Field of sunflowers

Злые глаза, злые сердца, злые языки. Шепотки, сплетни, косые взгляды, горделиво вздернутые подбородки и надменный тон — вот из чего состояло все семейство чистокровных вампиров Андерхартов. Но Шон привык. Он даже не винил их, ведь мало кто будет рад, когда на пороге твоего дома объявляется незнакомец и становится главой твоей семьи со всеми полагающимися привилегиями просто потому, что одна из многочисленных родственников решила отдать ему, своему приемному сыну, бразды правления в руки. На самом деле, и выбора-то у него особого не было: когда ему сказали о наследстве и его размерах, о том, кто он такой на самом деле, ему пришлось это принять, сжиться с этим. Жаль, что после окончательного смирения со своей судьбой кошмары не закончились — отголоски воспоминаний, затаенные в самых дальних, самых темных и нелюбимых уголках памяти изредка вспыхивали ярко-зеленым ядовитым светом, и Шон как будто вновь проживал те события. Сначала он узнал о смерти своей матери, Аннемари Андерхарт, и Кассандра на правах давней подруги их семьи взяла его под свою опеку, а уже на следующий день порог дома переступила нога статной черноволосой женщины, за которой шлейфом следовал аромат белладонны и опиума и пробирающий до костей холод смерти. Женщина представилась Сибиллой Андерхарт, единоутробной сестрой матери Шона, и в следующий же миг морально опустошила его и Кассандру всеми последующими словами и информацией. Она долго рассказывала о вампирской сущности Шона, о том, что женщина, которую он считал матерью, на самом деле являлась убийцей его настоящей семьи, сохранившей жизнь ему одному только потому, что он — тезка ее усопшего возлюбленного. Сибилла рассказала о том, как на протяжении долгих лет Аннемари удавалось обманывать даже Орден охотников на вампиров, в котором она состояла вместе с Кассандрой, и, воспользовавшись мрачным безмолвием Касс, не способной спросить что-либо, предоставила Шону все документы о его наследстве и титулах, сказала, что перед смертью Аннемари постаралась сделать так, чтобы он ни в чем не нуждался, а Шон, обескураженный и потерянный, не нашел нужных слов — просто забрал всю кипу бумаг из рук Сибиллы и почувствовал, как весь его прежний мир треснул по швам, порвался на неровные лоскуты грязной изношенной ткани. Вслед за этим последовала вереница резко сменяющихся событий: обучение у Сибиллы, уход Кассандры из Ордена охотников, эпидемия в городе, болезнь Айзека, возлюбленного Кассандры, проблемы Сибиллы с поставками реагентов для новых зелий, бесконечные отчеты от арендаторов земель, доставшихся ему по завещанию Аннемари… случалось так, что Шон попросту засыпал за своим рабочим местом, изнуренный огромным объемом работы, информации и личными переживаниями, но не было и секунды, когда он позволял себе дать слабину, расслабиться и пустить все на самотек. Уже минуло четыре долгих года с того времени, наступил девятнадцатый год его жизни, но проходя мимо портрета Аннемари в позолоченной раме, взирающей на него своим привычным задумчивым взглядом, полным материнской теплоты и затаенной грусти, Шон до сих пор задается одним и тем же вопросом: «Неужели это все стоило того?» Даже сейчас, направляясь в комнату Сибиллы, он по привычке останавливается напротив портрета и разглядывает его, вспоминает дни минувшего прошлого: беззаботное детство, запах кофе с кардамоном и только что приготовленных валлийских пирожков с клубничным джемом по утрам, частые визиты громко смеющейся и бесконечно заботливой Кассандры и долгие, неторопливые разговоры по вечерам в небольшой гостиной, освещенной успокаивающе потрескивающим пламенем из камина. — Неужели ты про нее еще не забыл? — раздается женский голос за его спиной, эхом разносится по длинному коридору поместья. Шон, затаив дыхание, резко разворачивается к обладательнице голоса, и его сердце пропускает удар. Он всегда считал Сибиллу красивой. С самой первой встречи она очаровала его своим видом, своей способностью держать лицо. Шон до сих пор помнил, как, увидев Сибиллу, подумал, что она — утонченная неземная Дафна, вышедшая из-под кисти Уотерхауса, вот только лицо ее выражает отнюдь не испуг, а напротив — спокойствие, холодную решительность и уверенность в своих силах. Аннемари была теплым майским днем, такой же светлой и живой, согревающей своей заботой подобно солнцу, и такой же непредсказуемой: прямо как темные дождевые тучи и шум майской грозы посреди ясного неба, в любой момент ее могли одолеть мрачные мысли, и она становилась отрешенной от этого мира и всех, кто окружал ее. Сибилла же была зимним утром, когда на небе едва занимается заря. Такая статная и безмолвная, пленительно-прекрасная в своей отстраненности и холодности… и, к сожалению, бесконечно одинокая. — Я не мог не остановиться и посмотреть. Уже как привычка, знаешь, — наконец отвечает Шон, беззаботно пожимая плечами, и Сибилла устало улыбается ему одними лишь уголками губ. Она изменилась за последние месяцы из-за бесконечной занятости в лаборатории: взгляд ее голубых глаз потускнел и потерял прежний блеск, лицо осунулось, а некогда белоснежная кожа приобрела нездоровый серовато-зеленый оттенок. Тем не менее, она продолжала робко улыбаться, а взгляд ее нет-нет, да наполнялся теплотой, но только когда она разговаривала с Шоном. Все эти эмоции, столь редкие и непривычные для Сибиллы, были предназначены только для него одного. — А ты снова провела всю ночь, работая над очередным зельем? Я видел, как в лаборатории горел свет до самого позднего часа. — Ты же и сам знаешь — я бы и слепая работу не бросила. У меня, кроме нее и тебя, больше и нет ничего, — горько усмехнувшись, произносит Сибилла, кутаясь в шаль, свисающую с ее точеных плеч. Вздыхает, встречаясь с обеспокоенным взглядом Шона. — Ну что тебя опять тревожит? Поделись, я, может, своим грубым словцом помогу. Только обещай не плакать, как дитя, если не оправдаю твоих ожиданий. Шон чувствует слабый, но весьма ощутимый укол в районе груди, вызванный ее словами. Сам факт того, что Сибилла все еще принимает его за ребенка, раздражает, и брови сами непроизвольно сходятся на переносице. В голове сразу всплывает образ прежнего любовника Сибиллы, Делвина, а вместе с ним приходит и кипящая ревность, злость и абсолютное неприятие этого человека. Шон уверен: именно Делвин и его поверхностные, жестокие действия стали отправной точкой для Сибиллы, именно после их отношений она окончательно утратила прежний огонь. Он предал Сибиллу, обсмеял ее и оставил ей после себя лишь потерю Дара да дочь, растущую в животе с каждым месяцем. Анжелина. Это имя и сам факт существования малолетней дочери Делвина набатом звучали в голове Шона, подобно приговору. Он не ненавидел девочку, нет, но и любви к ней питать не мог — она, в конце-концов, была живой памятью о презираемом Делвине. Шон кривится; он в очередной раз убеждается в том, что лучше Делвина во всех отношениях, что на его месте он бы позаботился о Сибилле, да хотя бы сейчас… только бы она воспринимала его не как ребенка. Андерхарт тяжело вздохнул. В конце концов, Сибилла не раз говорила Шону, что признает его таланты и его самого лишь тогда, когда он убьет ее, используя все те знания, что она передала ему. С помощью яда, созданного им самим. Шон мрачнеет, с затаенной грустью во взгляде рассматривает лицо Сибиллы, будто пытается как можно лучше запомнить его таким, прежде чем длань смерти коснется его. Он понимает, что этот конец неизбежен; Сибилла никогда не отказывается от своих слов просто так, тем более, она не единожды говорила о том, что ее уже ничто не держит в этом мире. Сибиллу растили для служения Андерхартам — всю свою жизнь она была хранителем семьи, несмотря на свое незаконное происхождение, и теперь, когда ее служба окончилась, она попросту не видела другой причины жить. Карман домашних брюк будто растягивается под невыносимой тяжестью маленького пузырька с темно-лиловой жидкостью. Осознание того, что все свершится сегодня, заставляет сердце обливаться кровью. — На самом деле, я направлялся в твою комнату, — после недолгого молчания произносит Шон, отводя взгляд в сторону. — Составишь мне компанию сегодняшним вечером? У поляны с подсолнухами, в семь часов. — Ужин в окружении подсолнухов? — Сибилла с легким недоумением смотрит на Шона, ее брови приподнимаются в удивлении. — Назови убедительную причину, чтобы я согласилась. Потому что я хочу согласи… — Я просто хочу провести время с тобой, Сибилла, — резко перебивает ее Шон своим твердым голосом, но в следующий же миг смягчается и тяжело вздыхает, пристально смотря на Сибиллу с неуловимой мольбой во взгляде. — Пожалуйста. Она не отвечает, и лицо ее не выражает абсолютно никаких эмоций. Взгляд серо-зеленых глаз Шона встречается с пронзительным взглядом Сибиллы, и от этого по его спине проходит табун мурашек. Их немой диалог продолжается недолго, и прежде, чем Шон успевает осознать, что Сибилла все поняла, ее тихий голос нарушает опустившуюся на них тишину: — Хорошо. Я приду. *** При свете ярких, красно-желтых лучей заходящего солнца подсолнечное поле было похоже на бескрайний огненный океан, покрытый множеством маленький островков, которые хоть и близко расположенны друг к другу, но все-таки кажутся покинутыми и одинокими. Шон нервно передергивает плечами, вдыхает свежий воздух и смотрит — далеко-далеко, туда, где заканчивается линия горизонта. Они сидят на небольшом пригорке, в двух шагах от поля, на широком орнаментированном покрывале. В руках — только что наполненные фруктовым чаем фарфоровые чашки, согревающие руки своим теплом. Шон вдыхает аромат, ощущая смесь запахов спелой малины и апельсина, старается как следует запомнить этот момент, каждую деталь, каждую мелочь. В конце концов, именно в этой хрупкой, маленькой чашке таится погибель Сибиллы. В конце концов, это ее последний вечер. Их последний вечер. — Не слишком ли романтично для такой меня? — раздается насмешливый голос Сибиллы за спиной, но Шону удается уловить потаенную печаль. В голове всплывает вопрос: хотела ли Сибилла, чтобы он распознал ее осведомленность обо всем, или же причина заключается в том, что он просто хорошо знает ее? Хотелось верить, что второе. — Ты говорила, что тебе нравятся подсолнухи именно в августе, в конце своего цветения, и именно при вечернем солнце. Я помню, — задумчиво говорит Шон, краем глаза наблюдая, как Сибилла делает несколько небольших глотков чая. Хорошо. Яд не подействует мгновенно, так что у них есть еще немного времени. Шон ставит чашку в сторону. Ощущает, как сердце постепенно сжимается от боли. — Пожалуй, ты единственный достойный мужчина в моей жизни, который помнит, что мне нравится. Это похвально, — губ Сибиллы касается легкая улыбка. Она, как и Шон, оставляет чашку на полу, встречается с ним взглядом. — Я уже завидую девушке, которую ты выбираешь. Только, пожалуйста, не из Андерхартов, ладно? Не хочешь же ты всю жизнь змеюк укрощать, а они все подавно такие. Ну, кроме меня, возможно. Сибилла тихо смеется, не прерывая зрительного контакта. Шон, поддаваясь порыву, резко накрывает ее руку своей. Крошечная, с тонким запястьем и маленькими пальцами, почти как у куклы… раньше рука Шона была чуть больше, чем Сибиллы, теперь же покрывала ее полностью, заключая в свои нежные, но крепкие объятия. — Я мог бы заменить его. Я был бы лучше, — тихо, с придыханием шепчет Шон, пододвигаясь ближе. Сибилла молчит, лишь смотрит на него с этой печально-снисходительной улыбкой. На мгновение Шону кажется, что ее глаза наполняются влагой, но он списывает все на причудливую игру света и тени. Даже если так оно и есть, Сибилла наверняка не хочет, чтобы он заметил это. — Я бы не оставил тебя одну со всей этой кучей проблем, я был бы рядом. Если бы ты только позволила, я бы… — Опять этот разговор? На мгновение Шону кажется, что ее глаза наполняются влагой, но он списывает все на причудливую игру света и тени. Даже если так оно и есть, Сибилла наверняка не хочет, чтобы он заметил это. Продолжение так и не слетает с уст Шона. Губы Сибиллы припухлые, шершавые и несколько прохладные, с небольшой асимметрией, но Шону все равно на все эти мелочи. Чувствуя их прикосновение, он делает рваный вдох, с трудом справляется с приятным, трепещущим чувством в груди. Оно щекочет его изнутри, пробуждает внутреннее ликование и всепоглощающую радость от одного-единственного момента, от одного-единственного прикосновения. Шон не единожды заигрывал и целовался с девушками из Андерхартов, лишь бы выжить в этом змеином логове. Бывало и так, что все заходило дальше поцелуев… но сейчас, в этот самый момент, ему кажется, будто он впервые кого-то целует по-настоящему, и от этого душе Шона хочется петь. Поцелуй не был долгим. Внезапный, нежный, до безумия мягкий и приятный как сладкая нега, он все-таки прерывается, и минутная радость превращается в бесконечный поток боли и печали от необратимого конца. Шон, чуть приоткрыв губы, вглядывается в бескрайнюю синеву глаз Сибиллы, а она, все так же улыбаясь, во взгляде смотрит на него, касается рукой его щеки, очерчивает невидимую линию от скул и до самого подбородка. — Шон… — голос Сибиллы звучит сипло, и с каждым произнесенным ею словом становится все тише и тише, все слабее и слабее. — Сейчас ты делаешь мою жизнь еще больнее, чем сделал ее Делвин: ты заставляешь меня желать побороть время. Но пойми, что это невозможно. Как бы я ни хотела, как бы страстно не желала родиться на несколько лет позже. Как бы я не мечтала разделить с тобой юность, как бы не мечтала краснеть от твоих прикосновений и с счастьем осознавать, что я сделала правильный выбор, я не могу. Никто не может. Никто не может сломать время… Сибилла не договаривает. Она легко покачивается из стороны в сторону, а после падает прямо в объятия Шона. Он стремительно ловит легкое тело Сибиллы, заключая его в объятия, и прижимает ее к себе со всем трепетом и любовью, как самое ценное, самое дорогое для него сокровище. — Я лишь хочу поблагодарить тебя… за то, что мы… встретились, — устало шепчет она, тяжело дыша, — и я… я тебя… признаю, — мягко говорит она, с трудом произнося последнее слово, которое звучит фальшиво, неуместно, как будто на самом деле Сибилла хотела сказать не его, а что-то совсем, совсем другое… Шон зарывается носом в смоляные локоны Сибиллы. Вдыхает их запах. Старательно сдерживает всхлип, рвущийся наружу. От нее по-прежнему пахнет смесью белладонны и опиума, как и в их первую встречу. Шон считает, что это — лучший аромат, который он когда-либо чувствовал. Ушедшее солнце знаменует увядание прекрасных цветов, а вместе с ними — увядание жизни Сибиллы Андерхарт. Августовские сумерки неспешно укрывают землю, приводя с собой прохладу и ночную свежесть. Где-то в высоких травяных зарослях раздается стрекот сверчков. Огненное море теряет свои прежние яркие краски, свой свет и очарование. Кругом — никого. Ни единой души. Лишь холодное одиночество, да горькое послевкусие поцелуя на губах.