Наследство

— Мистер Сильвер, сэр?.. Джон Сильвер, более известный здешнему люду как Долговязый Джон, повернул голову не спеша. Известное дело: в их ремесле спешка — признак трусости, а трусость — признак слабости. Покойник Билли бы согласился, земля ему пухом. — Точно, мой мальчик, я и есть он. — Одного взгляда хватило, чтобы сердце екнуло невпопад. Старость, будь она неладна. — А ты, надо думать... Узнать почерк мистера-тугой-кошелек, любителя приключений, было несложно, да и ни к чему: конверт был подписан как следует, со всеми положенными завитушками. Стало быть, все в сборе. Стало быть, начинается. Но не это заставило вздрогнуть Долговязого Джона, известного здесь и в иных уголках этого бескрайнего — и все же такого тесного! — мира также как Окорок. Мальчишка стоял перед ним и таращился, морща лоб — одна бровь выше другой, — а из широко распахнутых серо-зеленых глаз на хозяина «Подзорной Трубы» смотрел кто-то очень знакомый. «Что за чертовщина, — выругал себя Джон. — Не бывает такого». Курам на смех. ...А еще всякий знает: в этом ремесле растерянность даже хуже спешки. — А, понимаю! — одного быстрого взгляда хватило и на записку, и на зал, и на недоумка у дальнего стола, за каким-то чертом не утекшего при одном только появлении щенка. — Ты наш новый юнга. Рад знакомству. Пожимая не по-детски твёрдую уже, порядочно мозолистую ладонь, он вспомнил наконец: «...Нет-нет, нужды нет! Юнга у нас есть, и преотличный, увидите! Джим Хокинс. Сущий чертёнок, да, сэр, подлинный чертёнок!..» Поднявшийся вслед Черному Псу шум и — особенно — последовавшее за тем представление окончательно разрядили обстановку. Джон превзошел сам себя: он шутил, смеялся, суетился, спрашивал и переспрашивал, изумлялся, ужасался и возмущался — и в конце концов с удовлетворением отметил, что мальчишка расслабился. Разгладились те едва намеченные пока складки на лбу и между бровей, что почти напугали старого Окорока, ну а смеялся Джим — Джеймс, Боже, нет, не бывает такого!.. — Хокинс вполне по-ребячьи; если его грозный тезка и умел когда-то так смеяться, Джон Сильвер этого не застал. Улыбка Джеймса Флинта и в лучшие-то его минуты больше походила на оскал; а сколько их было за годы их знакомства — тех лучших минут?.. Уже задним числом, подходя к гостинице, где остановились джентльмены, хозяин «Подзорной трубы» пожалел, что не улучил минуты заглянуть на кухню сказать жене; потом решил, что все к лучшему. Его старуха не так суеверна, как большинство ее сородичей, но если уж ему самому от этого конопатого явления было не по себе — с нее и вовсе сталось бы наложить запрет на все предприятие, и плакали тогда денежки на далеком острове; а ведь ей они нужнее, чем ему. — Так говоришь, твой отец держал трактир? — Да, сэр, точно так. — Короткий кухонный нож в руках юнги двигается с привычной сноровкой, очистки сыплются в миску так, словно морковь раздевается сама. — «Адмирал Бенбоу». Бухта Черного Холма, знаете? Сильвер невольно улыбается. Сколько холмов, гор и утесов в старой доброй Англии зовутся Черными? Кто считал? — Не слишком-то бойкое место, а, сынок? — Нам хватало, — мальчик улыбается в ответ. — Даже когда... Восемь из десяти мальчишек его возраста спохватились бы ещё позже. — ...даже когда отец заболел. Тут надо сочувственно покивать и незаметно вернуть разговор в более приятное русло. — «Адмирал Бенбоу», говоришь? Славное имя, славное. — Сильвер снимает с варева в котле жирную коричневую пену, стряхивает в горшок, задумчиво улыбается. Имя прославленного адмирала, рассказы про бой у Санта-Марты, дешевые гравюры в книжных лавчонках — это что-то из детства, далекого, словно Земля Ван Димена(1). А в том, что Билли нашел свой конец в стенах, носящих имя одноногого(2), есть своя ирония. — Дед открыл трактир как раз за год до того, — охотно объясняет Джим; солнечный луч проникает в какую-то неприметную щель и высвечивает веснушки на облупившемся носу, — ну, до того самого сражения. А потом у него остановился какой-то матрос с «Бреды»(3), рассказал про это все. Так и назвали. Сейчас он вовсе не похож на Флинта, и Сильвер с облегчением думает: померещилось. О плавании, кажется, потом и рассказать будет нечего: все идет как по ниточке, и тайное, и явное. Варить грог, раздавать галеты, спровадить за борт честного, но — вот незадача! — слабого на горячительное мистера Эрроу; успокаивать команду, стелиться перед джентльменами — это все страницы одной истории. Годы берут свое. Еще лет десять назад ему было бы проще это провернуть, но десять лет назад Флинт был еще жив, и чтобы добыть карту, нужно было самому ехать в Саванну и самому говорить с ним. То есть сделать то, на что он не мог решиться десятки лет, с тех пор, как оттуда пришло короткое, без каких-либо подробностей письмо о смерти Томаса Гамильтона. Потом был матрос с «Галатеи», которому приятель рассказал про эпидемию малярии в Саванне. Имя Джеймс Макгроу ему ничего не сказало, да и к чему — от команды Джон знал, что к капитану сроду не липла никакая лихорадка. «Он заговоренный, точно, — многозначительно кивали матросы. — Вот когда ходили к Мадагаскару... а у Ньюфаундленда...» Мади предлагала ему поехать тогда; он всякий раз находил... не повод даже, причину, и как можно более вескую — не ехать, а при удачном (вернее, наоборот) стечении обстоятельств — и не думать обо всем этом. Хватало других забот. Потом они надолго перебрались в Англию, какие-то нити оборвались, затерялись, спрялись новые, прибавилось дел... В Саванне тем временем спивался одинокий старик. Нет, Джон лучше многих знал, что на какое-то время после той проклятой эпидемии Флинт вроде бы ожил: собрал команду, где-то добыл судно — даже, кажется, окрестил его тоже «Моржом», хотя про это, пожалуй, врали, — и несколько лет неприкаянным призраком бороздил моря. Билли тогда ходил с ним — Бог весть, как им удалось договориться после всего, что было. Джон не хотел ничего об этом знать. Приходилось, конечно, хотя бы безопасности ради, — но вот избегать встреч он мог. И не жалел на это ни денег, ни сил. Слишком уж велик был соблазн. — Мистер Сильвер, сэр... — Пиастрррры! Пиастрррры! — подхватывается попугай, только что мирно дремавший на жердочке. Надо было оставить чертову птицу Мади. Правду сказать, его неизменно поражала живучесть загадочной твари, которую ему всучил в безымянном бразильском порту полупьяный индеец. Не будь он сам в тот вечер пьян, черта с два этот удачливый коммерсант ушел бы с деньгами. Зеленая дрянь кусалась, бранилась, воровала еду и выказала ум и нрав, достойный капитана Флинта. Так и назвали. Тогда это еще казалось забавным. — Что, сынок, не спится? Это ты зря. В твои годы я мог заснуть в любую качку, хоть под мачтой, хоть в трюме... — Да при чем тут качка, — обижается мальчишка. — Просто... — А, проголодался? — Разумеется, дело и не в этом тоже, но маска добряка-повара требует свое. — Погоди, где тут был проклятый костыль... — Право, не стоит, сэр... — ежится, хотя ночь теплая, экватор уже близко. — Просто... Джон вздыхает — вполне искренне, до сих пор возможность просто спать по ночам была чем-то вроде компенсации за весь этот довольно унизительный маскарад, — и, нашарив-таки чертову деревяшку, поднимается. К ночи ветер стих, корабль почти не качает, поэтому засветить фонарь не составляет большого труда. И верно, парень выскочил в одной рубашке. — Присядь-ка, — свободной рукой Сильвер подталкивает его к своей койке, набрасывает одеяло на костлявые плечи. — Так... Теперь... Где же это... ах, черт, ни капли не осталось. Ладно, рассказывай так. Что стряслось? Тот послушно садится — на краешек, уже хорошо изучив коварство матросского гамака, — но отвечает не сразу; а Джона от того, как он сутулится, свесив сложенные ладонь к ладони руки между колен, невольно пробирает суеверная дрожь: в этом скудном свете сходство кажется абсолютным. — Так что случилось, Джим? — обычно он избегает этого имени, но здесь и сейчас оно почему-то кажется как нельзя более уместным. Мимолетно ему представляется — а воображение у него по-прежнему живое, как в молодости, — что сказал бы капитан Флинт времен, к примеру, начала их знакомства, вздумай «этот проходимец» назвать его Джимом. Поднятая бровь, на лице выражение «я, кажется, ослышался», в голосе недоверчивое изумление: «Прошу прощения?..» Ну, это по крайней мере смешно. — Да так, глупости... — Теперь мальчишке стыдно. — Дай-ка угадаю, — Джон облокачивается о стену рядом с ним. — Приснилось что? Тот неловко кивает, хотя мог и вовсе не отвечать. И так понятно. Вот интересно — что? Покойник Билли? Парни говорили, им и то жутко было. Ночь, луна, мертвец в пустом доме — а прибавь туда старого Пью, так впору до ближайшей церкви пешком по воде бежать, свечку ставить. Тем более непривычному человеку. А если... Сильвер поспешно отгоняет эту мысль — дурацкое суеверие, слишком долго жил среди маронов, но на мгновение она все-таки оформляется: что, если во сне берет верх тот?.. — Да ты дрожишь, парень, — преодолев собственную дрожь, он протягивает руку и трогает лоб мальчика. Лоб холодный, в испарине. — Н-нет, все хорошо, — Джим запоздало пытается уклониться от прикосновения, и Джон вдруг понимает: что бы ему ни снилось, кое-кто с одной ногой определенно там присутствовал. Неужели сукину сыну Билли хватило ума о чем-то рассказать этому щенку?.. — Ну, на нет и суда нет, — усмехается он вслух, для мальчика. — Посиди-ка, я сейчас. Он ковыляет вниз, туда, где крепко заперт заветный бочонок, нацеживает полную мерку и, в два глотка осушив ее, наливает еще одну — наполнить флягу. Никогда еще желание взять старого товарища — хотя бы и мертвого — за горло и потолковать по душам не было так сильно. Даже тогда, в Саванне. ...Надежда застать юнгу спящим не оправдалась, да сколько ее там было, той надежды. Мальчик так и сидит, уставясь на тусклый огонек в фонаре: клюет носом, зябко позевывает, но не спит. — Ну вот что, — с притворной строгостью объявляет Джон. — Хлебни-ка рому и ступай спать. А завтра непременно покажись доктору, чтобы он хорошенько тебя выбранил. С лихорадкой не шутят. Сэр Джон Хокинс, мой тезка и твой однофамилец — слыхал про него, верно? — мог бы это подтвердить, поднимись он со дна морского близ Портобело, где его похоронили, а ведь что за человек был... От рома Джим слегка розовеет, из глаз уходит испуг; выслушав еще одну-две байки, он неловко извиняется и, неуверенно ступая, идет к себе. Джон готов спорить на что угодно, что мальчишка заснул, не донеся головы до подушки; ему такого счастья не светит. Он раскуривает трубку и сидит, покачиваясь в гамаке и пуская дым в потолок, до утра. Времени для размышлений у него пока в достатке; да и о чем, казалось бы, тут думать? Все идет по плану, отличному, надежному, тщательно продуманному плану, каждый — ну хорошо, почти каждый — точно знает, что делать; но когда Хэндс в очередной раз заводит свое нытье, Сильвер одергивает его резче, чем стоило бы. Он никогда не боялся крови, а со временем привык и к жестокости, без которой мало кому удается чего-то добиться на поприще джентльмена удачи. Он не без удовольствия думает о том, как закатятся глаза мистера Трелони, когда острие кинжала доберется до его сердца; ему вовсе не жаль капитана — почти каждый сукин сын этой породы, тянущий из матросов жилы хотя бы и для дела, в общем-то заслуживает своей смерти; доктор мог бы жить — кому как не Джону знать, чего стоит хороший хирург на корабле, — но слишком уж умен и боек. Что до мальчишки — здесь каждый второй мечтает пустить ему кровь: большинство из-за карты, пара приятелей покойного Пью — гори он в аду, — ради его светлой памяти, а несколько недоумков ухитряются ревновать к нему своего капитана, Долговязого Джона Сильвера. Пожалуй, последним стоит утереть нос без лишних слов. Остальным можно и разъяснить, хотя сам Джон полагает это очевидным: щенок, который в свои четырнадцать лет обвел вокруг пальца старого Пью и еще десяток видавших виды парней, какими бы дуболомами они ни были, наверняка далеко пойдет. Почему бы не приставить его к делу?.. И все бы ничего, вот только нет-нет, да и мелькнет в повадке юнги то одно, то другое: взгляд, поворот головы, случайная поза... Ерунда, уговаривает себя Джон, показалось. А может быть, все еще проще: возможно, Джеймс пятнадцать лет назад таки тряхнул стариной и за каким-то чертом выбрался из своей будущей могилы — навестить, например, родню. Вообразить себе, для чего именно, а также какого дьявола ему понадобилась сколь угодно хорошенькая трактирщица, Сильвер мог с трудом, но, опять же, — мало ли. Вообразить, как эта уже тогда вечно пьяная развалина могла соблазнить сколь угодно наивную и сколь угодно молоденькую трактирщицу, было еще труднее. Завсегдатаи кабака в Саванне, помнится, на расспросы только плечами пожимали: мол, сколько себя помню, старик каждый божий день прямо с утра наливался. Но все же поверить в это было бы проще, чем в неупокоенный дух. Надо будет, как все кончится, еще раз послать кого-нибудь потолковее в Глостершир, пусть разнюхают, покопаются в старье. И разыскать Дарби. Не для того даже, чтобы посчитаться — ну навел на любимого дядюшку его старого друга, Бог ему судья, может, и не знал, чем все кончится, — а вот порасспросить стоит. Тем временем раздается крик: «Земля!» — и предаваться воспоминаниям, размышлениям и мечтам становится некогда. К тому же одно за другим все, что только может, идет наперекосяк, и Джон все чаще думает, что бы на этот счет сказала его старуха. Поначалу вроде и понемногу: неудавшиеся вербовки, нелепые смерти, неожиданная проницательность джентльменов, черт бы их побрал; исчезновение Хокинса — и вшестером ведь не догнали, идиоты!.. Потом — неудачные переговоры и бездарный штурм. Чем дальше, тем хуже: определенно, стоило ожидать чего-то подобного от предприятия, связанного с именем капитана Флинта. Можно было бы похвалить себя за предусмотрительность, с которой Долговязый Джон Сильвер избегал до сих пор подобных авантюр, если бы от этого был сейчас хоть какой-нибудь толк. Короче говоря, когда он просыпается от истошных криков проклятой птицы, с бранью ищет костыль и посылает Дика за факелом, он уже почти уверен, что Флинт, где бы тот сейчас ни был, смотрит на него и усмехается в свою рыжую бороду: да, приятель, я знаю, каково это — видеть, как удача ускользает прямо из-под пальцев, выворачиваясь, дразня близостью успеха; отведай и ты. «Черт тебя подери, где бы ты ни был», — усмехается Джон в ответ — про себя, разумеется. «Черт тебя подери... — Он набивает трубку, чтобы все видели: руки у него не дрожат; он привычно балагурит, нанизывает слова, выстраивает вокруг себя стену из них. Это успокаивает, как всегда, успокаивает и позволяет собраться с мыслями. — Черт тебя подери, капитан, ты же сам научил меня не поддаваться!..» Он говорит, и магия слов действует: парни утихают, даже Джордж, которому хорошо бы потихоньку сунуть чего-нибудь острого под ребро, если бы их не оставалось так мало — его людей. Джим Хокинс стоит бледный и — это видно — почти верит. Почти верит, потому что это почти правда. Потому что его капитан действительно не терпит неповиновения; потому что доктор действительно был сердит и встревожен и действительно говорил что-то в таком духе — хотя не обманул ни себя, ни собеседника; а главное — потому, что, откажись он, и за жизнь его никто не даст и ломаного гроша, и это — правда наичистейшая, не поверить ей невозможно. Ну же, парень, чего ты ждешь?.. — Это все? Отблески факела, играя на еще влажных — любопытно, что это ему взбрело купаться на ночь глядя?.. — волосах мальчика, окрашивают их рыже-красным; отражения огня пляшут в зрачках. — Все, что тебе стоит знать, сынок, — серьезно, без всякой насмешки отвечает Джон. — И теперь я должен выбирать? — И теперь ты должен выбирать. — Ну хорошо, — Джим поводит плечами, оглядывает блокгауз и — видимо, причуда освещения — словно бы становится выше. — Не такой уж я дурак, чтобы не понимать, что меня ждет. И мне плевать. Чем хуже, тем лучше, слишком много смертей я повидал с тех пор, как встретился с вами. Но я должен вам кое-что сказать... Он продолжает, и Сильвер краем глаза видит, как бледнеют и вытягиваются лица парней, и сам он чувствует, как в жилах стынет кровь — не столько из-за слов, которые произносит ломкий мальчишеский голос, сколько из-за того, кто стоит за ними. И чей голос слышится сейчас тем, кто еще застал в живых старого Флинта. — ...Это я перерезал якорный канат, и это я убил ваших людей на борту, и это я... Старый Морган вздрагивает от каждого этого «я», как от пощечины — или удара кнутом. Дик Джонсон, кажется, забыл о том, что говорящий младше его лет на пять. Джордж Мерри из желтого стал зеленым, можно не сомневаться, даром что впотьмах не разглядеть. — ...Вам выбирать, — Джиму тем временем уже не хватает дыхания, — еще одно убийство, которое не принесет вам ничего хорошего, — или живой свидетель, который сможет спасти вас от виселицы. Тут мальчик все-таки останавливается, чтобы глотнуть воздуха; тот, былой Флинт на его месте, конечно, сумел бы и закончить в один присест. И если парень все-таки переживет эту ночь, ему рано или поздно придется освоить эту нехитрую науку. В их ремесле тому, кому есть что сказать, без нее не прожить. Покойный Калико Джек подтвердил бы, безо всяких сомнений. — И вот еще что, мистер Сильвер. — Кажется, паренек все-таки иссяк. — Вы, я верю, самый приличный человек из всех присутствующих, и если дойдет до... худшего, я прошу: сделайте одолжение, дайте знать доктору, как я держался. — Я учту, — кивает Джон, еще толком не зная, что будет дальше, но уже не сомневаясь, чью сторону в этот раз возьмет шлюха-удача. А значит — кого на этот раз надо держаться, чтобы остаться на плаву, потому что корабль их предприятия, фигурально выражаясь, идет ко дну с прямо-таки пугающей скоростью. А эти идиоты, которые называются его командой, только приближают на редкость бесславный конец. И ведь не настолько они глупы, чтобы не бояться виселицы; и не из тех, что не только мнят себя, но и в самом деле являются паладинами вольного ветра, — таким был покойный Вейн или недоброй памяти Тич Черная Борода, но не эти. «Боже, что я делаю среди этих недоумков?..» Что ж... когда-то он был моложе, глупее и, не приведи Господь сказать о таком вслух, добрее; лет двадцать назад он, возможно, попытался бы спасти всех. Но драгоценная истина «дураков учить — что мертвого лечить» являлась ему не раз и не два в самом неприглядном своем виде, и в конце концов он ее усвоил. Кроме того, у него хватает дел и помимо этого клятого клада, и если не выгорело здесь — а оно не выгорит, это стало ясно еще тогда, когда он увидел в руках доктора ту самую карту, — всегда можно начать в другом месте, главное — выбраться отсюда. А в этой игре всегда выигрывает тот, у кого корабль. При одном условии: если он остается в живых. Ставки растут, как тесто на дрожжах, а пахнет весь этот пирог виселицей или, того лучше, вечным сном между сосен этого гостеприимного острова; к тому времени, как приходит пора отправляться на поиски клада, гори он огнем, Джон не раз еще поминает покойного капитана. Когда по-хорошему, а когда и наоборот. Пробираясь по нехоженым зарослям необитаемого острова, неутомимо — для постороннего глаза — работая костылем, он чувствует, как царапается глубоко внутри прошлое. Слишком глубоко, чтобы причинить настоящую боль, да и душа его ороговела за все эти годы, но все же, все же... К тому же за одни воспоминания цепляются другие, и скоро доходит до тех, что еще свежи — и оттого особенно горьки. Шесть лет, всего шесть лет тому... Сильвер отмахивается от них, ковыляет, бранясь, вверх по сыпучему склону; мальчик плетется позади, сосредоточенный и насупленный, и чувствуется, что даже страх смерти порой отступает перед оскорбленной гордостью: его тащат на веревке, как дрессированного медведя, и терпеть это наверняка трудно. Впрочем, деваться ему некуда, как и самому Джону; развязка близится, и когда из зарослей доносится так дико звучащая здесь песня, а попугай срывается с плеча и с бессвязными воплями скрывается в роще, Сильвер чувствует страх — но не удивление. К чему-то такому оно и шло, и вся эта чертовщина кажется ему сейчас звеньями одной цепи; тем более, что мальчишка оглядывается по сторонам с любопытством, недоумением — но никак не испугом, и растрепанные пряди в лучах полуденного солнца отливают медью, совсем как у... «Чертовщина, — со злостью думает Джон, — будь ты проклят, капитан, ты же не верил ни в Бога, ни в черта, что за чертовщина...» — Дарби! Дарби Макгроу!.. — разносится над островом. — Дарби! Подай мне рому!.. И как и не бывало тех шести лет, словно они опять в Саванне, только вошли в ту конуру, едва разминувшись с Билли... кто же знал тогда... — Дело ясное, — Гарри белее бумаги, — надо удирать. — Ты?.. — сипит, силясь приподняться, Флинт, и оскал его страшен как никогда, а речь звучит невнятно. — Чего тебе... еще... убирайся!.. Дарби!.. Шлюхин сын... Подай рому!.. Левая рука его неподвижна, как у мертвеца, лицо перекошено; в хижине воняет немытым телом и нечистотами, какой-то скисшей снедью, плесенью. На зов некому ответить: в самом доме и на полмили вокруг ни души, и Джон не спешит подчиниться. Он медлит, не зная, что сказать, а лицо бывшего его капитана — и некогда друга — вдруг багровеет; глаза наливаются кровью, закатываются… — К черту!.. — рычит Сильвер, пытаясь злостью перебить страх и боль. — Я не боялся Флинта живого и, черт его возьми совсем, не испугаюсь мертвого!.. Ужас матросов только разжигает его раздражение, а когда призрак снова подает голос, его вдруг осеняет: — Привидение, говоришь? Может, и так. Но мне вот одно неясно: мы все слышали эхо. Однако же никто еще не видал привидения, у которого была бы тень. Ну так откуда бы у него эхо, хотел бы я знать? Не может такого быть, верно? Он усмехается, и парни — с сомнением, с опаской, — привычно поддаются его уверенности и голосу разума, каковым представляется им этот дурацкий предлог. Джордж первым соображает, откуда дует ветер, и первым же — этого у него не отнять — включает мозги: — Да это же... Это же... — Клянусь громом, это Бен Ганн! — говоря по совести, это может быть кто угодно еще, но на Бена и правда похоже; к тому же изо всех, кто приходит на ум, Бен — самый безобидный. Ну а если это и в самом деле Флинт — у Джона найдется что сказать и ему, живому или мертвому. ...Все же не ждать подвоха он не мог. Эта привычка въелась в него прочнее пороха в татуировке, проникла глубже любого знания. Только за последние недели она спасала ему жизнь не раз и не два, а уж после того, как мистер Хокинс нашел чем удивить Израэля Хэндса... Конечно, сам Флинт — такой, каким Сильвер знавал его, — не ударил бы сейчас: слепому видно, что выйдет себе дороже. Вот только в четырнадцать лет на многие вещи смотришь иначе; парень смекалист, но — достаточно ли?.. Страх и злость неважные советчики. Джон тянет, всеми силами своего изворотливого ума и отточенной речи тянет время, усмехаясь в лицо растерянным, стремительно звереющим матросам, и каждую секунду ждет удара в спину. Несмотря на это, выстрелы застают его почти врасплох, но пули летят мимо — вероятно, стрелки боятся задеть Джима, — и Джордж Мерри, несостоявшийся капитан, получает наконец то, на что так давно напрашивался. Будь Долговязый Джон Сильвер таким же безмозглым искателем приключений на свою задницу, как эти шестеро, ему оставалось бы только взять мальчишку за горло — не так сложно это было бы сейчас, даже и с разряженным пистолетом, — и начать торг заново. К сожалению или к счастью, такая глупость находится за пределами его воображения; вернее, ему хочется так думать. Иначе пришлось бы признать, что его остановил один-единственный взгляд. Пистолета Джим Хокинс так и не поднял. — Джон Сильвер, вы гнусный негодяй и обманщик! ...Надо сказать, мистеру Трелони к лицу приключения — пусть он похудел и осунулся, но смотрит львом. Гордость державы, достойнейший сквайр. — ...Чудовищный обманщик, сэр! Меня уговорили не преследовать вас, и я обещал, что не буду. Но мертвецы, сэр, висят у вас на шее, как мельничные жернова... — Сердечно вам благодарен, сэр, — с серьезным видом кивает Сильвер. Хоть какая-то польза от этого предприятия — полутора дюжинами дураков на свете меньше стало. — Не смейте меня благодарить! Из-за вас я нарушаю свой долг. Убирайтесь! Джон отворачивается, пряча ухмылку, и ковыляет прочь. Поодаль Смоллетт — бледный, заросший, но отвратительно бодрый на вид — выговаривает что-то Хокинсу. Потом замечает бывшего кока: — Это вы, Сильвер? Как это вас сюда занесло? — Вернулся исполнить свой долг, сэр. — Джону Сильверу не впервые достается роль бесстыжей твари; он по опыту знает, что людей достойных подобное обескураживает, и отказа не ждет. И не ошибается: — А, — только и отвечает капитан. И с молчаливого, преисполненного отвращения согласия прочих джентльменов Джон возвращается к своим обязанностям. Враждебность Абрахама Грея не в счет, как не в счет и открытый страх Бена; но взгляд мальчишки преследует его — этот знакомо пристальный взгляд. В нем словно бы смешивается всё, чем награждают его остальные: страх, презрение, открытая враждебность, а временами — жалость и какое-то полуосознанное, недоверчивое восхищение. Джим откровенно избегает кока, благо хватает и места, и работы, и все попытки вернуть его расположение пока что проваливаются в пустоту отвращения и страха. Будь у них больше времени, Джона это не остановило бы — случалось начинать игру и с худших раскладов, мальчик, по крайней мере, не хочет его крови, — но времени нет. Не такой он дурак, чтобы верить, будто эти достойные джентльмены сумеют избавить его от виселицы, пусть даже доктор и захочет подать Хокинсу еще один пример благородства. Деревянная вдова(4) — совершенно не та женщина, которой он назначал свидание перед отбытием из Бристоля; так что в первом же большом порту, дождавшись, когда истосковавшиеся по человеческому обществу джентльмены — за вычетом капитана, оставшегося у себя в каюте, — отправятся на берег, прихватив юнгу, а Грей уступит вахту Бену, Джон неспешно укладывает вещи, поднимается на палубу и ласково улыбается бывшему товарищу: — Бен, будь добр, спусти-ка мне шлюпку. Мешочек с золотом — ключ ко всем дверям — прячется на дне побитого жизнью сундука; до рассвета еще уйма времени, а плыть ему не так уж и далеко.

***

Джон смотрит, как Мади разворачивает потертый желтоватый листок, и невесело усмехается тому, что пальцы при этом дрожат у него, а не у нее. — Ты уверен, что вывезли только золото? — С годами она стала больше похожа на мать: тот же взгляд, та же манера выговаривать каждое слово так, чтобы слышно и понятно было всем, включая глухих и убогих. — Да, моя королева, — улыбается Джон. Она переворачивает листок, смотрит на пояснения на обороте; он невольно вспоминает, как сам читал их — поздним вечером при свете догорающего костра, под пьяный храп парней. «Серебро в слитках в северном хранилище; ищите его у склона восточной возвышенности, в десяти саженях к югу от черного утеса с лицом на нем. Оружие найти легко: песчаный холм в северной оконечности северного мыса, к востоку и на четверть румба к северу. Дж. Ф.» Он не написал: «Удачи». Он не написал: «Прощайте». Но на желтую бумагу одна за другой падают, расплываясь, две прозрачные капли. Мади долго молчит. Джон смотрит на нее и думает, что его человек вернется из Англии через полгода, не раньше, и сумеет ли он что-либо разузнать о Хокинсах из «Адмирала Бенбоу», что на берегу Бухты Черного Холма, — неизвестно. Да и нужно ли?..