Вечное небо

Две лишние жертвы на его погребальном костре — это уж слишком. Мария Семёнова "Волкодав"

Казалось, не существовало ничего кроме неба. И было естественным, простым и понятным, что оно оставалось высоким и спокойным даже теперь. Вот только глаза слезились. Джукай медленно опустил веки, старательно держась за воспоминание об увиденном: он уже знал, что если просто позволить себе качнуться в темноту, боль в голове и теле вернётся полностью, раздавит и измучает, не давая ни мыслить, ни отдохнуть. Этого не хотелось. Времени оставалось так мало, и всё его провести в тёмной реке дурного тягостного полузабытья не годилось. Лица коснулась знакомая ладонь. Слишком крупная, или недостаточно сухая и мозолистая, зависело оттого, с кем сравнивать — и значит, это мог быть только один человек. Джукай открыл глаза, моргнул несколько раз, вглядываясь в чётко очерченный на фоне неба силуэт. Время близилось к вечеру, но небесный свод всё ещё казался отсюда светлым. — Будь осторожнее, Хяккимару. Как сейчас? Дрогнули, метнулись взъерошенные пряди — юноша мотнул головой. — Не больно. Ярко. Но не так. Скоро ночь. Ночью ему становилось легче. Бивамару говорил, что глаза, верно, лучше привыкали к едва заметным отблескам звёзд и огней. К общему костру Хяккимару почти не подходил: видно, не спасала до конца даже тщательно намотанная вокруг головы полоса ткани. Джукай поднял руку, бережно касаясь сомкнутых век воспитанника. В сравнении с их тонкой кожей кончики пальцев казались слишком грубыми. — Не спеши снимать повязку, ни к чему это. "У тебя теперь вся жизнь впереди". Хяккимару ничего не сказал, только снова мотнул головой, да было заметно, как сжались упрямо губы, и сердито дрогнули ноздри. Он был упорным, он был, несомненно, живым и жадным до жизни. И теперь, наконец, эта жажда выражалась в непременном стремлении узнать и попробовать окружающий мир, в этом стремлении, с которым живёт всякое нормальное дитя. Он отчаянно спешил, и Джукай, на самом деле, не мог его винить, но беспокойства это не унимало. Хяккимару больше не был неуязвим для боли, а вернувшееся зрение обрушивало на его разум слишком много, и вместе с этой громадой нового знания и новых ощущений, подобной прорвавшей плотину реке, приходила боль. Хорошо зная человеческое тело, Джукай понимал: это не тот род плотского страдания, какое бывает в непривычных к работе мышцах. Это — тоньше и опасней. Его нельзя перетерпеть, к нему нельзя привыкать. Можно только ждать, пока оно отступит. — Для всего должно быть своё время. Оно у тебя ещё будет, — ободряюще сказал он. Снова пришлось моргнуть. В голове шумело. Некоторое время Джукай просто дышал, отказываясь опустить руку, касавшуюся лица Хяккимару. Жаль, тот наверняка догадывался обо всём, и Джукай почти чувствовал себя лжецом. — Ты будешь здесь, — юноша не спрашивал, как будто не хотел, чтобы эта возможность даже на мгновение стала неопределённой. "...ёщё будешь здесь, когда я смогу увидеть?" Из-за ожогов улыбаться сейчас было больно, но Джукай улыбнулся. Не имело значения, насколько некрасивой и, должно быть, печальной вышла эта улыбка. — Я буду. Он не собирался лгать. Даже если теперь воистину всё закончилось, закончилось так, как он когда-то и мечтать не смел. Даже если теперь он действительно мог умереть, потому что сумел завершить подлинно стоящее дело. Даже если так — нужно было держаться за обещание. За всю жизнь это была, кажется, вторая просьба Хяккимару, молчаливая и страстная. Разве мог Джукай отказать ему? *** Решение, которое он принял, отправляясь к замку князя Дайго, выхода не оставляло точно, а надежды сохраняло столь мало, что она не облегчала тяжести; лишь горчила на языке, отравленная пустотой. Так ясно было сейчас: выточенная фигурка Богини была ничем иным, кроме как довольно жалким, последним убеждением, в котором он сам, однако, был отнюдь не уверен. Прежде он никогда не учил Хяккимару милосердию. Только борьбе, основе существования. Поэтому, скорее всего, уже было безнадёжно поздно. В пути ему отчётливо думалось: он всё-таки совершил ошибку. Снова, даже если встреча на пустынном берегу и эти годы, проведённые в заботах о найдёныше, прежде казались знаком. Если не шансом что-то исправить, так хотя бы обещанием борьбы. Не столько с порождениями темноты, сколько с неправильностью, пронизывавшей всё привычное существование. Хяккимару был вызовом потускневшему, захлёбывающемуся в смертях миру. Самой жизнью, пускавшей корни даже на камнях. Но в конечном счёте он потерял себя в своих скорбях, став частью того ада — глухой, мутный страх, который ощутил Джукай, впервые осознав силу мальчика, обернулся истиной. Теперь оставалось только найти Хяккимару — найти и понять, как далеко тот успел шагнуть. В последний раз попытаться позвать его из-за черты. И закончить всё это, так или иначе. Выйдет ли на прощание дать Хяккимару новое знание, отличное от искусства нести смерть, или получится только забрать его с собой, завершив его страдания — самого Джукая ждал конец. Сожалел он всё равно не об этом. В первый раз о том, что всё иначе, чем он себе рассудил, Джукай задумался, увидев эту женщину. Судьба послала ему в союзники именно её, почти пугающе похожую на своего сына. Княгиню Дайго с её печалями. Что общего могло быть у неё с Джукаем по природе вещей? И всё-таки, когда она тихо, но твёрдо, рассказала о своём решении, когда в её голосе эхом отдалось то, что чувствовал сам Джукай, ему стало не по себе. Как будто кто-то поднёс ему зеркало, тонкое и точёное, и зеркало отразило сумрак, наполненный кровью и чужими смертями. И странным образом закралась мысль: так не должно быть, неужели возможно подобное? Она желала обнять своего сына и даже принять смерть от его руки. Её любовь оставалась неизменной, и неужели этого было достаточно, чтобы желать смерти? Он подал ей руку и молча повёл её — или пошёл за ней сам, cнова чувствуя горькую неправильность. Если только он всё ещё мог быть честным сам с собой, Джукай не знал, что именно ожидал увидеть, найдя своего воспитанника. Вдвоём с княгиней они пришли сюда искать встречи и, кажется, оба не думали о том, что найдут в действительности. В дыму и огне ему сперва показалось, что двое на полу развороченной комнаты безнадёжно мертвы. Лишь затем сквозь треск пламени и шум в ушах сознания Джукая достиг негромкий сдавленный вой. Хяккимару била дрожь, он сильно прижимал ладони к лицу, пытаясь свернуться в комок. Княгиня качнулась вперёд, торопливо протянула руки, твёрдо касаясь сведённых судорогой плеч. Её губы дрогнули, пытаясь вытолкнуть слово, но зрелище явного страдания того, кого она так упорно искала, как будто прогнало прочь все её мысли. Она ждала чужого гнева, она приняла решение, но сейчас вине и словам не осталось места. Хяккимару молча зарылся лицом в складки её одежд. Джукай отбросил тлеющие доски, наклоняясь над ним. Ран почти не было, только по запястьям размазывалась кровь. Точно. Запястья. Протезы исчезли. Тогда, должно быть, кровоточили ладони — если только Хяккимару не использовал другое оружие. Его привычные клинки не годились для рук из плоти. Обошлось без серьёзных ран. Теперь он не мог понять причину терзавшей юношу боли, но заметил, что лёжа лицом вниз, тот как будто успокоился. Джукай выпрямился. На сердце всё ещё было тяжело. Так или иначе, второй... Он додумывал эту мысль, шагнув к лежавшему в стороне княжичу. Так или иначе, так или иначе — Хяккимару убил своего противника. Своего брата. Фигурка у тела теперь казалась Джукаю ещё более бесполезной, оставалось только горькое, свербящее чувство бесплодной надежды непонятно на что. Он коснулся свободного рукава, осторожно перевернул лежащего на спину — и едва не отшатнулся. Знание, обрушившееся на него, было подобно ведру холодной воды. Две зияющие раны на лице этого мальчика не могли быть нанесены мечом, и... За треском пламени расслышать глухой вздох было почти невозможно, но побелевшие губы шевелились. ...И княжич был жив. Движение, пусть и осторожное, очевидно, отозвалось для него болью: всё лицо заострилось, дрогнула челюсть — попытался сжать зубы. Он почти преуспел, знакомо-упрямый и бестолковый, но стон всё-таки вырвался. За спиной ахнула княгиня. Джукай обернулся. Женщина сидела, подавшись вперёд, руки её всё ещё крепко обнимали Хяккимару. Голова его, должно быть, мгновение назад покоилась на её плече, но теперь он насторожился, подняв её, вопреки бережной ладони на затылке. — Тахомару. На губах княгини звук словно замер: имя назвала не она. — Он жив, Хяккимару, — выдохнул Джукай. Странно, ему захотелось смеяться. Он шёл сюда, думая о своей ошибке и горьких судьбах, он выточил символ, пытаясь воззвать к высшему милосердию... желал попытаться что-то объяснить словами тому, кто почти целую жизнь обходился без них. Но это было уже не нужно. Хяккимару победил — иначе, чем Джукай научил его когда-то. Он был воистину человеком. — Он как я. Но он вернул, а я не знаю, как, — напряжённо произнёс Хяккимару. Лицо кривилось, тонкое и сосредоточенное. Он всё ещё прислушивался, крепко зажмурившись. "Вернул"? Так вот оно что. Джукай опустился на колени рядом с княжичем, быстро осматривая его. Раны не были серьёзными. На руках их не было вовсе, хотя Джукай успел заметить кровь. Только теперь он ясно видел: в крови были вымазаны пальцы. "Вернул". — Я не знаю, как, — повторил Хяккимару с беспокойством. — Горячо. Почему. Княгиня склонила голову, уткнувшись лицом в волосы Хяккимару. Плечи её тряслись. — Почему? Ты здесь. Он здесь. Почему же я не знаю?.. Она покачала головой. — Не понимаю, — он коснулся её плеча, — как вернуть ему то, чего не хватает? Ты знаешь? — Ты не виноват, — выговорила княгиня, — но теперь я действительно здесь. Она осторожно разжала руки. — Я попробую. Дрожь, сотрясшая, казалось, весь замок, была дрожью умирающего животного. Джукай успел шагнуть навстречу княгине, удерживая её младшего сына на руках, прежде чем она едва не упала. Замок скоро будет сожран пожаром — он знал с самого начала, но прежде это не имело значения. Он шёл за смертью, как и княгиня. Джукай снова вспомнил о зеркале, так неподходившем тому, что оно отразило. Кроме этой неправильности были теперь двое упрямых детей, двое людей, пока даже не понимавших, что победили. — Братец! Тётушка! Богиня, которую он тщился воплотить в своё последнее наставление Хяккимару, должно быть, посмеялась над ним. Больше, чем двое. — Надо выбираться! — едва оглядевшись, паренёк рванулся к Хяккимару, дёргая и тормоша его, и тут замер, увидев Джукая и его ношу — ох, тётя, они что же... — Дороро, — Хяккимару попытался встать, но только зашипел, сжав зубы и вдруг снова прижал ладони к лицу. — Братец, где болит? Эй, да ты! Снова надсадно застонало дерево. Позволив княгине принять в осторожные объятья Тахомару, Джукай коротко рванулся вперёд и тут же едва не упал: обломок, которому он подставил плечо, не дав коснуться Дороро, пришёлся по спине и голове. Он мог это выдержать, в отличие от ребёнка. Огонь лизнул волосы. Одежда тлела, на спине скверно липла к телу. Выбираться и правда было надо. — Идите скорее, — он с усилием сдвинул балку, чувствуя, как в плече бьётся нехорошая боль. — Глаза не открывай, слышишь? Это, наверное, как раньше... — паренёк всё тормошил Хяккимару. — Что?.. — Княгиня с тревогой смотрела вокруг. Сейчас, подумал Джукай, в ней и для неё не было смерти. Это было хорошо. — Дьявол! Когда он стал слышать, ему так было худо, что, если теперь так же? — Дороро хмурился. — Может, ещё хуже... Ох и крови, — он поперхнулся собственными словами, глянув на Тахомару. Хяккимару медленно, ощупью, поднялся. — Чем завязать-то... — Госпожа, ваше покрывало, — Джукай коснулся плеча княгини, чувствуя, как руки сводит от недавнего усилия и внезапного смятения. Он давно уже не думал, что этими руками можно что-то спасти. Ткань подалась с треском, но легко; должно быть, его напряжение сказывалось больше, чем казалось: и не подумал, сколько силы приложить. Один кусок он протянул мальчику, вторым наскоро перетянул окровавленную голову княжича. — Нагнись... Нет, стой, упадёшь, давай сам завязывай. Новое сотрясение сбило с ног, треск пламени перешёл в рёв, и в спину у правой лопатки, рождая слепящую боль, тупо ткнулась огромная тяжесть. — Быстрее, — в голове звенело от этой боли, жара и запаха горящих волос, но Джукай чувствовал странную внутреннюю ясность, глядя, как Дороро и княгиня наполовину волоком втащили в лаз сперва шарившего по стенам Хяккимару, а потом и Тахомару. Дело было сделано. — Дяденька! Упрямое дитя. Джукай прикрыл глаза. И вдруг запястье цепко оплели сильные пальцы — сильнее, чем могли быть у ребёнка. "Глупый, зачем..." — Нет, — выговорил Хяккимру, — нет! *** Джукай пришёл в себя в полумраке. Болело всё, и к горлу подкатывала тошнота. — Вы очнулись, — сквозь красноватую дымку, затягивавшую зрение, он увидел княгиню. — Вы можете встать? Он всё ещё мог, хотя собственные знания ничего хорошего ему не обещали. Ожоги были лишь малой частью. Почти забавно: столько времени он желал умереть, столько раз желал примирить со смертью двужильное, привычное к работе тело, и вот теперь, у порога темноты, измочаленный и надсадившийся наконец, он упрямо шёл, зная, что ещё не время. Хяккимару мог идти, опираясь на других. Его младший брат провалился в беспамятство. Джукай поднял княжича на руки. Даже с это взаимной молчаливой и неловкой поддержкой, их движение было слишком медленным, расползавшийся дым не спеша нагонял идущих, и Джукай не успел подумать, насколько их ещё хватит. Свет впереди был тусклый, но это был не отблеск огня. Просто свет. — Сначала ты, —сказал Джукай Хяккимару. Тот вскинул растрёпанную голову. Под широкой полосой ткани, оберегавшей глаза, не было видно, как сошлись брови, но в голосе плескалось упрямство: — Не я. Дороро. Мама. Ты. — Ты сильнее Дороро, а Дороро легче тебя. Вдвоём вы поможете монаху вытащить нас. Он не стал говорить, что из всех здесь был самым тяжёлым. Княгиня осталась с ним последней — вдвоём они связали петли из пояса и ткани её накидки, чтобы надёжнее удержать Тахомару. Дым забивал ему лёгкие, когда он молча подставил сцепленные ладони, чтобы она могла подняться повыше, опираясь ногами на его руки и плечи. Смерть была не для неё. Небо отсюда казалось как никогда высоким — может, в конечном счёте, всему виной было именно оно. Джукай мог бы закрыть глаза, позволяя дыму разъедать лёгкие и медленно увести его в темноту, но небо было, и он поддался зову. — Раз-два, взяли! — звонкий голос Дороро ещё звучал у него в ушах, когда с последним усилием, своим и общим, он оказался на земле, и тут же рот наполнился тёплым металлическим и горьким вкусом крови. *** — Небо, — сказал Хяккимру, — красивое. Дороро сказал, как вода. Но оно по-другому. Джукай слушал, не открывая глаз. Спросил в затянувшуюся тишину: — А как? — Как песня. Тут, — Хяккимару крепко стиснул его руку, приложил к груди, — дрожит и сжимается. — Да, — он вздохнул, — хорошо, что ты видишь, — и добавил: но не все вещи столь хороши. — Вижу, — тихо откликнулся Хяккимару. — И тебя. — Это не такое красивое зрелище, — сил улыбаться уже не было, но от задумчивого, сосредоточенного выражения лица Хяккимару боль в груди мешалась с предчувствием радости. — Всё равно, — серьёзно сказал юноша. Тут — похоже. И тепло. Темнота пришла — и в ней был покой. А потом темноты не стало, и ему, наконец, можно было просто идти. Идти, не чувствуя ни горечи, ни усталости, потому что над головой было небо.