Блоки памяти

      Голоса детей разлетаются над водой, звонко отскакивая от поверхности, как плоские камешки, и уносятся так далеко, что эхо не тонет в темноте над горизонтом. Рассвет скоро тронет небо, а они ещё не ложились, и энергии в каждом — хоть отбавляй; они смеются, кричат, бегают и раз за разом вот уже который час повторяют пользующуюся почти нервной популярностью шутку про «мозги набекрень». Сегодня, впрочем, можно; сегодня лагерь отменил все свои правила в связи с чудесным спасением каждого, кто в нем находится, от позорного безмозглого существования, а мира — от полубезумного диктатора.       Новый взрыв хохота доносится от большого искрящегося костра. Саша затягивается сигаретой — дым приятно схватывает горло жаром, горечь оседает на языке, — и огонек её совсем не виден за яркими отблесками. Выдох выходит громким, но и его никто не слышит. Некому, кажется.       Ветер вмиг разносит сигаретный дымок по сторонам, не позволяя тому даже на секунду затуманить взгляд, и мягким теплом уходящего лета касается шеи над плотным воротом свитера. Прикосновение оказывается таким плотным, что чудится материальным; Саша притрагивается пальцами к покрытой мурашками коже и щурит задумчиво глаза. Чем-то очень знакомым веет от этого прикосновения. Чем-то дорогим.       Темноту над озером разряжают только короткие блики — гипнотизирующее зрелище. Саша дышит ровно и почти не моргает, погружаясь в глубину собственного сознания. Умело, как и всегда.       Висящий в космосе куб встречает его уютной тишиной и прохладой металла. Раскрывается отдельными сегментами, выставляет нужные блоки — Саша пробегает по ним взглядом, сравнивая исходящие от воспоминаний эмоции с пережитым только что, и останавливается на одном.       Да. Он пытался вспомнить что-то подобное.       …Милла выдыхает ему в шею — рвано, нервно, почти всхлипывая. Её бьёт мелкая дрожь, которую она, как ни пытается, не может унять, длинные серьги в её ушах тихо звенят нестройной музыкой. Тяжёлый сизый дым пожара растягивается по небу, и от воя пожарной сирены Милла дрожит только сильнее, лицом вжимаясь в изгиб чужой шеи. Саша хмурится; недоумение с привкусом недовольства наполняет его сознание, ему разорвать хочется этот нечаянный телесный контакт, но он галантно придерживает её за талию, не зная, что ещё должен сейчас сделать. Она ведёт себя непрофессионально, почти некорректно, забывается, и это злит ощутимо, но он не знает ещё, как сильно она боится огня, как мучительно для неё видеть острые языки пламени, поднимающиеся в небо, — почти такие же, какие заживо сожгли давным-давно любимых ею детей.       Ему было стыдно потом за эту злость — множество раз. Вяжущее чувство вины тоже исходит от серебристого блока; больше в нём нет ничего, но Саша вспоминает подспудно, сам, что он пытался просить прощения. Она не приняла — не могла других обвинять в собственных ошибках.       Ему нравилась в ней эта черта. Ему, в общем-то, многое в ней нравилось.       Блок с тихим шелестом возвращается на место, к остальным воспоминаниям. Рядом — ещё несколько таких же, почти идентичных с виду, но удивительно разных внутри. Саша касается следующего — пальцы, затянутые в черную перчатку, кажутся чем-то инородным по сравнению с металлической гладкостью вытянутых прямоугольных блоков. Странное ощущение для находящегося в собственном разуме.       …Милла выдыхает ему в шею — расслабленно и самую малость, совсем немного пьяно. Она искусно — привлекательно — качает бедрами, переступает с ноги на ногу, едва слышно стуча высокими каблуками, и тихо смеётся, когда он нервно и неумело сжимает в пальцах её шёлковое искрящееся платье. Она с напускным высокомерием задирает подбородок, замечая, что он совершенно не умеет танцевать. В сущности, она права. И приятное с полезным он совмещать тоже не умеет — пока она медленно ведёт в танце, он скоро оглядывается по сторонам, разглядывая окружающих, ища взглядом того, ради кого они здесь — оружейного барона, метящего в революционеры и, конечно, будущие президенты какой-нибудь маленькой и бедной, но крайне выгодной политически страны.       Милла не делает откровенных попыток его соблазнить, хотя и не скрывает почти томных взглядов и лукавых улыбок, неосторожно как будто касается руками, пытаясь прощупать, понять, шелохнется ли в нём что-то в ответ, но она не знает ещё, как пугает его это влечение, как болезненно пересыхает в горле, какой липкой холодной дрожью пробирает от одного осознания, что он ей в самом деле нравится, и куда их это может завести.       Она узнала случайно, многим позже — он никогда бы не решился рассказать ей об этом напрямую. Тогда в глазах её он прочитал боль, сожаление и какую-то не совсем ему понятную тоску. Она попросила прощения и старалась больше не прикасаться к нему без разрешения. Желания отказать ей в этом, впрочем, у него возникало редко.       Блок не успевает закрыться, как открывается другой; Саша поспешно старается оттолкнуть его, утихомирить разбушевавшуюся память, но воспоминания самовольно проскальзывают сквозь пальцы.       …Милла выдыхает ему в шею — с болезненным стоном, горячно, неровно. Саша прижимает её к себе, шепчет что-то несуразное, неподходящее, неработающее, пока под ладонью, которой он зажимает рану у неё на боку, становится всё горячее. Милле совсем не идёт болезненная бледность и гримаса страдания на лице; она пытается расслабиться, прохрипеть что-то утешающее ему на ухо, уверить, что всё с ней будет в порядке, но голос срывается, и вместе с ним холодеет у Саши в груди. Душат вина и паника. Он не знает, что делать, и только слепо надеется, что кто-нибудь вовремя успеет откликнуться на сигнал о помощи, который он послал. Ему страшно, страшно до помутнения, он так к ней привык, ему так не хочется её терять…       Саша отшатывается, волевым усилием возвращая непокорный блок обратно; тот защелкивается безучастно, оставляя его один на один со сбившимся дыханием и мерно парящим в космосе кубом сознания. Теперь прийти в себя получается куда проще и быстрее, чем тогда, в дымящихся ещё развалинах какой-то укреплённой ближневосточной крепости, где им пришлось долго пережидать непрекращающийся шквал пулеметного огня. Саша концентрируется, вновь начиная различать перед глазами мерно поблескивающую гладь лагерного озера, и только напоминает себе разобраться потом с оставшимися в его идеально структурированном разуме непокорными демонами.       Он успевает расслышать рядом шорох песка, прежде чем вода у самых носков ботинок покрывается мелкой рябью от парящего в воздухе энергетического шара.       — Агент Найн?       Саша не вздрагивает, когда слышит её тихий голос, только закрывает с полуубкой глаза, а с ними — собственный разум. До поры. Они научились за множество лет не пугать и не смущать друг друга, выдирая нечаянно из пучины обнаженных мыслей.       — Агент Воделло?       Она встаёт рядом, улыбаясь и сплетая руки за спиной. Тоже смотрит вдаль, на начинающий светлеть горизонт, и улыбается, чуть укоризненно, когда дети снова принимаются шуметь. Ей, он чувствует, хочется видеть их сейчас отдыхающими в постелях, но уговор есть уговор, и сегодня она не потревожит их напоминаниями о каких-либо правилах. Даже если очень хочется.       — Опять погрузился в размышления? Ты стоял один здесь так долго, что начал выглядеть так, будто…       — Мозги набекрень?       Милла смеётся, согласно качая головой, отводит глаза — шутка набивает оскомину, но и об этом она сегодня не скажет. Поворотом её головы и игрой теней на высоких скулах Саша почти любуется.       Они стоят так ещё долго — голоса за спинами постепенно стихают, сменяясь сонным сопением. Милла оборачивается, кидает на детей участливый взгляд — из неё никогда не уйдет эта забота, это желание ласкать и ухаживать, — но вскоре касается осторожно пальцами руки под плотным свитером, так и не озвучивая терзающий вопрос: «Можно?» Саша отвечает ей прикосновением на прикосновение, и она порывисто обнимает его, оплетает руками, выдыхает в шею. Тепло и ласково.       — Я так рада, что с тобой все в порядке.       Привычку в первую очередь думать о других из неё тоже не вытравить, да и необходимости нет никакой — в том, кажется, сама суть её, такой заботливой и понимающей. Саша обнимает её крепко вместо ответа и губами мягко касается виска, чтобы через скорую секунду позволить ей себя поцеловать.       Рядом с ней ему почти уже не страшно.