For the King's daughter rest

За картами время летит незаметно. Гвиневер отмечает новые границы: Астора опять претендует на Карим и мелкие земли вокруг, к Лордрану присоединили бунтующие провинции, утопив мятежников в крови — и всё это сведения ненадежные и неточные, те, что и учитывать бы не стоило. Но Гвиневер упорно садится за работу каждый день — ведь только так она может избавиться от обязанности быть послушной раскрашенной куклой. Её тошнит от послов и аристократов, которые вроде и не смеют поднять головы, но нет-нет да кинут взгляд, от которого потом кожа липкая и грязная; вот только и предъявить им нечего, а отец как обычно отмахнётся от неё. У него и своих забот хватает. Сидящий рядом Гвинзен не отрывается от своих бумаг — это не военное дело, не политика, а что-то совершенно иное; похожие выписки Гвиневер раньше видела у Гвиндолина, спешащего на очередной урок в Архивы. Только вот зачем старшему брату такое знание? Магия не подвластна ему, она выворачивается из рук всех наследников Гвина — кроме Гвиндолина, сперва ошарашенного этим даром, а позже начавшего наивно хвастаться им перед сестрой, слабыми стрелами сбивая спелые яблоки в саду. Гвинзен рядом ворчит сквозь зубы и яростно чёркает что-то — перо в его руке скрипит и ломается с громким треском. Он раздраженно откидывает обломки в сторону, заливая каплями чернил половину стола, и Гвиневер со вздохом протягивает ему новое перо, из её собственных, с едва заметными голубыми бородками по всей длине. Иногда она эгоистично жалеет про все разногласия, которые возникли между Гвинзеном и отцом — ведь тогда она могла пусть и не сражаться наравне со всеми, но быть полезной, не сидеть взаперти, как птица в клетке. Но это всё мечты: в реальности Гвиневер послушно склоняется перед отцом и развлекает себя редкими посещениями больниц и церквей, где занимается благотворительностью. Тяжелая вуаль в такие моменты отрезает её от окружающего мира; внутри своего кружевного кокона Гвиневер одна. В своих покоях она подолгу сидит порой, наблюдая за полетом птиц из окна — в безбрежном голубом небе они расправляют крылья и ныряют в воздушных потоках. Гвиневер завидует им до боли — в прямом смысле, она стискивает свои воздушные одеяния в руках и страстно желает вырваться наружу. Карты скручиваются с тихим шелестом, оставленные сами по себе; Гвинзен на секунду поднимает голову и хмурится, глядя на рассыпавшиеся бумаги. Он уже отвлекся, поэтому Гвиневер спрашивает его, вырисовывая завитки и узоры на полях: — Зачем тебе понадобились заметки по магии? — Неважно, ты всё равно не поймешь, — сквозь зубы цедит Гвинзен и убористым мелким почерком дополняет изыскания в свитках, где не должен понимать и слова. От такого внутри Гвиневер вскипает гнев — и она сильнее выпрямляется, щурит глаза и говорит ласково-ласково, почти ощущая, как с губ стекает патока: — А ты попробуй, вдруг твоя туповатая сестра всё-таки поймёт извилистый ход мысли высшего разума! Гвинзен прерывается на середине движения, устало трёт глаза и накрывает её ладонь своей. Гвиневер почти вырывает свою руку, избегая прикосновения, но её останавливают следующие сразу за жестом слова: — Извини, я не хотел тебя задеть. Мне просто совсем не до того сейчас. — Я понимаю, — Гвиневер тяжело вздыхает и треплет непутёвого брата по волосам, перегибаясь через стол — край остро врезается в живот, ограничивая дыхание. — Нам всем тяжело, и тебе, и мне, и Гвиндолину. Про отца она благоразумно молчит. Заключение подобия торгового соглашения с Изалитом высушило его до въедливого, брюзгливого старика — и сама Гвиневер не хочет находиться рядом с ним долго. Стычки же между Гвинзеном и отцом всё чаще слышны издалека — они оба легко переходят на крик, и воздух между ними трещит и изгибается, наполненный озоном. От воспоминания на руках дыбом встают мелкие волоски, и Гвиневер неспешно трёт покрывшиеся мурашками предплечья, избавляясь от неприятного ощущения. — И выхода не видно, — подхватывает Гвинзен в тон, улыбается уголком рта и снова норовит зарыться в многочисленные свитки, но Гвиневер успевает его остановить. Она наклоняется к брату, почти встав на цыпочки — и жарко шепчет ему в ухо: — Как думаешь, мы сможем просто сбежать от всего этого? Собственное дыхание сушит губы, и Гвиневер облизывается, продолжая мысль: — Неужели тебе никогда не хотелось уехать куда-нибудь далеко отсюда? На секунду его лицо светлеет, даже жесткие складки у рта разглаживаются, возвращая ему сразу под сотню прожитых лет, откидывая в то время, когда Гвинзен ещё умел смеяться без повода. Но потом он поднимает взгляд — он тёмен, как грозовое небо, гнев собирается крохотными разрядами, и вся его мощь обрушивается на Гвиневер. — Даже предполагать такое подло! Я всегда был о тебе лучшего мнения, но то, что ты предлагаешь, это… Это просто измена! Худшее предательство из всех! Гвиневер медленно поднимается из-за стола — мерзко скрипят по полу ножки проволакиваемого стула, он качается и всё-таки падает с оглушающим грохотом — её щёки горят, словно их только что как следует отхлестали. Она почти не сомневалась в результате, но попробовать стоило — и Гвиневер лишний раз убеждается, что не стоит делиться своими планами, даже с теми, кого любит больше жизни. — Прошу извинить, Их Королевское Высочество, — она коротко склоняет голову, обозначая подобие поклона, и идёт к двери. Спину буравит взгляд, но Гвиневер не оборачивается, выскальзывает из комнаты и только там коротко шипит сквозь зубы, как разъяренная кошка, выплескивая раздражение. И в кого её брат уродился таким упрямым? Потом Гвиневер встряхивает волосами и нехотя признает, что это семейное — она сама не особо хочет отказываться от внезапно появившейся идеи, которая обещает ей многое из того, что сейчас недоступно. По ступенькам она спускается медленно, придерживая край длинной юбки. Орнштейн, торопящийся наверх, склоняется в поклоне, прижимая к груди новую порцию документов, но Гвиневер не обращает на него внимания — только небрежно взмахивает рукой и проходит мимо. Смутная уверенность, что Гвинзен никому не расскажет, помогает не сорваться на бег, чтобы спрятаться в своих покоях. На нижней ступеньке Гвиневер замирает, чутко прислушивается к тому, что происходит наверху, за закрытой дверью, и доносящийся сверху низкий смех пробирает её до дрожи. Она уходит торопливо, напоминая себе, что это не её дело — и никакие ссоры с Гвинзеном ничего не изменят. Решимость зреет внутри неё медленно, как плод, набирающий соки. Когда она наконец решается хотя бы прикинуть, что именно нужно сделать и как лучше обеспечить свою безопасность, лето уже отцветает, осень горделивой поступью входит в свои владения, и листья, по которым шагает Гвиневер, прогуливаясь в саду, печально шуршат. Она беззвучно шевелит губами, перебирая и откидывая имена и страны — и здесь политика пригождается, как никогда. Подводные течения пышных дворов, мелкие интриги знати, то и дело вспухающие гнойники заговоров — Гвиневер ориентируется в них с легкостью, всегда, зная кому улыбнуться, а кому даже не подать руки. Вот только сейчас все её усилия бесполезны: никто из ближайших соседей Лордрана не пойдет против Гвина, против её отца. Гвиневер даже в шутку рассматривает Изалит — но её личный конфликт с Квилег и-за некоторых пунктов в договоре (и, конечно же, украденных документов, которые никак не могли оказаться у Квилег вместо личного стола Гвиневер) перечеркивают все надежды на корню. Она запрокидывает голову, подставляя лицо последним лучам солнца, и внезапно понимает, что одной такой план не провернуть. Ей нужен кто-то ещё — достаточно умный, чтобы выслушать и понять её мотивы, достаточно независимый, чтобы не бояться гнева Гвина. Сразу на ум никто не приходит, и Гвиневер решает подождать ещё немного. Фланн был единственным, кто смог не только встать после её оплеухи, но и нормально говорить после этого — он даже улыбнулся и вежливо обозначил поцелуй над протянутой рукой. Он искренне извинился за неуместную шутку — подгоняя по размеру уже ненужный, но всё ещё бережно сохраняемый доспех, он позволил себе отпустить весьма фривольный комментарий насчёт её форм — а после с плохо скрытым восхищением предложил дружеский спарринг. Гвиневер была впечатлена до глубины души. Официально ей не запрещалось иметь поклонников и рыцарей, желающих биться за её сердце — но неофициально всё обстояло совсем по-другому. Наследница пусть не титула, но значительной части влияния своего отца, Гвиневер знала слишком много, слишком хорошо читала незаметные для других движения чувств на лицах — и мало кто видел её по-настоящему. Большинство из тех, кто претендовал на место подле неё — не столь важно, любовника или фаворита — видели в ней только тело и статус. Фланн же после первого проигрыша сказал, что она одна выиграла бы войну, и подобная грубая лесть могла бы оттолкнуть кого другого, но по его глазам Гвиневер видела, что он действительно в это верит. Их отношения развиваются медленно — слишком медленно на вкус Гвиневер. Она не любит Фланна, хотя и испытывает к нему уважение и глубокую, сердечную привязанность, вот только правда в том, что он ей нужен. Она прощупывает почву осторожно, крохотными шажками, мелкими намёками, которые заметны только если точно знаешь, что ищешь. Фланн искренен и открыт — почти как Гвинзен когда-то; брат не разговаривает с Гвиневер с той ссоры, кроме необходимых для видимости порядка общих фраз. Она ненавидит почти видимую трещину, глубоко пролёгшую между ними — и это когда они почти не разлучались с самого раннего детства. Именно Гвинзен помог понять и принять, что боевые чудеса не для неё, и именно он первым вызывался добровольцем для всех её пробных попыток сотворить хоть крохотное исцеление. Гвинзен утешал её, когда она уставала до полного отупения, заваленная именами и титулами, никак не желавшими укладываться в голове; она помнит шершавые ладони поверх своих на рукояти меча, осторожное и ненавязчивое руководство, когда Гвинзен вёл их шаги вместе, уча уклоняться и нападать. Она отворачивается от брата, который не смотрит в её сторону, и вцепляется в руку Фланна, чтобы не упасть. В своих покоях она даёт волю слезам, ненадолго, ровно настолько, чтобы больше не терзать себя. В зеркале она смотрит в глаза напуганной девочки и яростно скидывает с себя одежду. Сейчас нет места сомнениям, не тогда, когда уже столько шагов сделано по длинной извилистой дороге — Гвиневер точно может сказать, что в конце её ждет свобода. Усталость наваливается на плечи, и всё, чего она хочет сейчас — принять ванну и лечь спать. Гвиневер ступает по лепесткам, сильный запах от их мягких увядших тел впитывается в ступни, поднимается вверх, щекоча нос. Она откидывает голову, пряди скользят по открытым плечам, от горячей воды плотными кольцами поднимается пар. В воду она соскальзывает невесомо. План медленно обрастает деталями в голове — договориться с Фланном, через личную охрану обменять некоторые из украшений на иностранные монеты, попрощаться с братьями… Последняя мысль словно бьёт током — Гвиневер вскидывается в купальне с плеском, мелкие брызги жемчугом оседают на бортиках. Наверное, Гвинзена вплетать в это не стоит — он слишком запутался в том, что по недосмотру сам посчитал политикой, и теперь ненадежен. Собственные слова отзываются болью, и Гвиневер пробует их на вкус — от горечи сводит десны, но это пройдёт. Гвинзен сам выбрал свой путь, и кто она такая, чтобы останавливать самого бога Войны? Время течёт легко и незаметно, зима проходит мимо, не задев и края Анор Лондо — Гвиневер только меняет прежнюю газовую накидку на шерстяную, но по-прежнему ходит босиком. Она медленно, но верно претворяет свои планы в жизнь, стараясь не возбуждать подозрений, не привлекать внимания. Все приготовления — только через десятые руки, выдрессированный Фланн соглашается со всем, а отец не вызывает больше ничего, кроме брезгливого отвращения. У всё так же нет конечной цели — но больше Гвиневер не боится и решает подумать об этом позднее. Теперь она не пытается даже делать вид, что старается во благо Лордрана — разговоры в её приемном покое становятся всё острее, всё глубже подтексты и всё чаще кочуют между руками бумаги. Балдер и Береника поднимают очередное восстание — Гвиневер тонко улыбается и заказывает себе походную удобную одежду; Астора требует право беспошлинного въезда, угрожая прекратить поставки тканей — в стойлах появляются пара выносливых коней, могущих выдержать бога в полном обмундировании. С пугающим её саму цинизмом Гвиневер признаёт, что на её душе лежат семь грехов — алые розы, знак особого расположения принцессы и символ секретного ордена, у которого нет даже названия — остаются в сжатых мёртвых руках где-то в далёких землях. Она невольно сравнивает себя с Гвинзеном, но брат открыт и честен, кроме одной единственной тайны, зато такой, что Гвиневер бы и не рискнула предполагать, насколько тяжело носить её в себе. В день запланированного побега она спускается к Гвиндолину. Они никогда не были особо близки — не в последнюю очередь из-за внимания отца, но Гвиневер помнит его спокойным и скрытным, что как нельзя кстати. В его покоях вечно царит полумрак, единственная уступка в царстве вечного солнца; по тяжёлому бархату штор вьются причудливые узоры, вышитые серебром. Гвиндолин встречает её с опаской, мгновенно вскакивая с неудобного даже на вид кресла — небольшая лампа на столе освещает сразу несколько открытых в разных местах книг, окованные уголки ярко отблёскивают. — Извини, что отвлекаю, Лин, но это не может ждать, — Гвиневер улыбается и жестом просит присесть. Но Гвиндолин вытягивается сильнее на змеях и одним движением скользит к ней, тревожно вглядывается в лицо. Без массивной короны он выглядит мягче, более юным — и гораздо более опасным. Он спрашивает так, словно это решённое дело: — Ты уходишь сегодня? Гвиневер не спрашивает, откуда ему известно — у Гвиндолина всегда есть свои источники, и она не удивлена, только немного разочарована собственной неосторожностью. Остаётся только надежда, что это не её подчиненные допустили промах, а подчинённые брата слишком хороши. — Прости, братец, — говорит она, обнимая Гвиндолина за плечи. Ей и хотелось бы может быть остаться с ним, обеспечить больше поддержки, узнать получше… Только сейчас поздно — и Гвиневер снова извиняется, пытаясь вложить в слова всё то, что между ними не случилось — и прося прощения ещё и за то, что было очень давно. Прежние обиды сейчас кажутся смешными, эфемерными, и Гвиневер надеется, что не только ей. Гвиндолин пресекает все извинения одним взмахом узкой ладони — его улыбка похожа на растущий серп луны, всё лицо светится довольством, когда он говорит: — Это и мне на пользу тоже, сестрица, — и она сразу понимает, о чём он; Гвинзен слишком увлёкся, и сейчас единственная преграда между Гвиндолином и троном — отец, который скоро должен будет уступить своё место наследнику. И Гвиневер уверена, что следующим правителем будет именно Гвиндолин — его глаза уже полны торжеством, а она мешать не станет. Теперь это дела королевства, к которому она не принадлежит. Они обнимаются ещё раз; от волос Гвиндолина тонко пахнет лавандой, и Гвиневер успокаивается. Она целует брата в висок и напоследок окидывает его взглядом, пока они держатся за руки. — Ты будешь замечательным королем, — без тени сомнения произносит она и стирает непрошеные слёзы с глаз. Гвиндолин молчит, потом глубоко вздыхает и отпускает руки сестры. Он мягко покачивается на змеях, раздумывая о чем-то, светлые глаза покрываются поволокой — а потом подталкивает её в спину, задерживая ладони чуть дольше, чем требуется: — Иди. Уже пора, не стоит, чтобы сейчас возникли непрошеные подозрения, не так ли? Поглаживая собранные сумки кончиками пальцев, Гвиневер пробегается по длинному списку, мысленно вычеркивая пункты. Лошади готовы, теперь осталось только дождаться темноты — и она навсегда разобьет свою золотую клетку, наконец-то сможет расправить крылья. Гвиневер долго сидит в гулкой тишине своих покоев, пока наконец не улыбается во весь рот — и в её смехе ярость и шум.