Искра

      — Chiao, amore! *       Он ловит улыбку на сочных, гранатово-алых губах и ухмыляется в ответ. Машет рукой.       — Chiao, bella! **       Провожает глазами гибкую загорелую фигурку, пока она, виляя крутыми, как прибрежные скалы, бедрами и громко стуча каблуками по стареньким доскам причала, неторопливо и беззаботно — под южным лазоревым небом иначе нельзя — плывет прочь.       Из влажно-голубого рассветного марева потихоньку проглядывают красные черепичные крыши и белые, кое-где заштрихованные малахитовой тенью плюща стены портовых домишек.       Он вдыхает теплеющий воздух глубоко, всей грудью.       День сегодня будет хороший. Можно и в море выходить. Не привык он торчать на одном месте. Еще и вчера хотел сниматься с якоря, да уж больно погода подвела.       Fortuna di mare.       Шторм.       Впрочем, грех жаловаться, время провел отлично. Девчонка что твой шторм. Fortuna di mare. В тесном, полутемном кабачке, в вязком облаке табачного дыма и винных паров они друг друга заметили сразу. Высокая, гибкая, черные волосы по плечам будто смола — густые, блестящие, в глазах огонь. Всегда любил таких.       Феличия.       Это значит — счастливая.       Говорить по-итальянски легко, слова льются свободно, сами, журчат, перетекают друг в друга. Пусть он и знает их всего с дюжину, но соображает быстро, а в постели язык нужен не для разговоров.       Поправляя сползшее с бедер махровое полотенце, он лениво вспоминает, что хорошо бы прибраться в камбузе. Качка — не помеха, а вот некстати оказавшаяся на столе посуда была безжалостно расшвыряна по сторонам.       Он хмыкает.       Fortuna di mare.       Да, такие ему по душе.       И с ними всегда точно знаешь, чего ждать.       Не то что…       Он не пускает эту мысль, старательно задраивая все люки, запихивая ее в самый дальний, стылый, никогда не отпираемый трюм подсознания, не давая хлынуть яростным, темным, все сшибающим потоком. Но она находит лазейки и просачивается — хоть и не бурной волной, а тоненькими, клейкими, едко разъедающими изнутри струйками.       И вот уже почти с ужасом он косится на штурвал — словно боясь, что на нем вспыхнут жгучими солнечными бликами следы тоненьких пальчиков. Он помнит их в своей ладони — на удивление остро, горячо, до рези в запястьях, до подгибающихся коленей, до нестерпимо саднящего кома между ребрами.       Такого с ним еще не бывало.       Не в том смысле, что — так не увлекался, увлекался, и куда сильней. Но чтобы…       Кисловато взбухшую в глотке тошноту приходится подавлять силой, он выпрямляется, суетливо тянет грудью теплеющий воздух.       Ох, знать бы заранее, носу бы не сунул на этот треклятый остров!       Но он-то, дурак, ни сном, ни духом. А ведь с самого начала все было очевидно. * * *       — Вы друг мамы?       — Друг? — Он хмыкает. — Да я о ней двадцать лет ничего не слышал.       Светлые глаза — то голубые, как море на мелководье, то серые, как предгрозовое небо над волной — глядят пристально, внимательно и вместе с тем чуть задумчиво, будто из какого-то своего, неведомого мира. У Донны точно такая же привычка.       Даже странно — откуда он это помнит?       — Но это на нее похоже, знаешь ли. Исчезнуть с радара, а потом свалиться вдруг, как снег на голову, да еще с приглашением на свадьбу.       Ресницы у нее — сплошной восторг. Длинные, золотистые. Вздрагивают подстреленной птичкой, прячут взгляд.       — Ну… вообще-то…       — Что?       — Мама ни при чем.       Он молчит непонимающе.       — Это я вас сюда позвала. Хотела ее порадовать.       Сомнительная радость.       На секунду он воображает, что к нему в дом притащили кого-нибудь из женщин, с которыми он спал двадцать лет назад, и невольно передергивается. Вряд ли они за это время похорошели. Хотя Донна, сколько он успел ее разглядеть, еще очень даже ничего.       Как бы то ни было, ему, слава Богу, не грозит.       Ни детей, ни обязательств.       Он хмыкает.       Светлые глаза глядят в упор, сияют, искрятся, как вода во фьорде.       — Я ведь даже не рассчитывала, что вы приедете. Но вы…       — Что?       — Вас, наверное, что-то связывает с этим островом. Зов прошлого, может быть.       Смех вырывается — громкий, азартный.       — А тебе палец в рот не клади, fågel!       И ничего другого тоже не клади.       Хотя я бы попробовал.       — Одно тебе могу сказать. Мы с твоей мамой тут не скучали.       Юное личико чуть приметно розовеет — нежно, акварелево-тонко, как первые рассветные лучи над морем. Но взгляд она не отводит, даже улыбается уголками губ.       На миг его захлестывает с головой странным, непривычным чувством, почти похожим на умиление. И вместо вертящейся на языке очередной остроты он говорит вполне серьезно.       — Донна была красавица. А главное — не тащила меня под венец. По тем временам — большая редкость, знаешь ли.       Она глядит как будто еще пристальней — так, что он даже теряется, внезапно для самого себя. Ищет, на что бы отвлечься.       — Постой, где-то тут у меня было…       В ящике под сиденьем рука натыкается на старые растрепанные карты, дырявые носки и сломанный компас. Наконец находит и выуживает на свет.       — Ничего себе! Это мама?       Выцветший, охристо-желтоватый, измятый прямоугольничек в ее руках — словно зеркало. И он, перегнувшись через ее плечо, тоже встречает в нем знакомые черты, привычное выражение.       — А это вы?       Он хмыкает.       — Что, не похож?       Снова она немного краснеет, пальчики как будто крепче стискивают край старого снимка.       — Нет, просто… Так странно, что у вас длинные волосы.       Он хмыкает.       — Это уж точно.       — Вы были что-то вроде хиппи?       Он глядит, словно в зеркало — на себя лохматого, на дикие радужные разводы распахнутой на груди рубахи, на носатые апельсиново-рыжие башмаки из-под расклешенных джинсов…       — Что-то вроде.       Стареющее дитя цветов.       Он хмыкает, встречает взгляд — все такой же странный. Внимательный и задумчивый одновременно.       — Сейчас вы лучше.       И снова по какой-то неведомой причине чуть не смущается.       — Спасибо на добром слове. * * *       Воздух все горячее, расплавленным маслом заливается под ребра.       Он поднимает глаза — солнце уже почти над мачтой.       Пора в путь.       Махровое полотенце на бедрах сползает низко, мешает. И куда он задевал свои шорты? Последний раз, кажется, они были на нем вчера вечером.       Он неспешно шлепает босыми ступнями по успевшим прогреться доскам палубы.       Камбуз встречает приятными воспоминаниями и легким разгромом.       Почти на ощупь вытягивая шорты из ближайшей кучи полотенец, пустых бутылок и пластмассовых тарелок, он плывет где-то между ожившими ощущениями упругих загорелых бедер, по-канатному крепко обвивших его за пояс, и мыслями о том, что надо бы все-таки прибраться.       И легонько вздрагивает, уловив за спиной шаги.       — Ti sei dimenticato qualcosa? ***       Голос в ответ неожиданный, но знакомый — до обморока, до предательски подкрадывающейся откуда-то из солнечного сплетения, муторно саднящей, как морская болезнь, дурноты.       — Билл…       Надо повернуться.       Но пальцы лишь судорожно вцепляются в кстати подвернувшуюся жестяную кружку с крупитчатым кофейным осадком на донышке.       — Билл…       Надо повернуться.       Встретить взгляд светлых, пристальных и задумчивых глаз, самому смотреть в это юное, рассветно-нежное лицо, на золотые, испуганной птичкой дрожащие ресницы, ландышево-бледную шею, ломкие ключицы, по-детски узенькие плечи.       А самое главное — нужно говорить.       Но он давится словами, как комком тошноты, и выжимает из себя только убогое: «Привет», не решаясь даже назвать ее по имени.       — Привет.       То, что он видит перед собой, одновременно изумляет и чуть-чуть успокаивает.       На ней тонкие, защитного цвета штаны с завязками у щиколоток и майка с волосатыми рокерами из какой-то британской группы. Походный рюкзак уже успела пристроить у двери.       Он невольно косится на окружающий бедлам и бормочет:       — Извини, я как-то… не ждал гостей.       — Я вижу.       С короткими льняными вихрами, торчащими из-за ушей рунными колечками, она меньше похожа на Донну. Скорее на мальчишку-подростка. И когда она улыбается, почти беспечно, он вдруг ловит себя на том, что с ней — такой — ему легче.       — А если кого и ждали, то явно не меня.       Он натыкается на светлый взгляд, следит за ним… Ну конечно! Посреди бардака початая упаковка презервативов красуется на самом видном месте.       — Я… эм…       Хорошо хоть, использованные нигде не валяются. Наверное.       — И все равно я рада вас видеть. Кажется, мне повезло, что вы держите связь с Гарри.       Вот тебе и английский джентльмен! Язык без костей.       — Я…       Она шагает ближе — нежное личико прямо напротив.       — Билл, тогда на вечеринке…       Воспоминание тоненькой девичьей талии под ладонью стискивает таким нестерпимым удушьем, что его передергивает даже в сыроватой прохладе камбуза.       Невольно он отступает назад.       — Прости. Мне жаль, что свадьба сорвалась.       — А мне нет.       Словно дух вышибли из ребер. От этого взгляда — ясного, прямого — он не знает куда бежать. Заплетается в словах, мыслях.       — Я… ты… это…       — Может быть, вам все равно, но я хотела, чтобы вы увидели.       В тоненьких пальчиках — исчерченный какими-то таблицами лист. Вверху печать — крест, что-то медицинское.       От догадки спина исходит липким холодным потом.       — Ох, Господи!       — Прочтите, Билл.       Кажется, бумага жжет ладонь.       Но буквы уже послушно складываются в слова.       Софи Шэридан…       Гарри Брайт…       Гарри.       — Гарри! — это вырывается у него вслух.       Она кивает.       Улыбается. Легко и уже совершенно беспечно.       И шагает ближе. * * *       Она не знает, как это вышло.       Но когда почти панический ужас на гладко выбритом, золотящемся загаром лице сменяется другим, таким долгожданным выражением, руки сами тянутся, обвивают широкую шею, скользят по голым плечам, по груди, торопливо, жадно впитывая тепло, узнавая наконец каждый выгиб.       — Билл…       Она цепляется за этот крепкий, прогретый солнцем утес, шатко вскидывается на цыпочки — выше, выше, сколько хватает роста, ищет в каком-то лихорадочном, сбивчивом полубреду-полубезумии и, лишь найдя и задохнувшись горьковато-острым запахом крепкого кофе и мятной зубной пасты, чуть ослабляет хватку, не отстраняясь, но давая ему на мгновение сипло вдохнуть — и тотчас ненасытно приникая снова.       От широких горячих ладоней — на затылке и под лопаткой — трудно стоять. Она перетаптывается неуклюже, словно стараясь развязать туго сплетшийся внутри узел — и уже зная, что сделать это могут лишь эти загрубевшие мозолями пальцы. Не думая, не глядя, тянет его вниз, прямо на доски пола, слышит возле уха хрипловатый смешок и чуть искаженное акцентом:       — Да что ж ты как на пожар, fågel?..       Открывает глаза, встречает искрящийся смехом и чем-то другим, более темным и тяжелым, как самые потаенные морские глубины, взгляд и улыбку, которую тотчас хочется вновь ощутить под своими губами.       Он легко перехватывает ее за талию, а потом и под бедра, водружая на стол, широкие ладони жгут углем, она ищет их, неловко схватывает, тянет ближе, вверх, под майку, поддевает ее за край и поспешно стаскивает сама — через голову, с треском.       Он только хмыкает, плавно, как в замедленной съемке, кладет большой палец в истошно трепыхающуюся ямку у нее под горлом и еще неторопливей, будто размышляя, ведет ниже, вдоль перекрестий грудной клетки и легкомысленных кружев, специально подобранных для этой цели, чуть отводя их в сторону и замирая, словно вдруг решив, что этого довольно.       У нее сводит бедра от нетерпения, узел внутри туже, до слез, до невыносимости. Она неловко ерзает на столе, подползая к самому краю, отчаянно пытаясь притянуть к себе утес, который лишь хмыкает и остается на месте. И вдруг легонько упирает горячую ладонь ей в ключицу, заставляя откинуться назад.       Она едва успевает ощутить голой спиной прохладную гладкость столешницы и уловить сквозь ширящийся грохот прибоя в ушах, как звякают расстегиваемые застежки у нее на штанах. И захлебывается небывалым, немыслимым, никогда еще неизведанным.       Узел внутри не развязывается, лишь еще больше затягиваясь, путаясь, обжигая, петляя, свиваясь в клубок. Она подается навстречу, раскидывая в стороны колени — широко, как только может, скользя по отполированной поверхности пятками.       Выгибает поясницу резко, до хруста позвонков, шарит ладонью в воздухе, находит короткостриженые, соломой торчащие вихры, впивается в них словно клещами, стискивает до ломоты в пальцах. Рвано передергивается всем телом и слышит, как через вату, резкий вскрик чайки над волной — и, лишь обессиленно стекая назад на прогревшееся дерево, понимает, что это был ее собственный голос.       Ее снова подхватывают, выпрямляют, усаживают — она подчиняется, чувствуя себя невесомой и безвольной, как тряпичная кукла. Но, видя искрящийся темной лазурью взгляд и ухмылку, возвращающуюся на тонкие губы после того, как он размашисто вытирает их костяшками пальцев, она вдруг словно вспыхивает изнутри невероятным, безумным, все сметающим пожаром. Притягивает его резко, чуть ли не грубо, обеими руками. Испуганно хрустят под пальцами старенькие измятые шорты, хлопаются на пол — и ладонь наконец находит, оплетает жадно, тянет — еще ближе.       Он что-то хрипло выдыхает ей в ухо, но ее уже подхватывает и несет ослепительная огненная волна, и все тело вдруг струнно вытягивается, почти до боли напрягая бедра, сжимая широкую, золотящуюся загаром спину икрами так, что по ним проходит судорога. Узел внутри закручивается так туго, что в конце концов не выдерживает и рвется — разбивая весь мир вокруг на бесчисленные полыхающие искры, прошивая ее насквозь восхитительным ознобом и заставляя благодарно прильнуть всем телом к крепкому, золотящемуся загаром, прогретому солнцем утесу, утыкаясь в широкую, чуть влажную от пота шею и вспоминая, что нужно дышать.