Оксана

Холодно. И хоть пылает всё вокруг огнём до самых небес, всё одно — холодно. Да и небес-то тут никаких нет, только всполохи пламени, кверху в причудливые узоры закручивающиеся да камень посреди пламени раскалённый. Сидит на камне этом Оксана, зябнет, руками себя обхватила, к жару ближе жмётся — согреться старается, всё без толку. Словно ледяной когтистой лапой сердце сжало, словно всё ещё бьётся оно и плакать может по тому, кто жизни земной и рая небесного дороже — по Николаю, далёкому, живому, любимому. Как он там остался один, без заботы да ласки её? Кому улыбаются ясные его очи? Сам жив ли? Хотя, жив, конечно, его бы Смерть не взяла, отринула. Но в помощи нуждается, а помочь, как она бы смогла, и некому. Зря колдуну поверила, ой, зря. Знала же, что ни от него, ни от жинки его добра ждать не приходится, а как кошка голодная за миской молока пошла, потянулась — авось, обойдётся. Не обошлось! Только взглянула глазами живыми на Николая — и сразу море огненное кругом забурлило, вихрями закрутилось. Холодно… *** Дежурный Чёрт, с тех пор как душа Оксаны в Ад попала, совсем покой потерял. Всё хозяйство его, похожее на бесконечный пчелиный улей, где соты не мёдом, а болью и страданием наполнены, где в каждой ячейке души грешников в пламени горят отведённый им срок, до того спокойным было. А теперь — хоть караул кричи. Вроде и грешница Оксана эта, мельникова дочка, мавка, а ни в грехах не кается, ни о пощаде не просит. И все-то мысли у неё о любви. Вблизи её обиталища даже ему, бывалому чёрту, ходить боязно, чего уж говорить о молоденьких бесах. Те вовсе мимо шмыгают, только их и видели. А ему неловко так-то носиться. В чинах ведь, вечностями верной службы приобретённых. Только иногда так и хочется не гордой поступью пройтись, а тенью быстрой проскользнуть — иначе сердце затоскует, застучит дробно, даже позабудешь, что его на самом деле и нету, не положено по регламенту чертям сердце. Разум — это да. Чтобы людей смущать, с пути истинного сманивать. А сердце — по ангельской части, к Господу приближенной, дабы прощать и утешать… «Вот ведь и себя изводит, окаянная, и другим покоя не даёт! Нет, чтоб мучиться о грехах своих и в рай проситься…» — приникнув к малому окошечку, раздражённо подумал Дежурный Чёрт, впервые осмелившись на Оксану вблизи посмотреть. Красивая сидит, большеглазая, уста, что бутоны розовые. Плачет, стенает. О милом. О себе позабыла совсем. Ну и где ж ты грех любимый: гордыня? Тут же жертвенность одна. Вот она-то и лихорадит адские соты, мороку наводит. И как с этим быть? Начальству донести? Так неровен час за вести такие в мелкие бесы разжалуют — крутись потом, на пьянство народ сманивай или на кражи какие несущественные — маета. О-хо-хо-нюшки. Только вздыхать и остаётся. — Ты чего это, яхонтовый, вместо того, чтобы делом заниматься да температуру в Аду должную поддерживать, стоишь тут и охаешь? — раздалось вдруг за спиной Дежурного Чёрта, и он от страха подпрыгнул. Хотел не оборачиваться, да разве ж тылом к начальству оставаться положено? Быстро без хвоста останешься. Повернулся: Главный Чёрт выглядел усталым. Чёрные очи его запали, а тонкие губы, сжатые в линию, выражали крайнее недовольство. Скрестил руки на груди и смотрит. Дежурный Чёрт под взглядом этим пронзительным и проболтался: мол, душа к нам одна попала, сама не своя от любви. Сидит в огне, дрожит от холода и не о себе — о друге милом кручинится. — Это с чего же такие непорядки? — изумился Главный Чёрт. — Не в первый раз к нам влюблённые попадают, ни разу подобного не случалось. — Он отодвинул Дежурного Чёрта и сам к окошечку приник. — Да-а-а, — сказал через мгновение. — И жертвенность, и сострадание, и самоотречение… Только крыльев ей и не хватает. А к нам попала из-за правил каких-нибудь, полагаю? — Точно так! — вытянулся в струнку Дежурный Чёрт. — Она, Ваше Темнейшество, сначала утопла, в мавку превратилась, а после, чтобы живой стать и с любимым быть, через обряд запрещённый прошла. Тогда её в жертву и принесли. А так — не убила никого, не лжесвидетельствовала, в воровстве замечена не была и, вообще, девушка приятная. Из-за любви пострадала. — Да уж, нетривиальный случай. Для энциклопедий. Всегда знал, что ничего вреднее любви ни на том, ни на этом свете нет, — скривился Главный Чёрт и, поразмыслив, приказал: — Иди к Дежурному Ангелу — пусть себе добрую душу сию забирает, а то у нас скоро не Ад будет, а чёрт-те-что. Живо! Дежурного Чёрта будто ветром сдуло. Всеми правдами и неправдами пытался он душу Оксаны в Рай подсуропить. А Дежурный Ангел ни в какую: согрешила — милости просим в пекло. Ну и что, что смягчающие обстоятельства, правила важнее. Строгость чрезвычайная. Ни с чем пришлось к Главному возвращаться. Тот только зубами скрипнул, проклиная небесную бюрократию, и сам с прошением к Райским Вратам поплёлся, хотя очень это дело не любил. Долго пришлось с Главным Ангелом спорить. Почти уломал его, да только в последний момент тот на попятную пошёл: правила, говорит, есть правила, в Рай никак нельзя. — Ко мне тоже нельзя! — взвыл Главный Чёрт. — Она мне всех с ума сведёт. Бесёнки романы начнут любовные почитывать, кто постарше — сами романы сочинять начнут. Я протестую! Я, если надо, до самой высочайшей инстанции дойду… — Не надо до высочайшей, — примирительно попросил Главный Ангел и рубанул с плеча: — А давай её в мир живых обратно отправим, а прошлые грехи обнулим. Пусть заново попробует. Это я могу, на это все полномочия имеются. Тем более случай интереснейший. — Рыбой вернём? — оживился Главный Чёрт. — Она к воде привыкшая… — Зачем рыбой? Девушкой, как и была. — Жаль... — Главный Чёрт сразу погрустнел. — Рыбы-то к нам не попадают. А так… где гарантия, что она снова в Ад не заявится со своею любовью, а? Я её, хоть режьте, обратно не пущу! — Гарантий никаких, — довольно оскалился Главный Ангел, которому чрезвычайно нравилось визави своего до белого каления доводить. — Но ты можешь надеяться. — Он щёлкнул Главного Чёрта по носу крылом. — Надежда умирает последней… *** Обратная дорога в Петербург была тяжёлой. Николай Васильевич чувствовал себя ужасно: столько всего плохого за последние дни произошло — на всю жизнь хватит. Яким, понимая его состояние, вёл себя тихо, с советами не лез — дремал, притулившись в уголке кареты. Да и погода к радости не располагала: дождь моросил непрестанно, превращая дорогу в вязкое тесто, ветер будто похоронную молитву читал, небо на опрокинутую чашу, полную сизого тумана, походило. Только грустным мыслям и предаваться или дремать… — Дальше дороги нет! — крикнул, открыв дверцу, кучер, когда Николай Васильевич совсем раскис, как и дорога. — Тут неподалёку сторожка имеется для ночлега пригодная, меньше, чем в версте отсюда. Я по холмам карету туда поведу, чтобы не увязнуть. Часа два это займёт где-то. Если хотите побыстрее, ступайте по берегу речки. Мимо точно не пройдёте, сторожка по правую руку будет… По холмам в карете трястись ни Николаю Васильевичу, ни Якиму не хотелось — пешком отправились. Закутались потеплее и, как кучер говорил, вдоль речки пошли. Тоскливо Николаю Васильевичу было видеть реку. Смотрел он то на воду, дождливой рябью разбитую, то на купы ив намокшие, и всё ему чудилось: появится вдруг Оксана, засмеётся или разгневается, за руку возьмёт. И пусть сердце его прикипело к Лизе, но и для Оксаны билось, даром что вида он не подавал. Не живая ведь — нежить, хоть и ласкал её тело горячее в наваждении, от страсти изнывая, кусая губы мягкие, сладкие, будто черешня, а всё равно — нежить. — Смотрите, барин, — прерывая его воспоминания, негромко позвал Яким и указал куда-то вперёд. — Человек будто. — И приглядевшись: — Девка… Николай Васильевич обернулся и обмер: Оксана. В одежде, как дивчины местные ходят, волосы в косы убраны, на ногах сапожки. Стоит над речкой и озирается растерянно. Тут и Яким её признал. — Барин, — прошептал в ужасе, — мы ж её давеча похоронили… — Вы и меня похоронили, — отмахнулся Гоголь и, как зачарованный, к Оксане пошёл. И она к нему навстречу шагнула. — А меня из Ада насовсем выгнали, — призналась, улыбнувшись лукаво, и волосы ему лёгким движением поправила. Потом засмеялась: — Руки так и тянутся…