Соловьиная песнь

Я отвернулся от лежавшего без сознания Саске и пошёл прочь. Плохо помню, как настиг фигуру в чёрном и остановился. Мадара говорил, не оборачиваясь, и слова отдавались в голове неразборчивым эхом. Ветер холодил щёку с мокрой полосой. Внутри меня что-то бряцало и скулило, скручивая пружиной солнечное сплетение — и я, сгибаясь, потянулся рукой вперёд, чтобы схватиться за складки чужой одежды. Снова какие-то слова, и мы двинулись вперёд. Справа и слева серые блоки стен цеплялись друг за друга и проматывались повторяющимися тусклыми отрезками. Конец — и снова начало. Та же самая стена или длится другая?.. Когда мы переместились, я был в бессознательном состоянии. Проснувшись, Итачи долго лежал без движения, вдыхая летний цветочный воздух, проникавший в приоткрытое окно. В комнате было темно, на полу распластались занавесочные тени и прямоугольная полоска света. Удивительный запах тёк в ноздри — дерева, пропитанного теплом середины лета, нескошенных трав и детства, которое было когда-то. Непривычно и почему-то неприятно, но сквозь простыни задувал холодок, рыская по отдохнувшему телу. Можно было лежать и не вспоминать больше, который сегодня час, день и что за место, что произошло вчера и чем всё обернётся потом. Итачи смежил веки, а потом снова открыл, повернув голову набок. В мирном воздухе больше не пахло кровью. Форма АНБУ была выстирана, аккуратно сложена стопкой. Лямочной застёжки жилета касался солнечный прямоугольник — мелко исцарапанный металл радужно переливался. Рядом оставлены кожаные чехлы с кунаями, сюрикенами. Поодаль — катана в ножнах, сморщенные когтистые перчатки. Вчера меч так заливисто разрезал ночь, что сердце против воли вторило ему. Неправильно и громко вторило, срываясь на болезненные ноты. Сегодня Итачи прошёл мимо него, не посмотрев. Как если бы предмет был чужим. Чёрное хаори, чёрные штаны. Толкнув наскоро сколоченную дверь, Итачи вышел наружу. Двор зарос до самого порога, полоска примятой травы, извиваясь, вела к реке. Итачи понял, что она там, впереди, по мазку синевы, искрящемуся среди холмистой зелени. А слева и справа шептались между собой купавшиеся в лете деревья. Незнакомый полный жизни пейзаж заполонил всё вокруг, протягивал свои узловатые загорелые руки прямо к телу, касался затылка, заползал за шиворот, обнимая тяжёлой солнечной теплотой. Во время ходьбы длинные травинки трогали обёрнутый вокруг лодыжки бинт, стараясь прощекотать насквозь. Ноги несли легко, вывели прямо на берег — местами крутой и поросший камышами, местами с горстями рыжеватого речного песка, а кое-где у самого края закопались в землю мшистые валуны. На небольшом обрыве у самой воды расположился Мадара. Неподалёку на расстеленной тряпице лежала его обнажённая катана. Массивный клинок подставлял себя безоблачному небу, блестел начищенной сталью. Широкая кожаная перевязь вместе с ножнами как змея затаилась в острой траве. Сквозь неё матово выглядывала усыпанная песчинками медная застёжка. Рядом валялась белая рубашка, смятая в чистый неаккуратный ком. Итачи медленно прошёл мимо и присел, скрестив ноги, на берегу рядом с Мадарой, который быстро поглядел в его сторону и, как ни в чём не бывало, вернулся к своему занятию. Солнце касалось его сгорбленной спины, белой и гладкой, с острыми лопатками и без единого шрама. Чёрные спутанные волосы упали на грудь — длинные, почти касались рук. Короткий ножик скрёб по жирному рыбьему животу, радужные чешуйки прилипали к пальцам. Тёмно-синие штаны были закатаны по колено. Река неслышно текла внизу, обвивая кольцами узкие щиколотки — ласковая и подобная небу. Итачи смотрел на Мадару в упор, пока последний не повёл плечами и замер на несколько минут, разогнувшись и запрокинув голову. Свет сделал выпуклой и чёткой каждую чёрточку его лица, высветлил тонкие полосы проседи, которая обычно не была заметна в густой копне волос. Учихи медленно стареют — Итачи неожиданно об этом вспомнил. Жизнь воина не наградила Мадару глубокими морщинами, кроме тех, что с юности залегли под глазами. Линии времени были видны между бровями, карандашными штрихами бежали из уголков глаз и губ. Они углублялись, когда Мадара хмурился, кривил губы в улыбке, щурился. У него вообще было живое лицо для Учихи, но сейчас он не сердился. И совсем не улыбался. Его кожа разгладилась под жаркими лучами полудня, словно плотнее обтянула высокие скулы, тени под глазами стали тоньше и ярче, ложась акварельными мазками. Сегодняшний день как будто бы решил одолжить Мадаре маску его ушедшей молодости, лёгкую, как свет, и почти безжизненную — потому что глаза шиноби были закрыты. А Учихи не выглядят живыми без глаз. Плавно качнув головой вбок, Мадара вдруг резко уронил её на грудь, едва не стукнувшись подбородком, и движением от себя вскрыл рыбе брюхо. Кишки плюхнулись в бликующую воду и поплыли вниз по течению. Выпотрошенная рыбёшка полетела в кучу, ещё место сразу заняла другая, нож заскрёб о чешую. Монотонный шум, потом снова хлюп и всплеск. Итачи порой ненавидел себя за чуткий слух шиноби, но сейчас ему было всё равно. Мысли в голове не задерживались, не время для них. На другом берегу реки в листьях шелестели птицы, прыгая с ветки на ветку. Скрипела дверь старой купальни, ступени которой спускались к самой воде, растрескавшиеся от влаги и позеленевшие от тины. Песчаный пляжик и дорожка, что вела всё дальше и дальше от лиственных деревьев в сплошной сосновый лес, где длинные стволы тянулись вверх и роняли с высоты под корни сухие иголки. Итачи не знал этих мест, находился здесь впервые и был уверен в этом. Но всё вокруг казалось лоскутным одеялом с кусками родных краёв. За соснами, вниз по пригорку, снова шуршали зелёные листья, деревья окружали потаённую полянку. Итачи любил приходить сюда поутру, чтобы как следует потренироваться в одиночестве. Обессилев, он садился отдыхать возле старого дуба. Прислонившись к нему спиной, он слушал, как шумит ветер, что проносился всё дальше и дальше в глубь леса, настигал заброшенный храм и легко качал невидимые бубенчики. Их неслышный звон возникал словно из ниоткуда, и Итачи иногда казалось, что он различает среди тоненьких звуков слова. Или ему просто так хотелось услышать ответ на незаданный вопрос, что в воздушных переливах ему слышалось «прави-ль-но, прави-ль-но…» Откуда в забытом храме взяться бубенцам? Те, что повесил там заботливый монах, давно проржавели, сломались, и скорлупками затерялись в траве. Но звон… звон и сейчас скользил по лесу и доносился до самого берега — почти незаметный, то исчезающий, то возникающий вокруг. Сегодня Итачи неожиданно разобрал пару фальшивых нот, но тут в далёкие звуки встрял птичий голос. Как и полагается, сначала он был робким, но распелся стремительно, бойко сплетая ноты и отпуская в небо волны и спирали мелодии. Соловей — сложно было не узнать. Но из его голоса исчезло то благодушие и нежность, которая обычно манила милующиеся пары под сень деревьев. Тон был нервным, острым, почти пронзительным и срывающимся на высоких нотах. Что-то тревожило птицу, теснило её душу, стремилось побыстрее вырваться наружу, не жалея певца. Итачи поднял голову и несколько секунд, не моргая, глядел на солнце в зените. Потом спросил сидевшего неподалёку: — Почему он поёт в такое время? Мадара отряхнул руки от последней налипшей чешуи, и откинулся назад, опираясь на ладони. Вены взбухли, проступая выпуклой синевой под тонкой бледной кожей, некоторые отметины стали особенно заметны на солнце. Полосы. На руках и торсе, узкие, широкие, рваные, заплаты ожогов, аккуратные шрамы, по какой-то причине сделанные специально, вязь блёклых татуировок на незнакомом языке, неаккуратными стежками зашитые раны, зажившие уродливо. После таких ранений обычные люди не выживают. На шее застарелый тёмный след, словно от железного ошейника. Кого он подпустил так близко? После таких вопросов обычные люди не выживают. Позвонки хрустнули, когда старший склонил голову набок. Его лицо было расслабленно, здоровый глаз словно затянуло блаженной паволокой. Край рта дёрнулся вверх, обозначая морщины. — Он… влюблён, — со вкусом проговорил Мадара, объёмно и гибко, словно камешек его слов нырнул на дно озера. Иногда он умел сказать так — мерно, гулко, не меняя тембра, но, прокатив на языке один из звуков, придать совсем другую интонацию… звонкого эха. Итачи неожиданно вспомнил, как пел этой ночью клинок. Старший Учиха с удовольствием поболтал в воде ногами, потом нашарил в траве отброшенный ножик, какую-то палочку и стал её стругать. Он по-прежнему казался расслабленным, но движения рук говорили об обратном. Споро работавшее лезвие, блики от которого гуляли в чёрных волосах, также быстро могло воткнуться чужаку промеж глаз, попробуй кто напасть. Но нападать было некому. Сквозь летнее бездвижное покрывало пробивались мысли о Саске. Но это была не ночь, это были, скорее, воспоминания. Сначала «поиграй со мной», потом «потренируй меня», «незаметный» шорох в кустах — крадётся — неуклюжие попытки борьбы, возмущения, обиды, и долгие вечера на террасе, пока красное солнце до конца не упадёт за горизонт. Лёгкие уколы далёкого света были приятны коже. …Учиха Мадара рассказывал, что любил своего брата и никогда не сделал бы ему больно. Они были почти ровесниками, с детства учились воевать, шли рука об руку. Ребятами, будил ли он младшего рано с утра, чтобы бежать на речку, бинтовал ли раны, им самим нанесённые, сидел ли рядом во время бессонницы, давал подержать любимого сокола, разрешал защитить в бою, жалел… или не разрешал себе жалеть? Соловей заливался. Его трели взвивались всё выше и выше, всё ближе к краю. Казалось, что вот-вот сорвётся, но этого не происходило — и он брал ещё одну невидимую ступень. Вот вновь задержался, выводя ему одному понятный ритм, волнительный, до остроты тончайший и откровенный во всю ширину птичьей души. Ещё один рывок — и, и.! Когда «струна» внезапно лопнула, стало неожиданно тихо. Певец неуклюже захлебнулся, и активированным шаринганом Итачи увидел, как скользнуло к земле между веток тихое птичье тельце. Оно плюхнулось в траву, проткнутое насквозь свежей щепкой. По встрёпанным серым пёрышкам текла кровь, впитывалась в набухавшее древесное острие, аккурат попавшее в сердце. Мадара, спрятав алое под ресницами, вынул из воды ноги, подобрал под себя. — За всё надо платить, — уверенно сказал он, — даже за самую большую любовь. Оборванный птичий вскрик застрял где-то на уровне горла. Итачи подтянул колени ближе к себе, уткнулся в них лбом. Лучи жгли затылок, пасторальный летний день наваливался душным мешком, мутило изнутри, сознание тоже мутилось — так хотелось ему прорваться сквозь этот искусственный клубок родных запахов, звуков и мест, который не давал чувствовать ночь, когда меч стонал в воздухе, когда Итачи обернулся назад… Не надо думать о том, что хочется забыть, не надо думать о том, что забыть не хочется. Не надо. — Такая жертва иногда приносит достойные плоды, — неподалёку от шагов шелестела трава. — Например, сакура. Знаешь, как она появилась? Стрёкот кузнечиков, тон сказителя — Итачи слышал как издалека. Он не знал, как бороться с внутренним и внешним, он лишь знал, что надо пережить. Просто надо пережить сегодня, этот день с ласковой травой, речкой и мёртвым соловьём. — Влюблённый соловей так надрывался в своём пении, когда сидел на ветке вишни, что у него пошла горлом кровь. Она брызнула на белые лепестки, цвета смешались — и родилась прекрасная розовая сакура. — Что же рождается от смерти влюблённого соловья? — тихо спросил Итачи. В ответ Мадара пожал плечами: — Смерти?.. Пожалуй, вырастет Алый Цветок. Хмыкнув себе, обладатель Вечного сгрёб в котелок очищенную рыбу и тряхнул поднятой с земли белой рубашкой. Потом махнул рукой Итачи: — Пошли, время обедать. Небо без единого облачка замерло над землёй. Высоко-высоко качали головами сосны, чуть ниже трепыхались ветки под лапами прытких белок, громко и весело переговаривались между собой птицы. В короткой траве и во мхе у самых корней застыло несколько бордовых капель. Солнце по-прежнему стояло в зените.