Фиска

Утро разгоралось постепенно, неуверенно. По плоским битумным крышам многоэтажек робко скользнул лучик — первый глашатай предстоящего дня. Фиска лучик не видела, но ощущала нутром. Там он, гад, наверху. Та-а-ам. Пронзительный, живой и тёплый. Обжигающе-тёплый. Скоро к нему присоединятся ещё лучи. Целые тысячи, они сольются в сияющие копьеподобные пригоршни света — и тогда рассвет неумолимым алым пожаром пройдётся по миру, напрочь стирая все завоевания ночи: и прибитую инеем лежалую траву, и скованные ледком багряные листочки, и изморозь на капотах автомобилей... Фиска тряхнула головой, меленько засмеялась: ничего... Скоро ночь и холод мало-помалу отвоюют пространство, скуют природу снежными цепями, и выпьют день, сделав его бледным и кротким. Так всегда бывает. Всегда. Когда этот момент настанет — Фиска сможет находиться в большом наземном мире почти всё время, ну а пока... Она оттолкнулась от дерева, выпрыгнула из кроны, легко приземлилась и шустро посеменила на четвереньках к канализации. Рванула люк, спрыгнула в смотровой колодец, спряталась, прикрылась. Люк до конца не накрыла — удержала на кончиках длинных когтистых пальцев — так, чтобы осталась небольшая смотровая щель. Затаилась. Щурясь, стала что-то высматривать. Взгляд её был устремлён на тёмную, кое-где изъеденную ржавчиной дверь подъезда. Поскуливая, Фиска стала кусать губы. Длинные клыки её насквозь прошивали сероватые губы, и слюна тягуче сочилась сквозь свежие бескровные раны, но ей было не до того — волновалась. Ждала. "Где же ты, сердечко? Где?" Рассвет тем временем наступал, наваливался солнечной глыбою, безжалостно изгоняя темень двора. Фиска ещё чуть опустила люк, чтобы её не пожгло ненароком. Но смотреть на дверь не прекратила. Ждала. "Выйди... выйди! Ну пожалуйста! Сердечко моё желанное..." В это мгновение противно запищал домофон, дверь отворилась. Фиска вскинулась, но тотчас же поникла: не то — на улицу вышло дряблое, надорванное сердце в свинцовом обрамлении забот. Сил в нём осталось немного. Фиска слышала, как встревоженно и суетно гудели мысли носителя сердца: "Контракт, договор, аппеляция, встреча". Фиска вгляделась ещё раз: золотая оправа очков, кожаная сумка, длинное пальто. Точно не то. Следующее сердце было молодое. Слишком молодое, даже маленькое: оно попросту не успело набраться сил. Рюкзак с ярким рисунком, шапка, красная куртка, спортивная обувь. Носитель маленького задорно умчался, мелькая белыми подошвами. Фиска незаинтересованно посмотрела маленькому вслед и вновь сосредоточилась на двери. Солнечные лучи уже настырно лезли в самые затаённые углы двора, застревали в листве, целовали траву, обрушивались на асфальт. Крышка люка потихоньку нагревалась, её тепло отдавало терпкой болью в пальцы. Фиска морщилась, перебирала пальцы так-сяк, но терпела. Ждала. Писк, открывающаяся дверь, силуэты один за другим — не то, не то, не то, не то! У Фиски почти не осталось времени — ещё немного, и вездесущее солнце встанет под таким углом, что его лучи косо рухнут на люк — и тогда Фиске придётся скрыться, иначе сожжёт. Но разве может она уйти, не дождавшись сердечка — того, желанного? Которое она долго, очень долго выслеживает? И, словно в награду за Фискину настойчивость перед страшно-святым ликом светила, из подъезда выбежало оно — желанное сердечко. Молодое — но сильное, упруго и звонко бьющееся в юной девичьей груди. И — хоть Фиска давно растеряла дар оценивать внешность — она невольно залюбовалась носительницей. Голубые (как когда-то и у Фиски) глаза, светлые, отливающие золотом в свете солнца, волосы, трогательно чистая кожа, несколько крупноватая родинка на левой щеке... Девушка съёжилась (не пялься так пристально, она поймёт! — обругала себя Фиска), рефлекторным жестом проверила молнию на куртке, и устремилась прочь со двора — на проспект, в мир ревущих шумных машин и торопливых раздражённых людей. Фиска проводила её взглядом. Сейчас девушка исчезнет — и Фиске станет больно. Нужно пойти за ней — но солнце, вечное солнце божественно-испепеляющим оком восстало в голубом небе... "Как быть?! Перевоплотиться? Это ж сил сколько потрачу! Ай, ладно! Пусть! Перевоплощусь!" Огляделась. Вокруг — никого. Искать! Смотреть! Девушка неутомимо удалялась. Её сердечко трепыхалось в такт шагом. Ой вку-у-усное... "Ой, не пущу! Выслежу!" В отчаянии Фиска ещё раз огляделась. Низшие формы, где вы?! Вон, дальше! У коробообразных, пыльных мусорных баков — движение. Крыса? Крыса! Розовохвостая, с красными глазами-бусинками. Серая. Фиска впилась в неё взглядом — и в ту же секунду растворилась в пространстве, растаяла сгустками смолистого дыма. Переселилась. Заворочалась в новом бездушном тельце. Пообвыклась. Взмахнула голым хвостом и припустила вслед девушке, держась тени. Девушка шла по проспекту, подставив лицо солнышку. Фиска не видела — но знала, что она улыбается. Чувствовала. Догадывалась по нежному, радостному трепету сердечка. Фиска, прижимаясь к стенам и прячась в траве, проводила её до площади, где огромный слиток бронзы в форме человека полированно воздевал руки к небу; свернула за ней в тихую, уютную аллею, где одинаковые ёлки, расставив хвойные лапы, создавали густую тень; по щербатой дороге доскакала, держась параллельно с девушкой, до забора. За забором клубилась особенная атмосфера — незрело-юная, чуть-чуть перекрываемая дребезжанием десятка старых, раздражённых сердец. Внутри серого здания, стоящего за забором, туманно сгустилось познание и скрипели умы. "Гимназия". Фиска не пошла за девушкой внутрь — незачем. Даже среди молодых стук её сердечка имел особенное, переливчато-бередящее звучание. Фиска настроилась. Она чувствовала. Самое вкусное и желанное сердечко — это. Самое-самое. Оно гоняет особенную, драгоценную кровь. Фиска нашла возле забора удобный пень, вырыла немножко земли, залезла меж корнями. Свернулась в клубочек. Прикрыла глазки. Пока ждала, вспоминала. Вспоминала времена, когда и у неё было сердечко — трепещещущее, упругое, юное. Живое. Первые книксены, первая любовь. Наивные девичьи мечты. Чистенький двор Дома Трудолюбия (всего через год ставший Елизаветинским). Вязы и липы. Первые глупые стихи. Тайное чтение по ночам: графиня де Жанлис, Стерн, д'Эпине, Ричардсон и, конечно же, Прево... Фиска (тогда ещё Анфиса) помнила, как горячо алели щёки и сбивалось дыхание, когда она читала будоражащие строки "Манон Леско"... Да. Было, было... Свечерело. Похолодало. Подступающая ночь накинула на небо сумеречную синюю вуаль, щедро сбрызнула подворотни густой тьмою. Холод ледяной хваткой вцепился в траву, в листья — и они, покорённые, застыли, окоченев. Особая, чуткая вечерняя тишина обволокла пространство. Фиска вынырнула из спутанных, полупризрачных кружев воспоминаний. Встряхнулась, повела чутким крысиным носиком. Вкусное чужое сердечко зашевелилось. Всё остальное было как обычно. Занятия в гимназии подошли к концу — и скоро тишину разорвут энергичные вопли маленьких. Такие уж у них сердечки — энергичные, переполненные жизнью. К гимназии, будто ведьмы на шабаш, раздирая пульсом тишину, пробирались сердца постарше, взрослые — усталые, вымотанные. Они отдавали энергию сердца за еду, чтобы сердце продолжило стучать — и выделять энергию, которую взрослые снова потратят за еду. Какое абсурдное чёртово колесо! Фиска часто, прячась в коллекторе от света дня, хохочуще подвывала над этой безысходной, но занятной закономерностью. Большие, присыпанные пылью усталости сердца были всякие — хорошие и плохие, ленивые и самоотверженные, пропитанные горечью и счастьем. Нервные, больные, цветущие, волевые, хилые, смелые, робкие, светлые, угольно-чёрные... Но все — все! — неизменно загнанные. Как и Фиска когда-то. Девушка со вкусным сердечком не ждала большое сердце — она была уже большая. Большая, чтобы... Фиске свело челюсти. "Прелесть! Она — прелесть!" Девушка оделась, вышла. — Егорова — дура! — кто-то по-мальчишески звонко ей выкрикнул вслед. Она обернулась, вскинула кулак с выставленным средним пальцем. Недовольно фыркнула, пошла. Вслед ей заулюлюкали. Она не обернулась. Нахмурилась и, чуть сгорбившись, будто под невидимой тяжестью, пошла. Миновала дорогу. Нырнула в безлюдно раззявленную, непроглядную пасть аллеи. Недовольно зацокала каблучками. Фонари на аллее пока не зажигали, и тьма внутри узенького пространства ёлок была особенно густой. Фиска выбралась из-под пня, поскакала вслед. И вдруг — резко встала. Шерсть её вздыбилась. Внутри асфальто-ёлочного коридора аллеи девушку ждали, притаясь, три тени. Две — молодых, трусливых, жмущихся, подёрнутых рябой плёнкой отчаянно скрываемой трусости. Третья — старше, опытнее; её сердце — единственное — было изгваздано чернильным ядом злобы. Три потерянные души. Три бесчувственных, окаменевших сердца. Они делали вид, что не обращают на девушку внимания, занятые разговором... Дали ей поровняться — и одним движением сбили в сторону — за перекрещенные лапы елей. Лапы качнулись — и застыли. Будто и не было ничего. Одна из теней зажала девушке рукою рот. Второй рукой достала что-то из кармана. Поднесла к горлу. Тусклый отблеск лезвия. Нож. Руки второй тени зашарили по телу девушки. Третья потрошила сумочку. В карманах у девушки ничего не оказалось. Вторая тень сняла серёжки, кольцо, рванула цепочку с шеи. Третья достала из сумочки плоский светящийся прямоугольник и кожаное вместилище для бумаги (Фиска помнила, что люди меняют её на энергию сердец, чтобы сердца продолжали биться). Девушка молчала. Фиска видела: ресницы её дрожали, глаза следили неотрывно за ножом, а по щеке жемчужно сползала слезинка, оставляя грязноватый, с разводами косметики, след. Её сердечко билось часто-часто. — Гля, пацаны, какая, — хищно-хрипло прошептала вторая тень. Её обессмысленный, полузвериный взгляд впился в фигурку: изгиб бедёр, распахнутая на груди куртка, длинные волосы... — Может, её это... а? Фиска знала: это желание доказать всем — в первую очередь, себе — свою лихость, попытка возвыситься за счёт унижения. — Не по понятиям! — отрезала первая тень, держащая нож. Но Фиска почуяла: она тоже хочет. Хочет взять невинное тело, разможжить молодое, полное наивного света сердечко, утянуть его за собою в омут никчёмности. Унизить. Погасить. Напитать свою значимость чужими страдниями. У каменно-сердечных калек всегда так... У Фиски что-то шевельнулось в истерзанной, поношенной душе. Она прислушалась к себе: гнев. Кроваво-красный гнев. Две тени высказались — и замолчали, ожидая, что скажет тень, потрошащая сумочку. Главная тень бросила сумочку в листву, украдкой оглянулась на аллею (было пусто), посмотрела на девушку, и солидно, с прохрипью, изрекла: — Ну а хули... Сама виновата, блядь... Ишь, вырядилась, блядина... Для куражу — можно! Высказалась — и показала вдаль. Там обрывисто начинался овраг, из которого к небу возносили берёзы свои бледно-призрачные, в подпалинах, стволы. Девушка взвизгнула и попыталась укусить зажимавшую рот руку. Вторая тень ойкнула и наотмашь всадила кулаком в лицо, приставила нож плотнее — к горлу. Девушка замерла, точно раненый зверь, угодивший в капкан. Не зверь даже — дичь. Первая и третья тени взяли её за ноги и, пятясь, поволокли к оврагу. Фиска опрометью бросилась в овраг. Доскакала. Опередила. Посмотрела. "Надеюсь, в овраге не обожгусь — немного солнца всё-таки есть". Шуршание листьев. Приглушенные всхлипы. Ближе. Ближе. "Пора!" Фиска выпрыгнула из овражьей тьмы, обращаясь в полёте в себя настоящую. Приземлилась первой тени на спину. Вонзила когти в шею. Ощутила, как кончики пальцев обагрились горячим. Спрыгнула. Первая тень ещё падала, пульсируя из шеи ярко-алым — а Фиска уже метнулась ко второй. Полоснула по горлу. Тихий булькающий хрип. Третья — старшая — во все лопатки улепётывала к аллее. Там уже тускло-желто зажглись фонари. "Сообразительная". Фиска догнала третью в два прыжка. Развернула. Улыбнулась, ощерив длинно-тонкие, усеявшие пасть клыки. С удовольствием заметила, как в невзрачных глазках заплескался первобытный ужас, а по штанам потекло. Укусила. Тень задёргалась, засучила ногами. Фиска её выпила, погасив невкусное сердце — чтоб наверняка. Сыто рыгнула. Оглянулась. Девушка лежала возле оврага, лишившись чувств. Её сердечко постепенно успокаивалось. "Пущай лежит... напугалася, сердешная... А этих щас мы..." Фиска побросала тела в овраг. Присыпала землёю — неглубоко. "Этой ночью вернусь, поскидываю в коллектор потом". Затем плотными, тёмно-вишнёвыми сгустками выблевала съеденную сущность третьей тени — нечего выпивать такие противные сердца. Ты — то, что ты ешь. Далее закинула в сумку прямоугольно светящуюся коробку и кожу с ценной бумагой внутри. Оставалось важное. Фиска осторожно приблизилась к бессознательной девушке. Оглядела прямой нос, чистую кожу, несколько крупноватую родинку... Фиска аккуратно, трепетно подняла девушку на руки и побрела в ночь. Она дошла до ближайшего дома, непривычно медленно, цепляясь одной рукой, вскарабкалась по стене, залезла на крышу. Крылья у Фиски были неважнецкие — летать на них не получалось, только парить. Не то, что у высших. Поэтому она разбегалась, взмывала вверх — и слитком тьмы опускалась на соседние крыши, планируя, словно заправская белка-летяга. Девушку во время таких перелётов она нежно, точно любимую куклу, прижимала к себе. Вот и знакомый двор; мутные бельма уличных фонарей с трудом разгоняли плотный сумрак, деревья зыбко, мистически шелестели листвой. Крыши автомобилей. Потрескавшийся асфальт. Забытое ведёрко в песочнице. Компания молодёжи, подсвеченная синеватым светом прямоугольных коробочек. Фиска плавно, почти трепетно сползла по стене вниз. Спряталась с девушкой в провонявших мочою кустах. Сердечко девушки успокоилось, билось ровно и глубоко. Но воспоминания сохранились. Фиска увидела её глазами: темень аллеи, глупые рожи, лезвие ножа, грубые сильные руки, спазмически-леденящий ужас, забивающиеся под кофту сырые листья и влажные комья земли — и выскочившее серое, когтистое, клыкастое, длиннорукое, приземистое, нечеловечески быстрое... Фиска аккуратно выплела эту нить из полотна памяти, а на её место поставила другую, нарезанную из предыдущих воспоминаний девушки. Вышло так, будто она шла домой и случайно упала несколько раз. Немного неправдопобно, но Фиска отмахнулась — бывает же, в конце концов, всякое? Да и кто не поверит своей же памяти... Фиска замерла, зашевелила пальцами — и девушка, будто манекен на верёвочках, взмыла в воздух и поплыла к краю кустов. Фиска взмахом поставила её на асфальт, щёлкнула пальцами — и девушка открыла глаза. Она мгновение сомнамбулически смотрела вникуда — потом её разум синхронизировался, и, стыдливо ойкая, девушка поспешила домой. Менять одежду, хлопотать, рассказывать о своей кривоногости подругам, целовать маму, любить, надеяться, трепетать, верить. Одним словом — она поспешила жить. А Фиска осталась одна — в зассанных, закиданных окурками кустах. Что-то неприятно кольнуло грудь. "Это осень", — подумалось Фиске. И впрямь — красивые, плавные, полные трагизма переходы от переполненной жизнью суматохи лета к белоснежно-угрюмому, стерильно-мертвенному покою зимы всегда бередили Фискино нутро. Особенно — осень. Когда природа увядает подобно тому, как медленно увядает некогда проклятая осенним вечером душа Фиски... Осенью особенно остро чувствуешь одиночество. И осенью хочется быть поближе к живым сердечкам. Особенно — к родным. Её и так тяжело пережить в коллекторах, эту осень... Пригорюнившись, Фиска понурой тенью скользнула к люку, открыла, нырнула, пролезла ниже — в канализацию, миновала лабиринт хитросплетённых труб, — и оказалась в просторном, заброшенном, очень старом коллекторе. Начинался он аркой; краеугольный камень её был полустёрто подписан четырьмя цифрами: единицей, восьмёркой, шестёркой, единицей. Неподалёку, в покатой стенке коллектора, провалом угадывалась ниша. Фиска, вздымая брызги, подошла к нише. Сунула руку, осторожно достала запаянный в пластик невзрачный прямоугольник. Поднесла к глазам. Прямоугольник оказался выцветшей, чахлой от постоянной сырости фотокарточкой. На фотокарточке чёрно-бело стояла, смотря в объектив, молодая, цветущая девушка. Длинные светлые волосы, нежная девичья кожа. И большая, несколько крупноватая родинка на левой щеке... Фиска перевернула фотокарточку. На обороте бледно угадывалось: "Вы...ница Е...заветинского Института Анфиса Е." Крупная слеза скатилась по излохмаченной Фискиной щеке, цепляя родинку — точь-в-точь как у девушки. И пусть Фиска перебралась из чердака музея в канализацию, пусть она потратила много сил, выискивая родные сердца среди бурлящего людского водоворота быта; пусть стремительно теряет разум, мёрзнет, голодает, страдает — она больше не будет одна. Пусть об этом знает только она одна — она больше не одинока. Ни на одну осень...