Глазами горбуна

      Я нашел ее без труда. Меня словно бы тянуло к ней. Она лежала такая маленькая, такая бледная. Не было сомнений — мертва. Я не обратил ни малейшего внимания на кучу отвратительных скелетов, окружавших ее. Очень медленно я приблизился к ней, и колени мои подкосились. Ноги просто отказывались повиноваться. Ее застывшее личико было так же прекрасно, как при жизни. Разве что чуть бледнее. Шея была сломана. Я не смог одолеть дрожь при виде ужасных синяков на ней. Я виноват. Должен был привести к ней капитана. Или предотвратить беду, знал же, от кого ждать опасности. Раздирающее душу сожаление о прошлом, о том, что сделанного не воротишь, отзывалось тупой едкой болью. Доказательство того, что по какой-то нелепой случайности я все еще существую.       Затем, сделав над собой усилие, протянул дрожащую руку, желая и не смея коснуться ее черных густых волос. О, как я мечтал провести по ним ладонью! Лучше бы это желание никогда не исполнилось… Едва ощутив, как шелковистые пряди коснулись моей кожи, я не выдержал. Всякое самообладание покинуло меня. Я сгреб в объятия ее маленькое хрупкое тело и принялся неосознанно раскачиваться вместе с нею с мерностью колокола, невидяще уставившись в одну точку поверх ее головы. Но глаза мои оставались сухими, слез уже не осталось. Живые способны плакать, а душа моя умерла вместе с ней на виселице. С ней…и с ним. Я уже был мертвецом, хотя и пока еще дышал. Я чувствовал, как она коченеет, я прижимал ее так, словно пытался отдать ей свое тепло, отогреть ее. Но чудес не бывает. Она уже не проснется, не откроет свои самые восхитительные в мире глаза. Я не уберег свое сокровище.       — Не бойтесь, только не бойтесь, — бормотал я ей в макушку, — я буду рядом с Вами. Я не оставлю Вас здесь одну. Никогда не брошу. Только не бойтесь. Я люблю Вас… — последняя фраза вырвалась сама собой. Хотя вряд ли я вообще соображал, что говорил.       Я так и не смог разжать объятий. Я опустился на пол прямо вместе с нею, бережно уложив ее головку к себе на плечо. Вот так. Так ей будет удобно спать.       Я не знаю, сколько я лежал. Может, день, может два, а может только час. Времени для меня не существовало. Сознание уже начало угасать, я приветствовал это забвение. Может там, за чертой, я снова увижу ее танцующей, кто знает? Я уже перестал отличать реальность и сон. Душа моя уходила вслед за нею.       — Квазимодо… — голосок бы нежный, звонкий, девчачий. Словно ручеек журчит. Никогда не слышал голоса прекраснее. Я устремился за ним всем своим существом. И меня, наконец, поглотила столь желанная тьма.