«Где любят нас — лишь там очаг родимый».
Джордж Ноэл Гордон Байрон
«Я люблю тебя!» Такие теплые, милые, обнадеживающие слова. В них столько искренности и доброты. Они заставляют нас улыбаться, улыбаться даже тогда, когда весь мир настроен против нас. Но одно «Я люблю тебя», и ты полон сил противостоять любой непогоде, готов на все. Они дарят нам поддержку — нет ничего лучше осознавать, что кто-то верит в вас больше, чем сами вы. «Я люблю тебя, у тебя все получится!» — и появляется желание доказать, что ты действительно справишься, доказать это ради любящего тебя человека. Они дарят нам свет. «Я люблю тебя!» в серые и мрачные будни, и мир становится краше. Но суть вовсе не в этих словах, а в тех, кто их произносит. Любимые и любящие — самые счастливые люди на свете. Ты любим. Ты чувствуешь теплоту чувств, подаренных дорогим человеком. Это необъяснимо. Просто до жути тепло внутри и очень приятно. Это окрыляет и вдохновляет. Ты любишь. Ты готов на все, лишь бы человек был счастлив, не переставал улыбаться, на все, лишь бы родные глаза не переставали сиять. Ты чувствуешь в сердце горящее пламя, пожар, который ни за что не потушить. Боишься только одного — обжечь или же обжечься самому. Вы любите. Оба. Взаимно. Это невероятное счастье — осознавать, что вы стали дороги друг другу. Как родные. «Родные»… Вас кто-нибудь называл так? Только прислушайтесь: «мой родной». Сколько в этом слове скрыто нежности, как ласково звучит это слово. Меня много раз называли родным, но я не придавал этому значения. Я был маленький и думал: — Конечно, родной! Я ведь ваш сын! Раньше для меня это слово было скорее просто обращением, я не понимал, насколько оно сильно, как мощно передает чувства и обыкновенную любовь. Особенно важна для меня стала материнская любовь. Тогда я тоже не понимал о том, как она важна. У меня было совсем другое представление о том, как любит мама. Думал, что всё что она делает, она делает просто потому что она — мама. Ведь, если не она, то кто? Кто будет будить тебя, заботиться, кормить, воспитывать, поддерживать и наставлять на истинный путь? Я считал это ее долгом, обязанностью, не понимая, что в долгу у неё я. Это я был обязан ей, должен был быть благодарен ей и ласково заботиться. Ведь я — ее частичка еще до рождения. Я не знал, каково это — носить ребенка под сердцем, и вряд ли мне суждено это понять. Не замечал, как она уставала, какой боли стоило моё рождение. Она отдавала всё, отдавала себя, свою частичку души для меня, а я швырял её обратно, не увидев материнских слёз. Всё, что доставалось ей от меня, — это одно осуждение. Я осуждал её заботу, взгляды, понятия, её внутренний мир. Осуждал, отталкивал свою родную маму. Сам того не понимая, я медленно, но верно отказывался от её любви, такой горячей и трепетной. Не то, что я плохой и никчемный сын, который только и может, что разочаровывать, я просто не тот, кем хотели бы видеть меня мама с папой. Вы замечали, как родители верят в нас в детстве? Они живут надеждой, что этот прекрасный мальчишка станет важным, стоящим… Возлагают на него надежды, верят, что он будет лучше в тысячу раз, чем сами они. Они надеются. И к сожалению, разочаровываются всю жизнь. Ребенок подрастает, и взгляды его совсем нечасто совпадают с родительскими. Так и было со мной. Умный. Мальчик, сражающий своими высказываниями наповал, отвечающий на все вопросы, с красивой грамотной речью. Мальчик, услышав которого, люди думали бы: «Какой славный сынок у них растет! За ним большое будущее!». Дневник весь в пятерках и благодарностях. Такой себе мальчик-паинька. Я не плевал на учебу, действительно старался, но только в тех сферах, где мне было интересно, там, где меня цепляло. Я не горел желанием решать логарифмы, доказывать теоремы, бросал это дело сразу же, так как меня раздражало то, что я не понимаю, что к чему и зачем вообще это. Зато часами смотрел документальные фильмы о войнах, их участниках, мотивах. Интересовался тем, что важно мне, а не десятку учителей. Я считал, что расширить кругозор полезнее, чем получить пару пятерок. Воспитанный. Человек-вежливость, приличный до тошноты. Дежурное «Здравствуйте!» с бесчувственной улыбкой и такое же «До свидания!». Я не здоровался с взрослыми дяденьками-шишками, не переносил девушек через лужи, не придерживал двери капризным и истеричным дамам, не всегда говорил спасибо за оказанную услугу, не желал родителям доброго утра и спокойной ночи, отвечал наглостью на грубость учителей. Был бунтарём — таким же, как большинство парней в шестнадцать лет. Но я не считал себя невоспитанным или невежей. Скорее справедливым и тактичным. Глупо желать доброго утра человеку, у которого вся жизнь идет наперекосяк, это выглядит скорее как злорадство, а не вежливость. Какая-то просьба может быть выполнена с такой ненавистью, с такими отвратительными чувствами, что сказать спасибо язык не повернется. Если быть вежливым, то только с тем, кто этого заслуживает, а не пользуется. Я так хотел быть хорошим, но, увы, не получалось. Сам я был доволен собой, но хотелось, чтобы мной были довольны мной. Мои достижения ценили, или просто притворялись, но этого недостаточно, всё, что было дорого мне, расценивали, как сущий пустяк. Было мало «умница» или молодец». Я ждал, когда заинтересуются — спросят, как долго я к этому шёл, каково это, доволен я, я был готов к самой яростной критике, но было лишь одно. «Молодец». Я слышал здесь не похвалу, не доброе слово, а скорее настойчивое «отвяжись, у меня нет на это времени». Расстраивался, ведь мне было важно мнение со стороны. Расстраивался до каких-то пор, но подождав немного, снова пытался чем-то радовать. Думал: «Если они не могут обрадовать меня, могу ли я обрадовать их?». Старался дать родным всё, что не хватало мне. Я готов был поговорить, когда было нужно, возможно, дать совет, обнять, но и от этого меня отстранили. «Ты — молодой, глупый, просто живи, не мешай нам, иди в свою комнату и не страдай ерундой». Всю мою любовь отвергали, и поплатились тем же за это в будущем. Ирония в том, что я старался. Пытался. И в один момент бросил. Но так, как старалась, моя семья, я не смогу. Я просто не вывезу, да и не хочу такой участи. Нам просто надо было прислушаться друг к другу, заметить важные мелочи в каждом, но мы всё разрушили. Потеряли. Мы потеряли не семью, а частичку себя, каждого из нас. Я не говорю, что я — сирота, но чувствую себя одиноким. У меня есть мать, сестра, но нет прежней любви между нами. Я давно забыл, что такое материнские объятия и вера, сестринская любовь и легкомысленность. Когда я последний раз возвратился домой, не было ощущения, что я дома. Хотелось убежать и не вспоминать. Это больно — вспоминать прошлое, сравнивать его с настоящим и понимать — тогда было лучше. И я снова старался. Старался всё вернуть, но в итоге разрушил до конца. Помню, я был подростком. Был октябрь, хмурый, безрадостный, ливнями шли дожди. Я шел со школы, весь мокрый, взъерошенный, дрожащий, но стремившийся подарить маме счастье. В руках у меня были розы, я прижимал их прямо к сердцу, чтобы сберечь их, укрыть от беспощадного дождя. Мама любила эти цветы. Тогда у нас были сложные времена, так называемая черная полоса. Только-только умер отец. Она изо всех сил держалась ради нас, не показывала слабости. Но я понимал — больно. Каждый раз я хотел помочь ей, но не мог, не знал, не понимал. У моих родителей была самая настоящая любовь. Я не помню, как они ругались, но помню утренние разговоры, помню, как моя сестра подглядывая за ними, когда они целовались, обнимались, по-детски умилялась, иа потом с радостью, с улыбкой, бежала к ним в постель. Тогда нас можно было назвать семьёй. Самой настоящей. Счастливой. Папа всегда дарил матери цветы. Красные розы. — Они красивые и приятно пахнут, — говорила мама. Тогда, в четырнадцать лет, я тоже подарил ей розы на день рождения. Тщательно выбирал, смотрел, чтобы каждый лепесточек был идеальным, ярким. Попросил продавца красиво завязать. Придя домой, сразу пошёл на кухню, пряча свой подарок за спиной. Она готовила праздничный ужин вместе с моей сестрёнкой. Посмотрев на меня, начала ругать меня, что я, такой непослушный, непутёвый, вылез в такую погоду. Цветов она не заметила. — Не вздумай заболеть, не вздумай! Говорила же, простудишься… — Мам… Я достал из-за спины розы, бордовые, как кровь, падал солнечный свет, и они казались ещё красивее. Букет был аккуратно перевязан красной ленточкой. Мама поменялась в лице и быстро отвернулась от меня. Я был напуган. — Мам, что случилось? Я тебя… обидел? Она молчала и не поворачивалась ко мне лицом. Я положил цветы на стол, и подошёл к ней, убедиться, что всё в порядке. Меня удивили её слезы, я был в замешательстве, в непонятках, был рассержен на себя. За все четырнадцать лет я впервые увидел, как она плачет. Смотря на слёзы девочек, сестры, можно было сказать одно: они меня раздражали. Но материнские слёзы — совсем другое. В тот момент я почувствовал, что это моя вина, мне было дико, противно от себя. Но в то же время я не понимал, почему она плачет, хотел успокоить, но боялся, что она меня оттолкнёт, боялся снова пройтись ножом по больному. — Прости, я не хотел… Я попытался посмотреть ей в глаза, но не смог выдержать её взгляда, не в состоянии был его понять. В них была целая буря. Готовый ко всему — прыгнуть с парашютом, ринуться за утопающим, сгореть заживо, провалиться под землю, я был не готов к одному — к её объятьям. Она подошла и обняла меня. Я был поражён, сколько чувств ощущалось, как сразу стало спокойнее, и буря в её глазах медленно утихала. Но меня удивило то, что больше я чувствовал её. Услышав, почувствовав, как быстро и трепетно колотится её сердце внутри, я поспешил обнять крепче, стал успокаивающе гладить по спине. Чувствовал, как судорожно дрожит её худое тельце и видел рябь мурашек на теле. Когда она прижалась ко мне щекой, почувствовал, как ручьём льются слёзы из глаз. Нам обоим было невероятно больно. Обнимая её одной рукой, я протянул другую ладонь к её лицу и провел рукавом, вытерев слёзы. — Я могу унести цветы, если ты из-за них так расстроилась. Мама посмотрела на розы, которые одиноко лежали на столе. — Нет, не надо. Оставь. Я поставлю их в вазочку. Они красивые и приятно пахнут. Мне нравятся. Спасибо. — Тогда почему ты плачешь? Она отпустила меня из объятий, помолчала немного, полюбовалась ими и ответила: — Они напоминают о твоём папе. Всегда дарил их, каждый год, именно их. Каждый год ждала именно цветы, он знал и не забывал никогда, что обожаю их всей душой. И каждый год я их ждала. Даже в этот… Тогда я понял одно: она любит вовсе не розы, не их цвет, не запах. Неважно, каким бантиком они перевязаны, белым или красным. Она любила воспоминания, которые с ними связаны. Все с отцом, всё от их увядшей любви. Я просто подарил цветы, но на самом деле вырастил целый сад в её душе, где каждая розочка — воспоминание, счастливое, дорогое, милое сердцу.