будто самолично скормила Адаму запретный плод. Но, к моему разочарованию, история прошла тихо. В прямом смысле: историк почти все время молчал, не отрывая взгляда либо от доски, либо от журнала. И ни одного слова в нашу сторону. Вообще. Даже жаль. Правда! В середине дня, где-то между уроком биологии и математики, навалилось такое адское чувство грядущего пиздеца, что я постоянно передергивала плечами и оглядывалась. И это неумолимое чувство того, что сейчас на мою шею накинут огромную петлю и будут все сильнее и сильнее стягивать при каждом моем движении, оно доводило до истерики. До трясущихся рук. До того, что когда Брелочек, явно с враждебными намерениями чуть ли не подраться схватила меня со спины за руку, я завизжала и шарахнулась в сторону, больно ударяясь плечом о стену. Но боль я почувствовала потом, сейчас, вжимаясь в стену пустого школьного коридора, я лишь слышала собственное загнанное сердцебиение, которое билось между ушей. Я накрутила себя до состояния истерики. Ваня ебал мозги, Натан тоже ебал мозги. Только первый — своим присутствием в моей жизни, а второй — полным её игнорированием. Родственники — вообще шлак ебаный. Все. Поголовно. А я устала. Устала куда-то бежать, что-то делать, кого-то вечно спасать. В конце концов, я не мать Тереза! Я просто Ева! И я еще не придумала, чем я заслужила все происходящее в моей жизни. Религиозных шуток больше не будет. Расходимся! Брелочек что-то тявкала мне в районе подбородка, усиленно пытаясь заглянуть в глаза. И как только Ваня трахал ее со своим невменяемым ростом выше Пизанской башни? Я бы посмотрела. На глаза наворачивались слезы. Хотелось плакать и жалеть себя. Но такую божью роскошь я себе позволить просто не могла, и, кинув последний взгляд на Брелочек, я набрала в грудь побольше, готовясь высказать ей длинную тираду: что, почему и куда ей следует идти на хуй, чтобы от меня подальше. А потом просто выдохнула. Сдулась, как спущенный с веревочки воздушный шарик и, просто махнув на нее рукой, пошла в раздевалку. Прогуливать школу, конечно, не хорошо. Но жить тоже не хорошо, но я как-то справляюсь! В моем дворе было слишком много снега. Снега и счастливых детишек, которые вместо школы почему-то шныряли вокруг и лепили снежных человечков, радуя глаз своих мамаш. А еще на привычном ей парковочном месте образовалась родительская тачка, что означало, что командировка окончена, и сейчас мне будут ебать мозг. Коллективно. И впрямь, дверь в наше семейное логово была угрожающе не заперта: медведи внутри замерли в ожидании моего прихода, готовые разорвать меня и скормить своим детёнышам. Старшеньким. Потому что они у них и сильненькие, и умненькие, и вообще идеальные дети. Были. До поры, до времени. Все ебаное семейство собралось за одним большим столом. Вся семейка Адамс в сборе! И все смотрят на меня таким проникновенным взглядом, будто бы я и Алину не научила презервативами пользоваться и заделала ей дитя, и Колю растлила сверху, и отца из семьи увела, и вообще весь перечень библейских запретов исполнила. — Я кланяться не буду, ладно? — выдаю максимально насмешливо, даже задираю бровь, чем задеваю мать просто до неистовства. Она всегда ненавидела эту бабушкину непокорность во мне, которая мнение горделивой матери на хую вертела. Она так всегда и говорила: «Милая, твое мнение важно только для твоего мужа. А я не морюшко, меня не волнует!». Святая была женщина! И как только воспитала такого человека, как мой отец? Она подскакивает со стула, хлопает сухой, тонкой рукой по столу, принадлежащей истинной гимнастке, которая в день выпивает только лучик солнышка и съедает граммик облачка, и дышит, будто разъяренный бык. Я продолжаю спокойно и насмешливо улыбаться. Потому что ну, а что? Что она мне сделает? Наорет? Каждый божий день такое. Изобьет? Какое горе! Мне было нечего терять, поэтому я спокойно стояла перед своей, дай же все-таки господи надежду на приёмной, семейкой. — Ева, тебе обязательно каждую нашу встречу превращать в какой-то цирк? — Алина говорит тихо. Она не поднимает взгляда от своих сцепленных в тугой замок пальцев и говорит так безжизненно, что заговори фикус на окне — он был бы собеседником поприятнее. Да в любом случае этот фикус поприятнее всей моей семейки. — Ой, а что, аборт ты уже сделала? Или еще не успела записаться? Ну, не переживай, мамуля все мигом оформит. И останется у тебя только тестик на беременность и карьера блестящей гимнастки! — Я снова усмехаюсь, еще более иронично, потому что да, стоило матери поманить — как она побежала, махая хвостиком. Даже на аборт согласилась, иначе бы за общим столом не сидела. — А я думала, ты умнее. И давала тебе шанс поступить по-другому. То, что ты его въебала — это уже не мои проблемы. — Ева! — Мать сатанеет еще больше. Скорее всего, от рукоприкладства ее сдерживает только отец, сидящий рядом и безучастно за всем наблюдавший. — Вау, а ты помнишь, как меня зовут? Какая ирония! Кстати, а где Коля? — средненького за столом не было, что означает только одно — не прогнулся. Скорее всего, больше из трусости быть отруганным, но не согласился же вернуться! Выбрал-таки свой путь. И брат на фоне творящегося пиздеца казался мне глоточком адекватности, но ненадолго. — Ева! — еще громче кричит мать, находясь уже на какой-то очень тонкой грани добра и зла. И я правда не знаю, что было бы, если бы отец вдруг не сказал спокойно: — Татьяна, успокойся. — И мать осела. Сдулась, как я недавно в коридоре, сползая по стулу вниз. Потому что если дорогой папенька говорит — все молчат! Его слово закон. — Евангелина, твое поведение — возмутительно. — Мое поведение — следствие ваших действий, адресованных на меня. — Отбиваю, не задумываясь, но он продолжает, даже не сбивая дыхания. — Мы решили, что тебе нужно немного отдохнуть. — Брови медленно, но верно ползут от удивления вверх. Да ну! Они просто не могли додуматься до такого! — Мы с твоей мамой решили, что через неделю ты отправишься в оздоровительный санаторий закрытого типа. Полежишь там пару недель, отдохнешь. А потом, я надеюсь, вернешься к нам нашей прежней дочерью. А теперь иди к себе в комнату и начинай собирать вещи. Воздух от негодования застрял где-то в груди. У меня было очень много вопросов. И на каждый я бы хотела получить ответ. Но слава же конечно богу, что мои родственники никому ничего не должны! И отвечать на мои вопросы тоже не должны! Пытаюсь сделать вдох, но грудную клетку спирает. Внутри крутится шторм из обид и не сказанных фраз. И я бы с радостью покричала, потопала ногами, поистерила бы. Но вдруг поняла, что публика тут на диво неблагодарная. Что выступать тут не перед кем, так что, выдохнув, решила все-таки задать свой последний вопрос, прежде чем наглухо запереться в своей комнате: — А я ну точно не приёмная? Ближе к ночи, когда я дочитывала третью по счету норвежскую сказочку, качаясь на своем стуле и наматывая на ногу новогоднюю гирлянду, у двери что-то тихо, буквально на грани слышимости щелкнуло. И, если бы я была в наушниках или в комнате играла хоть какая-нибудь музыка, я бы в жизни этого не услышала. Но я услышала. И даже удостоверилась в своей догадке, дернув дверь за ручку — меня заперли. Самым тупым, наглым и постыдным образом заперли! И кто же, господи, помилуй, додумался до такого? Запереть меня! И сколько же эти идиоты хотели держать меня тут? Вплоть до отправки в места не столь отдаленные? А как кормить? Да много вопросов! Проблема была лишь в том, что замок на моей двери был сломан давным-давно. Еще в те годы, когда Коля был маленьким и глупым, а я была еще меньше и еще злее, чем сейчас, и пыталась прятаться от него в своей комнате, закрываясь на замок. Дури у средненького было хоть отбавляй, так что в один прекрасный день он просто сорвал резьбу у замка: технически — дверь вроде как закрывалась, а практически — стоило чуть сильнее нажать на ручку, и ларчик открывался! Решила проверить чисто для себя: нажала до допустимого упора и почувствовала, как ручка начала опускаться ниже — работает. Работает! А дальше я крутилась на своем прекрасном кресле и выжидала. Выжидала своего времени, когда смогу уйти из этого чертового дома. И, в отличии от этой идиотки Алины, вернусь сюда только вперед ногами. Тишина в квартире наступила ближе к часу, когда педантичные родители разложили вещи после поездки, немного посмотрели телевизор, поели и легли спать. Меня, конечно же, никто покормить не додумался. Я же тоже питаюсь только лучиком солнышка! И голод во мне с каждой минутой подливал маслица в огонь злости и агрессии. Но это с одной стороны. С другой стороны, злорадный монстр, слушая всхлипы Алины за стеной, тушил этот пожарчик, отрезвляя меня. В общем, удостоверившись, что эти отпрыски Франкенштейна точно уснули, я выбралась из комнаты и мышкой пошуршала в кладовку, где хранился сезонный спортивный инвентарь. Кто-то бы сказал, что я могла бы выйти через дверь. Могла бы, если бы входная дверь не закрывалась изнутри на ключ, который потом ночевал в комнате родителей. Туда соваться мне точно не хотелось. Так что порывшись в чулане и найдя там альпинистское снаряжение, я довольно улыбнулась и пошла обратно. Если гора не идет к Магомеду, то Магомет идет на хуй. Простая математика! Настрой был максимально боевой, настроение — приподнято ожидающее. А тело двигалось по инерции, прокрадываясь обратно в мою спальню. Вижу цель, не вижу препятствий! И лишь единственный раз я замерла, прислушиваясь к еле слышному шепоту Алины. Сидя в своей комнате, сестра то истерично молилась, то просила о помощи, то надрывно перед кем-то извинялась. Перед кем — я понимаю. И осуждаю. Потому что я давала ей шанс уйти. И она ушла! Не мои проблемы, что она вернулась. Узел плотной, крепкой веревки надежно вязался к ножке огромной чугунной кровати, припаянной к полу еще во времена того, как я ездила в коляске и постоянно двигала кровать, пытаясь на нее забраться, и когда я в очередной раз навернулась, выбивая себе предпоследний молочный зуб, сочувствующие люди посоветовали родителям просто приварить кровать к полу. Кто же знал, что в будущем это настолько сыграет мне на руку. Снарягу на тело, сверху куртку, карабины на свои места и, подергав для уверенности веревку, я встаю на подоконник. Девятнадцать этажей вниз. Ну, семьдесят метров вниз не так страшно. Если что — сразу насмерть. И проблем не будет. Паспорт, полис, остальные важные документы и я делаю шаг назад, выходя из окна. Город уже давно спал, и маленькая, ползущая вниз по многоэтажному дому, была песчинкой в море, так что если меня кто и заметил, то списал это на новогодние галлюцинации. Кому вообще в здравом уме понадобится скалолазничать в два часа ночи? Мне. Снег приятно скрипит под ногами, когда я делаю первый шаг на землю. Страха не было, было какое-то вкусное предвкушение, которое заставляло меня все быстрее и быстрее бежать прочь, подальше от дома. И вот я снова оказалась на этой всеми богами проклятой остановке. И, если уж совсем честно, немного растерялась. Потому что ну мои планы дальше побега из дома как-то не продумывались. Забившись в самый угол лавочки, куда не доставал свет от фонаря, я подтянула ноги к груди и спрятала их под курткой, чтобы не мёрзли. И что вот делать в этой уебатой ситуации? Я прям не знаю — гора вариантов. Достала из кармана телефон, и начала усиленно думать: кому звонить, что делать и как вообще теперь поступать? В психушку мне точно не хотелось. Хотя бы потому, что меня вряд ли бы оттуда выпустили. Натан адресованные ему сообщения до сих пор не прочитал. Напротив Ваниного имени, наоборот, набралось больше сотки. И вот стою у ресторана: замуж — поздно, сдохнуть — рано… Выпустив изо рта клубы горячего пара, я дрожащими и почти ничего не чувствующими от холода пальцами ткнула на диалоговое окно с Марком… Он вообще последний на всем белом свете, с кем я бы хотела в принципе пересекаться, но… Но он лучше ночевки на улице зимой. Да и мачеха его новая какой-никакой психолог, так что… Психолог… Матерь Христа господня, Филипп Царёв! Филипп Царев, который был нашим штатным психологом на олимпиаде в те мои годы, когда я сломалась пополам благодаря родителям! Он спамил своим номером телефона перед маленькими девочками, сверкая стоящим ирокезом, и просил звонить в любое время дня и ночи, если вдруг мы почувствуем себя некомфортно или в опасности. И вот, набрав в грудь побольше воздуха, я ткнула по его номеру телефона, который в детстве записала как «психушка». — Алло? — Здравствуйте, меня зовут Вишневская Евангелина, и мне срочно нужна ваша помощь.