И мы вернемся к началу

В камере сыро и пахнет плесенью. Запах этот, поначалу сильно бьющий в нос, притупляется, когда от длительного пребывания во влажной мерзлоте неизбежно развивается насморк. Ломкий, желтушный свет из высокого решетчатого окна, поганое ведро с плохо прилаженной крышкой и соломенная лежанка в углу, спать на которой побрезговал бы даже нищий, отнюдь не добавляют месту уюта и жизнерадостности. Впрочем, здешние постояльцы редко обращают внимание на такие мелочи – находясь в постоянном ожидании мучительной смерти, волей-неволей начинаешь считать комфорт делом вторичным. Что ни говори, а несколько дней в подземелье Инквизиции любого заставят пересмотреть приоритеты. Ведьма сидит неподвижно, уперев подбородок в посиневшие от холода колени. Из-под вуали спутанных волос тускло поблескивают глубоко запавшие глаза. Мысли не текут, а вяло колышутся, точно ряска на поверхности болота. Приговор… … еще не оглашен, но что с того? Отдать приказ – дело секунды, и почти столько же времени требуется, чтобы привести его в исполнение, хотя тут многое зависит от изобретательности палача. Ну, а уж в ее конкретном случае… Если дело ограничится костром – считай, повезло. – Хоть согреюсь напоследок, – бормочет она, и обескровленные губы сами собой складываются в усмешку. Стены отвечают равнодушным молчанием – за долгие годы своего существования они повидали достаточно таких шутников. Кап, кап, кап, мягко выстукивает где-то совсем рядом, может быть, даже в соседней камере. Ведьма невольно прислушивается, представляя, как вода тоненьким червячком сползает по стене. Несмотря на сырость, страшно и непрерывно хочется пить. Она старается не думать об этом, но, чем больше проходит времени, тем сильнее жажда, которую нужно как-то терпеть. Терпеть и беречь силы. Приподняв голову, она заново оглядывает отведенные ей «покои». Клетушка порядочно изжевана временем, но сохраняет ощущение незыблемости – такие строят на века. Стены пестрят следами ногтей, отмеряющими дни черточками, отдельными словами и целыми фразами – память о тех, кто был здесь до нее и кого уже наверняка нет в живых. Какой-то умник изловчился и выскреб на полу кривую пентаграмму – пустышка, магии в ней не больше, чем в детских каракулях, но сумма вложенных усилий впечатляет. Среди поэтических строк и вычурных проклятий (тоже своего рода поэзия) бьет в глаза выведенное кирпично-бурым простое и лаконичное: «хочу сдохнуть». По крайней мере, при общей безнадежности обстановки можно не сомневаться, что хоть чье-то желание здесь исполнилось. Озноб, от которого все тело трясет, как при падучей, снова переходит в наступление. Ведьма подносит руки к губам и совершает уже ставший привычным ритуал: медленно, сберегая воздух, выдыхает в сложенные ковшиком ладони. Изо рта вылетает влажное паровое облачко, сразу за которым следует приступ тяжелого грудного кашля. Не секрет, что некоторые счастливчики так и оканчивают свой срок, не дождавшись свидания с палачом – в конце концов, воспаление легких также способствует умерщвлению, но от мыслей об этом хотя бы не стынет кровь в жилах. Как же холодно… И пальцев совсем не чувствую. Вот что самое противное. Ну и что, возражает себе ведьма, растирая ледяные конечности. Это ничего, что тебе холодно, это совсем даже неплохо. А вот недавно один затейник выдумал такую штуку: выстилать крышу камеры свинцовыми пластинами, накапливающими тепло. Говорят, заключенные едут мозгами уже после пары часов такой парилки. А ты – холодно. Нет, дорогая, все познается в сравнении. Звук приближающихся шагов вырывает ее из раздумий, ломает безопасный ступор, в который она погрузилась с тех пор, как за ней захлопнулась железная дверь… Сколько же времени прошло? Три дня, четыре, неделя? Ведьма поднимает голову и прислушивается. Лицо остается неподвижной, выработавшейся маской – пепельно бледное, заострившееся, с несошедшими еще кровоподтеками. Потом выражение его резко меняется. Словно оттепель, по нему растекается чувство, а в запавших глазах вспыхивает сумасшедшая искорка. Шаги легкие, женские. В ее измотанном состоянии тяжело пользоваться даром, но и без того ясно, кто идет сюда сейчас. Шаги останавливаются у двери. После короткой паузы, сопровождаемой звоном ключей, со скрежетом отворяется тяжелая дверь. Ведьма нащупывает стену и заставляет себя подняться. На секунду в ее заметавшемся, ожившем взгляде проступает паника, но она упрямо вскидывает подбородок, уже без всякого страха глядя на вошедшую. На ней ослепительно белая мантия и такая же белоснежная ряса, из-под края которой выглядывают узкие носы мягких кожаных туфель. Единственным украшением служит висящий на золотой цепочке перечеркнутый крест. Затянутая в атласную перчатку рука откидывает капюшон (тоже белоснежный), открывая взгляду тяжелую волну русых с проседью волос. Мягкий овал лица составляет странный контраст с болотными глазами – быть может, именно этот холодный оттенок виноват в том, что они выглядят такими неподкупными. – Ну, здравствуй, ведьма, – говорит Инквизитор. – Давно не виделись. Голос у нее бархатный и певучий, идеально подходящий для чтения проповедей. Или приговоров, добавляет про себя ведьма. Последнее, пожалуй, чаще. – А, Ваше Святейшество… Здравствуйте. А я все гадала, увидимся ли в этот раз. Все-таки изволили заглянуть в мой скромный уголок? Скрестив руки на груди и облокотившись на дверной проем, Инквизитор неожиданно хитро щурит правый глаз. – Гадала? Не самый удачный выбор слова, учитывая, в чем тебя обвиняют. Ведьма отмахивается. Небрежный жест тут же отзывается резкой болью в ключице. – Ой, да будет вам. Все-таки не в первый раз толкуем. Сдается мне, нас ждал бы один итог, даже если бы вместо заклятий я читала столь любимое вами Писание или, к примеру, воскрешала мертвых… что, кстати, уже подозрительно похоже на некромантию. Вообще я нахожу странным, что к некоторым явлениям одновременно применимы такие формулировки как «чудо» и «смертный грех». Вас это никогда не смущало? Вопрос вызывает у Инквизитора легкую улыбку – покровительственную, но не без доли очарования. – Думаешь, что поймала меня на противоречии? Отнюдь. На них зиждется любая вера. Существование души и тела, триединство бога, смерть и жизнь вечная, буйства плоти и стремление к духовному – все это непреложно и существует как аксиома. – То есть, не требует доказательств? – ехидно уточняет ведьма. – Именно, – спокойно кивает Инквизитор. – Никакие доказательства не помогут слабому и несовершенному человеческому уму постичь безграничную мудрость небес. Только сердце знает правду, ибо с первых дней содержит в себе искру божию. – Убедительно, спорить не буду. Только, судя по тому, что вытворяет ваша братия, мне все больше кажется, что мы с вами служим одному началу. Задумайтесь, так ли уж отличен ваш покровитель от моего? – Ну, ну, не богохульствуй, – досадливо поморщившись, говорит Инквизитор. – Впрочем, чего еще ждать от исчадия тьмы? Ведьма смеется. – Вот уже и богохульство на меня повесили. Quod erat demonstrandum. – Надеюсь, ты понимаешь, что сарказм лишь усугубляет твое положение. – Прекрасно понимаю. И, как видите, вовсю стараюсь оправдать ваши ожидания. Инквизитор рассеянно кивает, уставившись ей куда-то в середину лба. – Вижу. А старалась бы поменьше, так, может, и не оказалась бы здесь. – Как? – с напускным удивлением спрашивает ведьма. – Вы разве не позлорадствовать пришли? Инквизитор пожимает плечами. – Только падшие души везде видят следы зла. Слугам Церкви не чуждо милосердие. – Ах, милосердие, – презрительно повторяет ведьма. – Так, значит, именно этим продиктован ваш визит? Очень благородно. Только как бы кому в голову не пришло, что Ваше Святейшество питает ко мне противоестественные чувства. Вы только представьте, какой это был бы страшный удар для вашей белоснежной репутации и как… – Еще одно слово, и я зову палача. Повисает тишина, и лишь в пересечении взглядов угадывается тяжелая зеркальная ненависть. – Я могу войти? – Разумеется. Только уж простите, что не предлагаю вам стул. Боюсь, здесь с этим сложно. Инквизитор не спеша проходит вглубь камеры. Цепкий взгляд обводит стены, мимолетно задержавшись на скудных предметах интерьера, но в уголке тонких, резко очерченных губ так и не появляется брезгливой складки. Ведьма пользуется моментом, чтобы незаметно опереться спиной о стену. Стоять с каждой секундой все тяжелее. Хорошо хоть, под мешковатыми лохмотьями не видно, как сильно у нее дрожат колени. – Ну, выкладывайте, чему обязана? – Как самочувствие? – голос Инквизитора снова звучит ровно. Тонкие морщины, прорезавшие было высокий лоб, совершенно разглаживаются. Ведьма чувствует, что это не наносное спокойствие, что, очевидно, только что было принято какое-то важное решение, и это заставляет ее нервничать. – Прекрасно. – Жалоб нет? – Что вы, Ваше Святейшество, какие тут могут быть жалобы! – Что ж, рада слышать, – говорит Инквизитор, не скрывая насмешки. – Уж теперь-то никому не придет в голову обвинить нас в негуманности. Ведьма дергает уголком рта. Строптивая ухмылка гаснет, сменившись гримасой усталости. – Пить хочется… Да ты как будто не знаешь. – Попрошу обращаться ко мне как подобает. Ведьма наклоняет голову, отчего волосы снова падают на лицо, скрывая промелькнувшее там выражение. – Простите, Ваше Святейшество. – Я посмотрю, что можно сделать. Это все? – Сколько я уже здесь? – Двое суток. – Всего? – переспрашивает ведьма, на этот раз с искренним удивлением. – Странно. А кажется, что неделю… Что-то в голове совсем мутно. Инквизитор подходит ближе и, ухватив ее за подбородок, осторожно очерчивает пальцем контур вспухшей ссадины на виске. Ведьма морщится, но не отворачивает головы. – Кто это сделал? – в тихом вопросе звенит плохо сдерживаемая ярость. – Один из ваших. Вы же знаете, они порой грешат излишней старательностью. – Лица не помнишь? – Нет. – Неважно. Тогда каждый получит взыскание. Ведьма смотрит на нее в замешательстве. – За что? Они же просто выполняли тв… ваши приказы. – Я не приказывала тебя калечить. – Конечно, – ведьма снова заставляет себя улыбнуться. – Эту привилегию вы оставили себе. Инквизитор стягивает перчатку с правой руки. Порывшись в мешочке за поясом, достает оттуда пузырек с прозрачной жидкостью. – Давай-ка я тебя обработаю. – Это еще что? – фыркает ведьма, настороженно поглядывая на склянку. – Никак опять святая вода? Инквизитор первый раз по-настоящему улыбается. У нее на удивление приятная улыбка – с тонкими лучиками морщинок в уголках глаз и трогательными ямочками у щек. – Не волнуйся. Я же помню, что ты на дух ее не переносишь. Поколебавшись, ведьма подставляет ей щеку. – Хорошая у вас память, – бормочет она. – Такое не забудешь. Никогда раньше не видела таких ожогов. Ведьма все еще посмеивается, пока пальцы Инквизитора быстрыми, опытными касаниями втирают снадобье в покрасневшую кожу. Боль отступает почти сразу, и на ее месте остается лишь приятный холодок с запахом лаванды. – И не жаль переводить на меня такой состав? – Считай это благодарностью за то, что не стала устраивать кровопролитие. Мне докладывали, что в этот раз ты почти не сопротивлялась. Теряешь хватку? – Может, и теряю. А может, захотелось вас повидать. – Вот и повидала, – говорит Инквизитор, неопределенно хмыкнув. – Как бы то ни было, спасибо за проявленное благоразумие. – А не хотите ли пойти еще дальше и отблагодарить меня ключами от темницы? Инквизитор качает головой. – Ты прекрасно знаешь, что это невозможно. К тому же… – она замолкает, и остаток фразы повисает в воздухе. – Что? – тихо спрашивает ведьма, подавшись вперед и на секунду позабыв о всякой осторожности. Инквизитор не отвечает, но в глубине глаз заметна тень нерешительности. Пауза затягивается, и в это мгновение ведьме кажется, что она всерьез обдумывает эту абсурдную просьбу. Сердце бьется все чаще, опережая разум, убеждая вложить оставшиеся крупицы дара в последний порыв. – Отпусти меня, – еще тише говорит она. – Дай мне уйти. Взгляд Инквизитора мгновенно делается жестким, колючим, словно покрывшись изнутри коркой льда. Дура. Нельзя же так в лоб. Конечно, она что-то почувствовала. – У тебя уже была такая возможность. Раньше надо было думать. А ведь она права, устало думает ведьма. Возможность действительно была, причем не одна. А еще была сильнейшая апатия, от которой в какой-то миг все стало казаться смешным и ненастоящим, и, когда послышалось знакомое «именем Инквизиции, вы арестованы», ее разобрал такой же апатичный, беспомощный смех. Нельзя всю жизнь находиться в бегах – это выматывает, лишает воли, превращает человека в загнанного зверя. Пожалуй, тогда она еще могла бы вырваться… Последним рывком, метко брошенным проклятьем – и уж тогда без крови бы не обошлось, только так работает дар. Всегда требуется жертва. Но как же противно, так невыносимо противно использовать его во зло. К тому же, сколько раз ей удавалось выкрутиться и без этого? Сто раз удавалось. И вот наступил сто первый, хотя казалось, не наступит никогда. Ведьма давит из себя ухмылку. – Еще не вечер, Ваше Святейшество. Снова этот немигающий, совиный взгляд в середину лба. Потом пугающе будничным тоном Инквизитор произносит всего одно слово, и кровь, резко отхлынув от лица, устремляется куда-то вглубь. – Ошибаешься. – Когда меня казнят? – спрашивает ведьма, не узнавая собственного голоса. – Завтра. В полдень. Мир сжимается в крошечную точку, не больше игольного ушка, а потом так же резко идет вширь, и перед глазами как будто лопается серая пелена – каждая впадинка в стене, каждый узор, прочерченный чьим-то сломанным ногтем, притягивает к себе внимание, разом наполнившись множеством смыслов. Это жизнь, жизнь, следы жизни! В затхлом воздухе темницы, в тенях, затаившихся по углам, в кучке полусгнившей соломы, под ее грязными ногтями, в ведре с нечистотами – жизнь, многоликая и многообразная. И падающий сквозь решетку закатный луч вдруг кажется невыразимо, пылающе прекрасным. Потому теперь она знает, что он последний. Все. Больше закатов не будет. Почему же понимание самого главного всегда приходит слишком поздно? – Вот как, – говорит она, и, почувствовав, что перехватило горло, с усилием сглатывает. – Быстро. Страха нет, только обида – ей кажется, что ее обманули. Теперь она понимает, что все это время надеялась на что-то, может, даже на банальное чудо. Ведь если с кем оно и должно произойти, так почему не с той, кому самой природой предназначено творить чудеса? Потому что твой удел – проклинать, отвечает внутренний голос, самый безжалостный ее судья. Раз не сумела выполнить то, что было на тебя возложено, будь готова платить. – А как же чистосердечное признание? – спрашивает она с вялым любопытством. В глазах Инквизитора она видит – не сочувствие, нет – понимание, от которого делается тошно. – Зачем? В твоем случае вполне достаточно свидетельств очевидцев. Конечно, если ты настаиваешь, можем устроить последнее слушание. Однако на твоем месте я бы не стала ждать чудес. Всегда наступает момент, когда удача иссякает. Особенно удача, дарованная темными силами. Это настолько близко к ее недавним мыслям, что ведьма невольно вздрагивает. Умирающий свет из окна падает на фигуру Инквизитора, окутывая ее пугающим ореолом. Белый плащ словно охвачен огнем. Случайность или все-таки знамение? Ей уже чудится запах горелой плоти, от которого усиливается тошнота, и все тело сковывает страх. Но будь она трижды проклята, если позволит хотя бы капле пробиться наружу. – Что ж, прекрасно, – с вызовом говорит она. – Это избавит меня от необходимости лишний раз встречаться с вашими коллегами. Только странно, что вы вдруг решили изменить своим привычкам. – Не понимаю, о чем ты. – Полно разыгрывать комедию, Ваше Святейшество, все вы прекрасно понимаете. Я нахожусь здесь третьи сутки, а меня еще ни разу не подвергли пыткам. Не кормили селедкой, не обваривали кипятком… Инквизитор поднимает брови. – Не знала, что ты страдаешь мазохизмом. Или это какая-то изощренная провокация? – Не в этом дело. Мне хорошо известно, как обычно проходят такого рода процессы. Здесь налицо попытка обойти систему. Боитесь, как бы я не наболтала лишнего? Инквизитор молчит, слегка раздувая ноздри. По тому, как сжимаются пальцы свободной от перчатки руки, ведьме кажется, что сейчас она ее ударит. Однако она ошибается. Снова. – Все проще, чем ты думаешь. Допросы с пристрастием применяются к тем, кого еще можно спасти и привести к раскаянию. Ты же, волей или неволей, действуешь исходя из своей темной природы. В таких случаях нет смысла продлевать страдания тела, ибо пораженный тьмой дух может очистить лишь священный огонь. Правосудие должно вершиться быстро и милосердно. – Но ведь это ложь! – не выдерживает ведьма, повышая голос. – И от того, что вы произносите ее так убежденно, она не перестает быть ложью. – Ложь? – повторяет Инквизитор. – За последний год вы арестовали и до смерти замучили сотни невинных людей. Вся ваша вера стоит на фундаменте из трупов. В чем здесь милосердие? Чем ваше добро лучше моего зла? Инквизитор снова улыбается – на этот раз снисходительно – и теперь уже ведьме хочется ее ударить, во что бы то ни стало стереть эту отвратительную улыбку с ее лица. – Ты смотришь слишком поверхностно, как и все души, обделенные светом. Те, кто впустил в свое сердце веру, знают, что смерти нет, есть лишь освобождение от земных оков. Они знают, что нет причины беспокоиться о тех, кто уже познал вечное блаженство, став единым с Творцом всего сущего. Ведьма морщится. – Красивые слова, Ваше Святейшество. Только несколько теряют эффект, когда произносятся в тюремной камере. – А что есть мир, как не самая страшная из тюрем? – парирует Инквизитор. – Каждый, кому подарен шанс вырваться из нее раньше срока, должен быть за это благодарен. – При всем уважении, вы не похожи на фанатика. – Потому что я не фанатик. Мной движет логика. – И вы руководствовались логикой, когда обвиняли меня в совращении умов? Я всего-то помогала людям, которым некуда было больше пойти. К слову, они сами обращались ко мне за помощью, абсолютно добровольно. – На то есть лекари и чиновники. Это их работа, не твоя. – Но они не могут даже… – ведьма осекается, прикусив язык под мгновенно заледеневшим взглядом. – Никто, – чеканит Инквизитор, – не имеет права поддерживать идею, что от болезней и бед – того, что испокон веков держит слабых духом в узде – можно избавиться как-то иначе, кроме как покаянием. Это заблуждение, но заблуждение опасное. Ты своими действиями – допускаю, не злонамеренными, хотя это еще надо бы доказать – обесцениваешь само понятие кары божьей. – Надо же, – с усмешкой замечает ведьма. – Вот так с высоких материй мы плавно опустились к тому, что я банально отбираю у вас хлеб. Так бы сразу и сказали, и ни к чему все эти разговоры про «единение с творцом». Сэкономили бы нам обеим кучу времени. У меня его и так слишком мало, чтобы тратить на бессмысленный спор. Инквизитор кивает с выражением того же спокойного понимания на лице. Видно, что презрительный тон ничуть ее не уязвляет. – В этом я с тобой соглашусь. Спор действительно бессмысленный, а времени у тебя кот наплакал. Кстати, на что ты собираешься его потратить? Ведьма поджимает губы. – А это уже не ваше дело. Смиритесь с мыслью, что на мои последние часы ваша власть не распространяется. – Ты напрасно делаешь из меня врага. Не моя вина, что мы служим полярным силам. Согласись, в данной ситуации я всего лишь выполняю свой долг. Не больше и не меньше. Разве нет? Ведьма сильнее вдавливается в стену. Холод склизкого камня кусает едва прикрытую лохмотьями спину, но иначе она просто рухнет на колени. – Зачем ты пришла? – устало повторяет она. Какое-то время Инквизитор молчит, задумчиво постукивая кончиками пальцев по стене. Ведьма ждет, что ее снова одернут за неподобающее обращение, но этого не происходит. – Я хочу предложить тебе исповедь. На этот раз предателем оказывается сердце, с бешеной скоростью забившись о грудную клетку. Ей приходится собрать всю волю в кулак, чтобы голос прозвучал равнодушно: – Спасибо, обойдусь. – Напрасно. Завтра пожалеешь, да только будет уже поздно. А пока можно еще передумать… и спасти свою душу. – Только не делайте вид, будто вам есть до этого дело до моего… спасения. Губы инквизитора снова трогает легкая улыбка. – Может, и ты не хочешь, чтобы кое-что всплыло на поверхность, а? – Зря стараетесь, – цедит ведьма сквозь зубы. – Я очень хорошо знаю, что вами сейчас движет. – И что же? – Вы этим упиваетесь. Моим поражением, своей победой. Властью надо мной. Большие зеленовато-серые глаза смотрят в упор. Сейчас в них горит пугающий огонек убежденности. – Значит, я права… - говорит Инквизитор, словно и не слыша обвинений. – Ты что-то скрываешь. Так сделай милость, прислушайся к моим словам. Исповедь снимает камень с души. А у тебя там наверняка завалялся не один такой камень. Верно? – Я сказала, нет! – выкрикивает ведьма и тут же сгибается в новом приступе кашля. Отдышавшись, прижимает ладонь ко рту, чтобы не допустить повторения этого жалкого, вульгарного выкрика. Что-то пошло не так, не по правилам игры, в которую они играют уже давно – так давно, что стерлись границы времени; игры, известной им обеим, неизменной, и потому странным образом безопасной. – Тогда до завтра, – говорит Инквизитор. – Хорошей ночи. Она встает и направляется к выходу, отстукивая каблуками по каменной кладке - какой-то мертвый, костяной звук. Это тоже игра, с вполне предсказуемым финалом. Остается только подыграть – презрительным молчанием, демонстративным поворотом головы. Вот только стоит ли игра свеч? Какова цена притворства, пусть и обоснованного желанием сохранить достоинство, перед фактом неизбежной смерти? Несколько секунд ведьма борется с собой, до побеления сжав губы. – Постой, – вдруг зовет она севшим голосом. – Сестра! Инквизитор останавливается, не дойдя до двери. Ведьма не видит ее лица, но во всей ее пружинистой позе, в том, как она держит спину – прямо, ничуть не опасаясь возможного нападения – проглядывает торжество победителя. – Да? – Хорошо… Я согласна. Инквизитор медленно оборачивается. Лицо ее, вопреки ожиданиям, совершенно бесстрастно. Все так же не торопясь, она подходит к лежанке в углу, и, скинув с плеч тяжелую мантию, расстилает ее поверх гнилой соломы. – Сядь, – говорит она. Не дожидаясь выполнения просьбы, усаживается первой. – Тебе трудно стоять, я же вижу. Ведьма подходит ближе, и, пошатнувшись, опускается рядом. – Ты запачкаешься, – собственный голос доносится до нее как через слой ваты. От резкой перемены положения гулко стучит в висках, а перед глазами роятся мушки. – Ерунда, – улыбается Инквизитор. – Почищу. Ведьма кусает губу, не в силах скрыть охвативший ее трепет. Ну, хорошо, думает она, с тобой все ясно, ты хочешь оттянуть час икс, когда грохот железной решетки опять оставит тебя наедине с собой. Обертка та же, только начинка совершенно иная – теперь уже не будет надежды, которая помогла тебе продержаться эти два дня. Черт возьми, неужели действительно только два?... А ей-то это зачем? Только ли для того, чтобы окончательно закрепить победу? Или все куда проще, и она в самом деле получает искреннее удовольствие от процесса? Все-таки в этом есть что-то непристойное, с налетом вуайеризма – выслушивать тайны, не предназначенные для чужих ушей, вбирать их в себя, внимательно наблюдая за конвульсиями души. Упиваться раскаянием. Поглощать… Ведьма моргает и видит перед собой небольшую флягу, инкрустированную драгоценными камнями. – Причастие, – поясняет Инквизитор, и во взгляде снова проскальзывает хитринка. – Так у нас принято. Ведьма жадно припадет губами к узкому горлышку. Разбавленное водой вино сейчас кажется ей напитком богов. Делает она точно больше символического глотка, но на этой исповеди, очевидно, не придают большого значения таким формальностям. Оторвавшись от фляги, ведьма чувствует, как постепенно тает напряжение, и тело становится тряпичным, расслабленным. Инквизитор достает из-за пояса тонкий фиолетовый шарф и привычным движением накидывает себе на шею. – Я слушаю, дочь моя. – Сестра… – Я слушаю, – вкрадчиво повторяет Инквизитор. Ведьма молчит, пытаясь сфокусировать взгляд. Ее сбивает ощущение тепла под боком, живого тепла, пахнущего миррой и ладаном, и в этот момент ей хочется просто закрыть глаза и прижаться к этому теплу, забыв обо всем на свете. Не глупи, одергивает она себя. Сделаешь это, покажешь слабость, и тогда она получит свое и уйдет. Лучше говори, говори больше, если хочешь хоть немного оттянуть время до холодной, отвратительно длинной ночи. Ну а завтра… Завтра ты снова согреешься. Спечешься. До корочки. При мысли об этом у нее вырывается нервный смешок. – Что такое? – спрашивает Инквизитор. – Не знаю, с чего начать. Все-таки это моя первая исповедь. Что нужно говорить в таких случаях? – Это тебе решать. Я всего лишь слушатель. Начни с того, что кажется важным. – Важным, – повторяет она, проводя языком по губам. – Важным… От легкого опьянения и сильнейшей усталости путаются мысли, и она отбрасывает их, вместо этого концентрируясь на том, что находится под ними. Цепляясь за эмоцию, которую вызывает у нее эта внезапная близость. За ощущение тепла и родства, которое даже теперь связывает их, несмотря ни на что. – Ты не рассердишься, если я… – На исповеди нет места осуждению, дочь моя. Облегчи душу, и, кто знает, может, заслужишь-таки спасение. Творец всепрощающ. Неужели ты правда в это веришь? – с тоской думает ведьма. Это не ложь, не продолжение игры? Это ты сама? От внутреннего напряжения покалывает в висках. Она напоминает себе слепого лучника, целящегося в бесконечно далекую мишень. Ну что же, говорит она себе, все равно терять уже нечего. Будем стрелять. Ведьма делает глубокий вдох: – Я хочу говорить о прошлом. По тому, как еле заметно вздрагивает чужое плечо, ей кажется, что первый выстрел оказался удачным. Впрочем, Инквизитор не выдает себя ничем другим, медленно кивнув в знак согласия. – Нас разлучили в конце осени, – тихо начинает ведьма. – Я это помню, потому что тогда темнело довольно рано. Я возвращалась после очередного поручения, и на душе у меня было очень скверно. Тревожно. Ныло сердце, как будто вот-вот случится что-то плохое. Так и вышло. Когда я пришла домой, тебя уже увезли. Мать сказала, тебе внезапно стало плохо. Больше я ничего не смогла от нее добиться. Вот так просто, была сестра – и нет сестры. Нет сестры… Она останавливается, чтобы перевести дыхание. Горло сжимается, так что дальше приходится силой выдавливать из себя слова. – С той ночи я совсем перестала спать. Часами лежала без движения, как будто меня разбивал паралич, и слушала, как стонут деревья за нашим окном и как шуршат опавшие листья – меня немного успокаивал этот сухой неразборчивый шепот. Помню, больше всего мне хотелось заплакать, по-настоящему разрыдаться, с воем и кусанием подушки, но ничего не выходило. Возможно, – добавляет она, подумав, – только так я могла еще сохранить рассудок. Потому что если бы дала волю слезам, то уже не смогла бы остановиться… Она делает еще одну паузу, прислушиваясь к отзвуку собственных слов в попытке уловить малейшие признаки фальши. Сейчас очень важно быть искренней. Она не знает почему, но чувствует, что этот путь единственно правильный. – Через неделю, – продолжает она, откашлявшись, – мать сообщила, что ты погибла в больнице. Именно сообщила – холодно, без эмоций. И запретила мне опять поднимать эту тему. Ты знаешь, я боялась ее… тогда. Я не могла ослушаться. – Ты ей поверила? – сухо спрашивает Инквизитор. Ведьма качает головой. – Нет. Я сразу поняла, что она говорит неправду. У меня ведь никого не было ближе тебя – ни тогда, ни после. Я бы почувствовала, что ты… что тебя нет. Но все равно это было тяжело. Не знать, где ты и что с тобой. Днем я еще как-то справлялась. Без дел меня, сама понимаешь, не оставляли, и это худо-бедно отвлекало. А вот ночью… Наверное, самым страшным было не слышать твоего дыхания рядом. Просыпаться из-за кошмара, звать тебя по привычке и не получать ответа. Тянуться рукой и нащупывать только холод простыни. Она сглатывает горький комок. – А наши беседы? Мы ведь все время о чем-то шептались. Иногда до самого утра. Строили планы… Нет, не так, – поправляет она себя. – Это взрослые строят планы, а дети мечтают. Ты помнишь? Тишина. Ее можно трактовать по-разному. Ведьма переводит дыхание и продолжает, не обращая внимания на быстро скользнувшую по щеке мокрую дорожку. – Чаще всего я вспоминаю нашу поляну. Ту самую, где растут ромашки и васильки, а на краю, за высокой стеной полыни, лежит бездонная пропасть, – она прикрывает глаза, и пугается того, каким ярким кажется это воспоминание. – Я и сейчас ее вижу. Словно не было всех этих лет. Хотя что такое годы по сравнению с вечностью, правда? Инквизитор смотрит в точку перед собой. Взгляд неподвижный, а в уголке рта угадывается улыбка, больше похожая на судорогу. Кого ты так ненавидишь? хочется спросить ведьме. Меня или себя? Нас обеих? – Поляна, где мы с тобой, – продолжает ведьма плавно, словно в трансе, – танцуем в высокой траве и плетем венки... А когда закончится танец, тьма выползет из пропасти и поглотит мир. – Может быть, уже поглотила. Ведьма вздрагивает и поднимает глаза, но Инквизитор по-прежнему не смотрит на нее. Сидит очень прямо, сложив руки на коленях. Ведьме даже приходит в голову, что это ей померещилось. Потом… Обернутые в атлас пальцы слегка касаются тыльной стороны ее ладони – тень прикосновения, чистая случайность. Ведьма замирает и почти перестает дышать, лишь слегка подрагивая от близости тепла, к которому невозможно прижаться, которое одновременно есть и нет, как это невесомое касание. Как поляна с пропастью… – Почему ты замолчала? – Просто задумалась… как сильно ты изменилась с тех пор. Раньше ты много улыбалась. И всегда заставляла улыбаться меня. – Тебя это удивляет? – Нет. Не берусь представить, через что тебе пришлось пройти. Она ловит на себе взгляд, от которого возобновляется отступившая было дрожь. – И не берись. В этот момент их случайный контакт прерывается. Ведьма подавляет разочарованный вздох. А впрочем, чего она хотела? Слишком велика разделяющая их бездна. Слишком непримиримы противоречия. – Ты винишь меня в том, что произошло? – Нет, – отвечает Инквизитор, и ведьма чувствует, что она не лукавит. Но от этого не становится теплее. – Ты ни на что не могла повлиять. К тому же, время, проведенное в монастыре, многому меня научило. Я стала сильной. Раньше я ведь была слабее тебя… Не отрицай, – резко говорит она, когда ведьма пытается возразить. – Я была младше, а потому слабее. Вот мной и пожертвовали. Но теперь… – она улыбается, но улыбке не хватает настоящего злорадства. – Теперь мы равны. И я рада, что все случилось именно так. Ведьма опускает глаза, чтобы не было видно промелькнувшей в них боли. – Я в это не верю, сестра. – Во что? – Тебе не может это нравиться. Пытки, убийства… Причинять людям боль. Лицо Инквизитора каменеет. – Мы говорим не обо мне. – Конечно, Ваше Святейшество, - ведьма кривит губы в улыбке. – Продолжим. Что у нас дальше в программе? – Можешь покаяться. Если, конечно, тебе знакомо такое понятие. – Иными словами, пришло время сказать, о чем я сожалею? Хорошо. Перейдем к сути дела. – А ты о чем-то сожалеешь? – спрашивает Инквизитор, не скрывая сарказма. – Кроме того, что мы снова встретились, конечно? – Я не жалею о нашей встрече. Как раз об этом не жалею. – Верится с трудом. Ведьма вымученно смеется и качает головой. – Ты, наверное, думаешь, что в этот раз мне просто не повезло? Что я не могла сбежать от конвоя, как делала много раз до этого? Могла бы, – она щурится, и в этот момент как никогда очевидным становится сходство – не столько физических черт, сколько внутренней природы, духовного родства. – Но я не стала этого делать. Знаешь, почему? – Почему? – после долгой паузы спрашивает инквизитор. – Я устала, сестра. Очень устала. Мне надоело одиночество, надоело постоянно бегать от судьбы. Она ведь не зря сводит нас снова и снова. Не знаю, как ты, а я имею все основания в нее верить. – Ты хочешь сказать, - медленно говорит Инквизитор, и пальцы ее снова сжимаются, как будто зажив собственной жизнью, – что намеренно пошла на такой риск, только чтобы увидеться со мной? И тебе было плевать на последствия? – Да, – просто отвечает ведьма. – Потому что ты моя семья. У меня больше нет никого. Сразу становится легче, как будто ослаб тугой узел глубоко в груди. И она вдруг понимает, что теперь уже почти неважно, как все закончится. Ее переполняет блаженный покой человека, выполнившего свой долг. А что может быть важнее долга крови? – И? – глухо говорит Инквизитор. – Что дальше? – Дальше, – отвечает ведьма, – я скажу тебе, о чем сожалею. В повисшей тишине они смотрят друг другу в глаза, и эмоция, которую поначалу можно было принять за ненависть, потихоньку начинает поворачиваться обратной стороной. Ненормальная, необъяснимая, неистребимая любовь. – Я жалею, что меня не было рядом все эти годы. Жалею, что нам выпали такие родители. Говорят, их не выбирают. Как бы то ни было, ты не заслужила того, что выпало на твою долю. И если бы я могла повернуть время вспять, я бы… – она замолкает, растерянно улыбнувшись. – Ты бы что? – Хотела сказать, что попробовала бы что-то изменить, но... Все-таки ты права. Сейчас я это понимаю. Все случилось именно так, как должно было случиться, да? – Может быть, – задумчиво говорит инквизитор. – Может быть. Они молчат. – А помнишь, как мы встретились? Инквизитор улыбается. Чуточку теплее. – Помню, как же не помнить. Эта встреча чуть не стала для меня последней. – Я сразу тебя узнала. – Я тебя тоже. Инквизитор стягивает вторую перчатку и берет ее руку в свою. Подносит к губам и дышит на озябшие пальцы. Тепло тянется вверх по руке, от пальцев до плеча, до основания шеи. – Тебе не стоило этого делать. Это было очень неразумно. – Нет, – хрипло шепчет ведьма. – Стоило. Теперь мне уже все равно, что будет завтра. Правда. Я только не хочу оставаться одна. Если эта ночь последняя, мне нужно, чтобы ты была рядом. – Зачем? – Чтобы вспомнить, каково это – быть сестрами. А завтра утром… Я хочу, чтобы ты сама отвела меня на костер. Это будет правильно. Ты тоже это понимаешь. Тебе я это позволю, больше никому. Я не хочу, чтобы они прикасались ко мне, сестр… Она не успевает договорить, потому что неожиданно ее заключают ее в объятия. – Глупая, – шепчет Инквизитор, обдавая ее щеку горячим дыханием. – Какая же ты глупая, сестра. Ведьма замирает, а потом начинает смеяться. Гулкие стены камеры с удивлением отражают непривычное эхо. Странное это, должно быть, зрелище: ведьма и инквизитор в обнимку на полу тюремной камеры. Инквизитор встает и протягивает ей руку. – Идем, – говорит она. – Поспишь у меня. В постели хватит места на двоих. Ухватившись за теплую ладонь, ведьма шатко поднимается на ноги. – У тебя на груди, как раньше? – с улыбкой спрашивает она. – Да, – помедлив, отвечает Инквизитор. – Как раньше.