Увядшие

Пахнет морем. Лёгкий бриз дует в лицо. Хочется взлететь без всяких крыльев или причудливых фантомных заклятий. Просто воспарить, прикрыв веки, освободить душу, пленённую чужими сладострастиями, избавиться от прошлых грехов и обрести надежду — хрупкую, как хрустальная туфелька в сказке про принцессу-замарашку. Но Гермиона только порывисто и громко выдыхает, чувствуя стук собственного сердца в висках, делает шаг назад, подальше от обрыва. Чуть ли не поскальзывается на гладких валунах, но удерживает равновесие. Несколько мелких камешков, правда, ждёт совсем иная участь — они падают в море с двадцатиметровой высоты с громким всплеском, будто разбиваются о волны, которые живо пенятся, бурлят белым кружевом в предгрозовые часы. Гермионе страшно от своих мыслей. Она в ужасе погружает пальцы в мягкие, но уже чуть влажные волосы и отходит назад, шатаясь и прерывисто дыша. Шум волн, мрачность леса… Всё это теперь кажется таким пустым и глупым. Том когда-то говорил: мол, лучше места на Земле, чем это, нет, и он прожил бы здесь так, на острове, всю жизнь. Ну, если бы не был заключённым в тюрьме для фриков. А Гермиона просто не понимала его. Как может быть приятным даже самое красивое место, где весь воздух наполнен смрадом, безумием и болью? Ведь невозможно всё это «освежить» любой красотой! Как?! У Гермионы кружится голова, и она оседает на чёрную землю. Грязь пачкает белую юбку. Кожа вся мокрая от пота. Губы обветренные и сухие. Будто Гермиона ни жива ни мертва. Будто у неё отняли то, ради чего она жила, и сразу же дали что-то другое — другую цель, до которой нужно идти так долго, что кажется, будто и не хватит сил, будто и незачем тогда подниматься вновь на ноги. Видимо, те рассуждения Реддла и являлись его истинной натурой, что включала в себя как жестокость, так и ненависть. Гермионе больно. Больно так, что внутри всё словно рвётся — медленно, мучительно. Музыка, которую когда-то давно сочинял Том и играл на фортепиано, кажется сейчас мерзкой, неправильной, дурной. Но она стучит набатом в голове, от неё невозможно избавиться, её невозможно забыть. Но любила ли Гермиона вообще? Ведь как можно любить того, кто не способен хотя бы на подобие того же чувства? Кто является по своей сути монстром? Как?.. Она сжимает губы в тонкую линию. Молчит. Только вот нежные женские ладошки, все в глубоких царапинах и синяках, сами вдруг закрываются в кулаки, вены на них набухают, даже кажется, что вот-вот закровоточат. Гермиона нетвёрдо встаёт на ноги и теперь уже не смотрит ни на маяк, ни на белое кружево волн. Лишь идёт осторожным шагом к пристани, наблюдая за глупыми чайками, что так любят летать над этим проклятым островом. Она оборачивается всего на миг. Сжимает челюсти, сглатывает. И приподнимает уголок бледных губ. Пароход гудит. Чайки испуганно и даже как-то возмущённо кричат. А вот Гермиона чуть улыбается: грустно так, печально, в ее взгляде — горе. Но уже осознавая, что только теперь может воспарить, пусть и лишь в своих мыслях. Она свободна. * * * Двумя годами ранее. Дамблдор устало поглядел на молодую медсестру. Снял очки и вздохнул, переводя взгляд к окну: сегодня утром было солнечно, и мягкие лучи проникали даже сквозь стекло, будто подсвечивая пылинки, что летали в воздухе, медленно оседая на поверхность мебели, пола, люстры и даже стен. — Вы молоды. Поймите, у вас нет опыта, и вы не понимаете, что эта работа будет очень тяжёлой, — голос старика звучал очень мягко, но, вопреки своим словам, Дамблдор, весь скрюченный и загруженный заботами о своих пациентах, всё-таки уже решил нанять эту юную медсестру, только-только окончившую колледж. Почему? Потому что было мало подобных работников на острове, а убийц — пациентов — становилось всё больше и больше с каждым месяцем, будто кто-то с неба слал тех, кто делится с миром своим безумием. — Сэр, доктор Дамблдор, прошу вас, я уже всё давно решила. Мне нужна эта работа, как и вашему заведению — медсестра. Мисс Грейнджер была одета, как монашка: чёрное платье в пол, приталенное, из толстой на вид ткани, накрахмаленный воротничок и белый кружевной платок в руке, который она постоянно теребила тонкими худыми пальцами. Вдобавок ко всему она и говорила тихо. Только вот взгляд был каким-то необычным: Гермиона смотрела не равнодушно, как это делали все предыдущие женщины с алыми губами. Её глаза пылали чем-то смутно забытым. — МакГонаггал вам всё расскажет. Вы приняты на испытательный срок длительностью в неделю. * * * Гермиона сжала свободную ладонь в кулак и поёжилась от холода. В другой руке она держала маленький тяжёлый кожаный чемоданчик. Старшая медсестра довольно дружелюбно и увлечённо показала ей отсеки, разные здания, кабинеты, её маленькую комнатушку с белой старой кроватью около окна. На улице уже накрапывал дождь. По слухам, здесь, на острове, солнце почти не выходит из-за туч, и то, что было утром, — редкое и бесконечно прекрасное явление для добровольных пленников среди безумцев. Но Гермионе, впрочем, не было до того никакого дела. Её брат, будучи сумасшедшим ещё с младенчества, убил человека. После вынесения приговора его поместили в психиатрическую больницу недалеко от Лондона. Гермиона считала, что таким людям требуется помощь, в конце концов, они ведь живые существа с бьющимся сердцем, и им нужна ласка, любовь, понимание, сострадание. Ей не разрешили работать в больнице, где спустя семь лет всё ещё находился ее брат — по причине эмоциональной заинтересованности. Но Гермиона по-прежнему хотела помогать тем, кто нуждается в помощи. Она не понаслышке знала, насколько тяжело родным таких людей и как бы они желали, чтобы уход за их родственником не приносил слишком много душевной боли. Прогремел гром. Гермиона вздрогнула. А потом почти сразу услышала вопли — будто нечеловеческие, полные отчаяния. Не было слов, лишь крик до хрипоты — акт веры в безумство, акт утверждения того, что не всё в мире может быть совершенным. Внутри всё сжалось, казалось, Гермиона не была способна даже сделать шаг, но вот обернуться всё же смогла. Зажёгся свет в одном из окон на втором этаже белого здания. Прозвучал ещё один крик, и всё затихло. Вновь мир вернулся к крупным бесцветным каплям, создающим некие кляксы. — Идёмте, — Гермиона вновь повернула голову к Минерве. Та недовольно поморщилась, уже стоя на крыльце, сжимая челюсти и, видно, сдерживаясь, чтобы не сказать то ли чего дурного, то ли просто неверного. — Чувствительным здесь не место. А Гермиона не могла быть иной. Ей стало почему-то больно от этой фразы немолодой женщины, и она до конца сама даже не осознала почему. И не сразу пошла под крыльцо. Только как-то дергано снова обернулась, вся дрожа. Свет в окне уже давно погасили. * * * Тому было смешно. Он скривил свои пухлые губы и всё смотрел на новую медсестру, которая так пеклась о сумасшедших, была так ласкова с ними и терпелива. Том нарисовал симпатичное личико девчонки на листе тетради, которую ему посоветовали использовать, как дневник. Изольёт душу, и всяк просящий будет прощён, так сказать. Нет, ну не уморительно ли? Прощён. Кому нужно это прощение? Грёбаной иконке? И эта Грейнджер так радовалась, когда Реддл с ней не то груб, не то нежен, но вполне себе общителен. Он знал: медсестру похвалит старик за то, что та смогла разговорить опасного пациента и не лишиться руки. Ещё он знал, что гордыня внутри всезнайки, как её прозвал один из докторов, тоже — ох как! — порадуется. У девочки этой психологическая травма: она тоже ненормальная, но по-своему — всё верит, что может помочь, что кому-то нужна она сама и её забота. Это было глупо. Том знал. Он был уверен в этом. Разве может быть иначе? Реддл играл на фортепиано в общей гостиной редко: Дамблдор разрешал дважды в месяц, если только поведение, как он это говорил, будет примерным. Музыка была красива. Музыка была отвратительна: её любили все эти пешки, чувствительные старухи, юные дуры, безутешные сироты, отцы милых детей. Том ненавидел фортепиано. Как и тот дневник, больницу и медсестру Грейнджер — крысу с огромными зубами, всю бледную и худую. Реддлу хотелось сломать её, вытащить все рёбра из груди и стереть их в порошок: тогда Грейнджер перестала бы быть крысой. Девчонка слушала и слушала мелодию. Потом говорила, что у Тома талант. Конечно — скакать по клавишам и скрипеть зубами от злобы. Наверное, глупышка ещё и думала о том, что Реддл здесь оказался по чистой случайности. Здесь, на этом чудном острове, среди скал и стихии, среди безумства. Том ведь — вот прелесть, вот ручная обезьянка! — умел и красиво рисовать, и сочинять стихи, и заниматься вот этой мерзостью, которой занимался минуту или две назад. А ещё Том был такой нежный: он брал глупую монашку ночью в её каморке, почти не касаясь, вроде как боялся причинить боль. Том ненавидел, когда губы Гермионы тянулись к его губам ради тайного поцелуя: они были сухие и солёные. И он смеялся. Глупышка же думала, что это он от счастья. А Реддл и не думал её переубеждать. Зачем? Наивностью он ведь не грешил. * * * — Мисс Грейнджер, вы понимаете, о чём просите? У Реддла шизофрения, он болен, и он будет находится на этом острове всю жизнь. Его неразумно отпускать к людям, каким бы нормальным он ни казался. Это временное… примерное поведение, — честно сказал Дамблдор, видя, как глаза Гермионы наполнились слезами. Она была обижена. Она ведь знает Тома лучше, чем кто-либо! Его осудили несправедливо, его подставили! Он не мог убить своих детей и свою жену, ведь он до сих пор помнит каждую чёрточку лица Беллы! Реддл ведь так часто говорит о ней с грустью и любовью. Неподдельной, искренней! Они все просто не видели. Вернее, не хотели видеть. Гермиона рассказала о своём разговоре со стариком Тому. Она гладила его плечо и думала, думала, как помочь этому нормальному человеку сбежать из Ада. Реддл натянуто улыбался. У него тряслись пальцы. Он спросил, не сделал ли чего-нибудь Гермионе старик. Та удивлённо ответила, что, разумеется, нет. И порывисто обняла Тома, погладила его спину. Она понимает его. Ему ведь нужна была любовь. Любовь, которая помогла бы ему пережить смерть жены и детей от рук врагов. Грейнджер свято верила в это и поэтому решилась: поцеловала Реддла в губы со всем своим нежным чувством, со всей страстью, открывая душу полно, наконец. Её любимый не должен был страдать, и она поможет пережить ему горе, каким бы оно ни было. Но Том молчал. Он ничего не сказал. Но и не отстранился. А… Гермиона в ответ на это искренне улыбнулась. * * * Реддл рвал на мелкие кусочки каждый лист в дневнике. И вспоминал, как некрасивые красные губы читали его нерифмованные стихи. «… у меня хрустальные глаза, У меня хрустальные губы. У меня хрустальные лицо. Оно разбивается. И осколки Летят вниз, к реке твоей…» Он — гений. Он — творец и архитектор. Он — безумец. И Том это знал. Знал до такой степени, что никогда в этом никому не признается. Белла была ему навязана её родителями. Богатая, красивая, правильная: всегда молчала, когда он душил её, даже тогда, в последний раз. Дети тоже были прекрасными, послушными. Они любили Тома. А он — их. Потому и не мог не приказать им идти к матери. Своими же руками. Без слов. Грейнджер любила его. Слепая добровестница. Ей, видите ли, понравились его игра на фортепиано, его стихи, его разговоры. Не-одинокая монашка стала она теперь. Понравилось, как он её трахал в темноте, наслаждение, которое дарил ей не он, а смертное тело человека. И, видимо, понравилось и чувство, что она — Бог, раз могла принимать, верила в Тома и в его выдуманную невиновность. И ведь, чёрт, это так легко — полюбить таким людям. Одиноким, нормальным, некрасивым. Хватало и одного раза пустить в сердце, как они тут же ложно влюблялись, тут же хотели помочь, искренне, правдиво. Это было так легко — ломать их потом. Хватало разок показать запрещенное, что показывать никому не стоит среди нормальных — всё своё безумие. Чтобы те не подумали из-за части показанного безумия: мол, смогут любить и так. Это было так приятно — видеть кровь на некрасивых губах в свете ночника, пить крики боли и оставлять синяки на хрупком тельце. И шептать, шептать… Что? Правду. * * * Гермиона дрожала. Она тихо стирала с тела багряные росчерки ночью в общей ванне. Ей было больно внутри. Катились горькие слёзы. Всё словно оборвалось. Весь мир, такой красивый, стал вдруг мерзким. И самое горькое было в том, что Грейнджер понимала: она лишь в своём воображении видела этот мир красивым. Это было самым горьким. И правдивым. * * * У старика на лице отражался мрак. Дамблдор сжал кулаки и сказал, что фортепиано скинули со скал. Том никогда более ни с кем не заговорит, его переводят в другой отсек. Тот, который совсем для шизиков. — А последнее желание? — и Реддл засмеялся хрипло, глаза его горели безумием. Но захрипел он окончательно, когда немощные ладони Дамблдора вдруг обвили его шею, как теплые змеи. Он задышал тяжело, когда старик всё-таки отпустил его и, шатаясь, вышел из помещения, не поворачиваясь спиной к Тому. — Трус, — почти спокойно сказал Реддл, харкая кровью. Правильно. Почти. * * * Наше время. Гермиона молчит. Но она берёт ручку и пишет. Пишет в старой тетради, листы которой едва ли не переворачивает сильный ветер. Шторм ещё не скоро может своими волнами потопить маленькое судно. На маяке ещё не скоро не станет в живых одного безумца вне закона по наставлению старика, чувствующего вину. Но Гермиона понимает, что тишина не приносит покоя. Лишь внутри этот огонь, свой огонь, своя жизнь — он терпок и тягуч, он мягок и полон любви. И он должен гореть, говорить, творить. Должен. «В полях одиноких — Пусть здравствует пыль! В морях не бурлящих — Да исчезнет штиль! В людях очень скупых — Пусть придёт та гниль! В святошах тех мирских — Да исчезнет нимб! Ведь важно не скольких не Досчитались миль: Но что в сердцах простых Изгнали мы гниль.»