Hatefuck

The marks on your neck They the trophies of our love

      Ты конченый урод, вопит Мэдди, кривя губы, а я твоя глупая, жалкая собака, посаженная на цепь, статусная шавка с блестящим ошейником и свежей стрижкой. Нейт с сожалением упоминал о том, что вместо бесполезного старшего брата предпочёл бы, чтобы у них был настоящий верный пёс, да только у отца аллергия на шерсть. Мэдди, клацавшая недавно сделанными ногтями в оттенке шлюшкиного красного, подумала о себе: вот вам, мистер Джейкобс, и гипоаллергенная псина, взмахивающая блестящими чёрными патлами глянцевого хвоста, разве что у него от нее невыносимо зудит все нутро и свербит в горле. Ей, привыкшей ко всякому, не придется туго, она даже вряд ли обидится по-настоящему, помня с детства, что на правду обижаться не принято, хотя для сохранности и поддержания веры Нейта в её святость обязательно метнет гневный взгляд и задаст вопрос, пропитанный насквозь горькой обидой: какого хера он так со мной, малыш?       − Ты же сделаешь все ради меня? − она подначивает, играя маленькими загорелыми пальцами ног, ступни покоятся на его коленях, Нейт задевает ладонью подошву и щекочет шелковую пятку. Ему меньше всего хочется долбаных проверок за честным просмотром кино без попыток оставить друг друга без трусов, как принято, да и фильм − вполне себе, завлекает сюжетно. Джейкобс отмахивается коротким небрежным ответом и указательным пальцем очерчивает всю ступню по изгибу. Ей щекотно, но она терпит, помня, что Нейт считает все это охренительно романтично-эротичным.       − Да, Мэдди. Тебе это известно.       − Даже убьёшь? − она расставляет сети, припуская в голос сладкой невинности и детского любопытства, вызывавшего в нем такое трепетное стремление закрыть собой Мэдди Перес от каждого, кто смотрит криво и сглатывает голодную слюну.       − Да, − он снова машинален, но честен. В его мозге, расслабленном горьким пивом и теплом тела хорошо пахнущей Мэдди, червяком шевелится предсказание: принцесса попросит голову убиенного дракона, сжигавшего города и бравшего дань девственницами. Накатывает дурное предчувствие грядущих разборок с вышибанием из неё воздуха, ведь заслужила по единственно верной формуле «ты меня довела, тварь», сменяющейся сопливой молитвой «прости, Мэдди, я так тебя люблю».       − Тогда грохни своего папашу.       − Мэдди, − пока это предупреждение. Пальцы, гладившие ступню, останавливаются и зажимают пятку. Нейт знал, кого Мэдди захочет, но предпочёл прикинуться непонимающим. Перес выскользнет из хватки, перевернётся на спину, чтобы занять положение сидя на равных и взглянуть ему в глаза, как бешеному псу, готовому вцепиться жёлтыми зубами-осколками в мякоть её бедра. Ведь бешенство не лечится, и к тому же, они оба давно инфицированы.       − Что?       − Ты сказала херню, − Нейт выдавливает кнопку «стоп», кладя ладони по обе стороны от себя, как мамин психо, придумавший целый алгоритм по сдерживанию гнева, который сто из ста раз даёт осечку. − Тебе не следует забываться в его доме.       − Твой папаша назвал меня сукой, Нейт, − иногда его так бесит её голос, высокий, грудной, классический сучной голос с лёгким акцентом латины, выросшей в едва ли обеспеченной семье. У Нейта Джейкобса невероятная градация, раскладка для Мэдди от приятно отзывающегося тяжестью в паху приторно-сладкого, как облако липкой сахарной ваты, «малыш», и до скрипучего, режущего слух подобно скрежету ногтей по стеклу «что?». Нейт думает, что в кои-то веки согласен с отцом.       − Может, он был прав, ты такого не предполагала никогда?       − Ты чёртов мудак, − она слабо толкает его в плечо, поднимаясь с места, на задней стороне её загорелых гладких бёдер красным отпечаталась текстура диванной обивки, шлеп-шлеп узкими мягкими ступнями по ворсу ковра, взбивая его спокойствие цепочкой шагов до двери, где Мэдди застывает.       Передумала, похоже, удаляться гордой уязвленной принцессой. Когда Кэт резонно спрашивает, не нравится ли самой Мэдди неоправданная жестокость и то, что вообще-то зовётся насилием, и когда Перес воспринимает вопрос в штыки, отказываясь давать ответ, истина на поверхности предстаёт в сине-красном неоновом свете. Синий и красный − оттенки свежих гематом. Иногда Мэдди Перес, названная всеми жертвой небезосновательно, напрашивается намеренно, бросает наживку и ждёт, когда её ручной породистый бобик с пеной у рта кинется на неё как на шматок мяса. Так работает система сдержек и противовесов: он дёргает её за поводок, она − его, душатся-любятся как могут.       Вдобавок, Мэдди, страдавшая от увлечений иллюзиями, верила в две вещи, связанные между собой: во-первых, Нейт её любит, по-настоящему, во-вторых, так она вносит свой вклад и помогает Нейту бороться. С чем − до конца неясно, но кто заберёт его гнев по капле, если не Мэдди Перес, отдавшая ему свое сердце в пустой коробочке Тиффани?       − Если бы это сделал какой-нибудь урод из школы или зарвавшийся студентик, ты бы выбил из него все дерьмо. Так что меняется? − Мэдди драматично всплескивает руками, узкие золотые кольца-браслеты, подаренные им на годовщину первого свидания, забавно звенят в такт её хаотичным движениям и клацанью ногтей. − То, что это твой папочка?       Она расплескивает яд неосмотрительно и неосторожно, выбирая ту форму слова, которая в сути своей подразумевает что-то дефективное, больное для того, кто имеет все эти триггеры. Мэдди могла бы сказать «папа» или «отец», но проголосовала за опошленную звездами порно версию с существенным дэдди-кинком, и у Нейта, решившего, что все неспроста, что Мэдди в курсе, дёргается глаз, просто жутко залипает левое веко, как у человека, пережившего инсульт и заработавшего асимметрию лица. В такие моменты даже он, красивый как аполлон из тамблера с хештегом #горячиепарни или #сексифутболисты, выглядит жалким и безобразным, как будто все его покореженное, изрезанное отцом в роли контрол-фрика нутро вылезло наружу, не оставив ничего от прежнего Нейта Джейкобса, недосягаемого небожителя из высшей лиги будущих выпускников школы.       − Заткнись, Мэдди. Какого хера ты постоянно так много треплешься? − он возвышается над ней, склоняя голову, и она видит, как демоны затевают макабр на дне узких зрачков размером с игольное ушко. Нейт стреляет глазами к закрытой двери, уповая на стены этого дома. Если повезёт, отец, восседавший в запертом изнутри кабинете, не услышит, как взбалмошная девчонка обожаемого им младшего сыночка сдувает с петель крышу этого соломенного домика. Гламурный волк по имени Мэдди Перес. Смешно.       − А то что, опять попробуешь меня задушить? Или папочка услышит, как я сорвалась с цепи?       Говорит она, но делает он: Нейт бьёт по газам с места, гневно поджимая губы, и ударяет собранным кулаком в стену недалеко от фотографий, развешанных ровным рядом дрожащих стёкол и рамок. Он бьёт снова в пяти сантиметрах от головы вжавшей шею Мэдди, глупо хлопавшей длиннющими пластиковыми ресницами. На это все же рано или поздно подсаживаешься, адреналиновая ломка и стремление вывернуться и угодить, дать то, что так нужно, даже если это оставляет от тебя мокрое место и запуганную тень.       Там, где Перес вроде питается его гневом и болью, она на самом-то деле ищет доказательств любви. Всё, что не имеет отношения к безразличию диванного монстра, сросшегося с железной банкой пива и телевизором, для Мэдди − то самое, искреннее, выложенное стекловатой сердце трепещет в горле трелью первой любви с заделом на «долго и счастливо». Всё, что не про мать, щедро льющую заботу терпким вишневым сиропом и непрошеными советами, для Мэдди Перес звучит как «раз и навсегда».       Грани между тем, когда она в относительном порядке рвано дышит напрягшимся животом, и тем, как Джейкобс снова заставляет бессильно закусывать собственной щекой, изнутри разодранной в кровь, мясо и не успевавшие затягиваться до конца рытвины, больше не существует. Мэдди не думает, Мэдди, распахивая стремительно краснеющие от подступающих слез и перекрытого кислорода глаза, бьёт Нейта ладонью по предплечьям, царапая кожу, и добавляет к удару звонкий шлепок по лицу, когда он отпускает хватку пальцев вокруг мягкого горла.       Ей сразу становится дурно, страшно и больно, ответный гнев, как и склонность к насилию, порожденному насилием, отступает морской пеной, лизнувшей песчаный берег и отхлынувшей с белым шумом бешеного биения сердца. Мэдди издаёт ломаный хрип, упирается в стену голыми лопатками и смотрит на то, что сотворила, ответив: отпечатком ладони на коже Нейта полыхает пунцово-красным свидетельство её ярости, хотя такое дерьмо − по его части, звук хлесткого шлепка как будто до сих пор звенит в ушах постыдной тайной. Так было заведено: ему это − можно, ей − нельзя.       Мэдди следует бояться: раз Нейт Джейкобс не сможет обладать ей безнаказанно и безраздельно, раз даже она отныне предпринимает попытки перегрызть поводок и, освободившись столько месяцев спустя, радостно перемахнуть через высоченный забор особняка безупречной семьи Джейкобс, значит, в ней не будет надобности. В отсутствии любых даже самых перевернутых доказательств его любви она иссохнет, зачахнет как розовый куст в засушливое лето, и вся её красота и цвет, созданные для его требовательных, искушённых глаз, разнесет по ветру пылью пожухлых бутонов.       − Нейт, − от того, как он смотрит, екает сердце. Жёсткие пластиковые ресницы исчерчивают ее бархатистые щеки дрожащими тенями. Молитвенное сбивчивое «Нейт, Нейт, Нейт» распадается до бессмысленного набора звуков. Ему приходится согнуться в три погибели, чтобы найти в ней опору, и за вспышкой Мэдди не следует наказания.       Разрушительные последствия в том, как Нейт Джейкобс, безутешный в поисках истины и в борьбе за право быть собой, что бы это ни значило, ломается под слабым давлением. Он проваливается с треском, пряча искаженное невыразимой болью лицо в смуглом плече крошечной Мэдди. Дрожь его тела захватывает налитые свинцом мышцы, он рыдает глухо, беззвучно, терзая Мэдди немыми вскриками прямо у уха, и, сам того более не замечая, стискивает её предплечье в мёртвой хватке пальцев, держится как за спасательный круг.       Правило на все времена: нельзя бросаться в воду к утопающему, если не умеешь плавать. Мэдди тонет следом.       Беззвучный режим в созданном исключении их регулярных разборок оправдывается незримым присутствием отца в доме. Нейт не знает и знать не хочет, что Перес в нем перезагружает смачной пощечиной, но это отчасти приносит облегчение. Карт-бланш на слабость, внесенную в список запретов мистером Джейкобсом, пожалуй, с того самого момента, как Нейт впервые расправил лёгкие истошным младенческим криком сразу после появления на свет.       − Это он с тобой сделал?       Теперь беснуется она, амазонка с черлидерскими помпонами, и подушечками больших пальцев стирает злые слезы бессилия с его красивого лица. Мэдди давно хочет прозреть, спалить разом весь сорняк, пустивший в Нейте корни, и заниматься тем, что должно − любить и принимать любовь, как предписано всякими подростковыми сериалами. Нейт только мычит, вроде бы, утвердительно, и сразу прикидывает цену этой ошибки. На кону − он сам.       Мягко отстранившись, Джейкобс берет тяжелый вдох, шум вскипевшей крови в ушах постепенно стихает, и Мэдди, быстро расслабившаяся, поспешно решает, будто бы этот кризис позади. Она предлагает теперь уже в шутку, притираясь щекой к его широкой груди в теплом объятии взаимного принятия:       − Может, мне грохнуть твоего долбанутого папашу?       Нейт снова неопределенно хмыкает в уклончивости отказа, и она воспринимает это как согласие, неоднозначность которого кроется в животном страхе маленького хищника перед хищником большим – Кэлом Джейкобсом.       Проблема в том, что Мэдди Перес не надо просить дважды.