***
Джим являлся не единственным практикующим врачом в Бамре: второй, седой доктор Джексон, заносчивый и чванливый, расположился ближе к богатым кварталам. Соответственно, и публика у него была чище: по большей части коллекционеры и приказчики больших фирм — или, как стало модно говорить, менеджеры. Джиму же достались туземцы и простые люди: курьеры, обслуга, письмоводители, охотники-авантюристы. Конечно, мороки побольше. Но он ни за что бы не променял скучные мигрени, привычные подагры и воспалённые геморройные шишки на настоящее врачебное дело — грязное, склизкое, гнойное, кровавое — и безумно, кристально чистое духом, истинно благородное для всякого человека. Там, где сосуществуют вся неприглядная низость плоти и высокие устремления души, — и обретается Человек. Джим миновал тесную приёмную, протиснувшись сквозь две очереди: туземную и аглецкую. Вошёл в кабинет, раздвинул шторы. Зажмурился от хлынувшего солнечного света. Проморгавшись, убедился, что всё: и железная кушетка, и стол, накрытый казённым зелёным сукном, умывальник с щербатым зеркалом, шкаф с микстурами, потрескавшаяся вешалка у входа, и газовые рожки на стенах — осталось прежним. Джим, нахмурившись, забарабанил пальцами по столу: вообще, к этому времени должен уже прийти помощник. Видать, чёртов молокосос опять упился и обнимается со свиньями в канавах. Выгнать бы юнца в шею — но его мать милая пожилая леди. А какую она делает кровяную колбасу!.. Похоже, Джиму придётся сегодня работать одному. Опять. «Что ж, не привыкать. Вперёд, сэр!» — скомандовал себе Джим. Он снял шляпу, скинул сюртук, оставшись в одной сорочке. Аккуратно повесил одежду на вешалку, закатал рукава, вымыл руки и лицо, лишний раз проверив симметричность бакенбард и усов. На ощупь обнаружил непорядок: один ус сильно отклонился. Вернув бунтаря на место, Джим разложил на столе инструменты, уселся за стол и крикнул: — Входите! Первый посетитель бледной больной тенью скользнул на кушетку. Закипела работа. Джим вскрывал гнойники, прижигал чирьи, бинтовал раны, смотрел зубы, прописывал лекарства и слушал грудные хрипы патентованным самоновейшим стетоскопом. После полудня Джиму пришлось собрать инструменты в потёртый саквояж. Он отправился в аглецкие кварталы к лежачему больному —дочке трактирщика, где диагностировал осложнения из-за лихорадки, называемой местными «денге». Увы, Джиму оставалось только развести руками: жар будет держаться две недели, и надежда лишь на крепость организма. Порекомендовав почаще менять охлаждающие компрессы, Джим мимоходом пожалел молодую, цветущую девушку и остался на обед, раз уж заглянул в трактир. Откушав супа с потрохами, Джим выпил чашку крепкого чёрного кофе и выкурил половину сигары, после чего отправился на послеобеденный приём. Вернуться ему не дали: на середине пути, когда Джим обходил особенно большую лужу нечистот, бережно прижимая саквояж, к нему внезапно подбежал чумазый голый мальчишка лет шести. Надув щёки и выпятив живот, он стал тыкать в него пальцами и хватать Джима за руку, что-то пронзительно вереща. Джим вырвался — но несносный малец кинулся в ноги, прямиком в нечистоты. Джим остановился и посмотрел на него. Мальчик плакал. Его трясло, но при этом он не издавал ни звука. Это было не показное рыдание навроде тех, что выдавливают из себя побирушки. Чистое, беспритворное страдание прозрачными слезами выходило из мальчика, светло чертя солёные полосы на запылённом лице. «Этот грязный малец, судя по худобе, из бедных трущоб. Вероятно, стало плохо матери или отцу. Там каждый день умирают люди. Что бы у него ни случилось — в трущобах никто не заплатит. И в послужной список визит не попадёт. Нет смысла помогать», — деловито прозвучал голос рассудка. Джим пожал плечами. Коснулся козырька шляпы, провёл костяшками по бакенбардам. Мысль, конечно, верная, но всё же подобные слёзы — тихие и льющиеся против воли — Джиму были хорошо знакомы. Они текли и по его лицу — когда… «Хватит!» — резко оборвал он сам себя, заталкивая нежданные воспоминания обратно — во тьму забвения. Джим испытал подобные муки, муки по родному человеку, будучи мужчиной, — и едва не лишился рассудка. Справедливо ли, что сейчас у его ног это переживает мальчик? Нет. Мир вообще несправедлив. Уж Джиму-то известно. Он ещё раз глянул на мальца. Тот вцепился Джиму в штанину, и его худое тельце скукоженно лежало среди уличных помоев. И какая-то скрюченная, скрытная мольба проступала из этой эмбрионоподобной позы… Словно мальчик, скрутившись в клубок, стеснялся, что лежит в помоях перед Джимом, но и не лежать не мог. Неосознанный, но вполне взрослый конфликт стыда и неотложной необходимости виделся здесь Джиму. Понятно, почему мальчик не обратился к туземным знахарям: до Джима доходили слухи об их жадности, а семья мальца, видно, совсем бедная. Выходит, Джим — его последняя надежда. Всё это лестно и хорошо — но как быть с теми, кто сейчас дожидался Джима у закрытого кабинета? Вдруг и там тоже есть неотложные случаи? Кому нужнее врачебная помощь? «Мне надо вернуться в кабинет. Приёмные часы ещё не закончились. Такова жизнь, малец». Джим наклонился и протянул к мальчику руку. Сейчас он твёрдо возьмёт его за мелкое запястье — и отцепит от штанины. Его пальцы коснулись детского предплечья — тощего и грязного. Беззащитного. Против воли подумалось: «А вдруг что-то серьёзное? Например, эпидемия? Надобно посмотреть!» И вправду надо… А те, кто рядом с кабинетом… Ну, дошли ведь как-то. Подождут. — Ах, чтоб тебя! — в сердцах выругался Джим и дал мальчишке свою руку. Тот вскочил, схватив грубую ладонь, и повёл его в трущобы. Джим, стиснув зубы, шагал по хлюпающей грязи, стараясь не думать о том, сколько времени уйдёт на чистку штиблетов и брюк.***
По мере продвижения вглубь трущоб домишки мельчали, неряшились, становясь всё плоше и плоше. Их стены с беззубой бедностью скалились тростником и бамбуком, а крыши устилал гниющий папоротник. Наконец Джим и мальчик дошли до маленькой покосившейся хижины без окон. Мальчишка нырнул в проём. Джим последовал за ним. Внутри было темно; глаза Джима мгновенно адаптировались к мраку. Пол устилало полугнилое тряпьё; насекомые и паразиты полнили его так густо, что казалось, будто оно шевелится. В дальнем углу мужчина (по-видимому, отец) отсутствующим взглядом смотрел в потолок. Ниточка слюны тянулась изо рта, в полураскрытой ладони лежала плохонькая щербатая трубка. Из угла, перебивая гниль, пахло сладким. «Опиум», — определил Джим, втянув воздух. В тряпье то тут, то там барахтались дети обoих полов. Видимо, мальчишка, приведший Джима — самый старший. В центре комнаты на спине, раскинув ноги, лежала одетая в платье беременная женщина: полуприкрытые глаза, блестящее от пота лицо, разинутый рот и страдальчески отсверкивающие зубы. Грудь её ходила туда-сюда, и хриплое, свистящее дыхание билось о стены. Огромный, раздутый живот возвышался на теле женщины, словно гора. Изредка дыхание прерывалось слабыми стонами. Джим подошёл к женщине, опустился на колени. Раскрыл саквояж и поставил рядом. Выдохнул и закрыл глаза. «Спокойно. Чётко. Хладнокровно. Эмоции потом», — приказал он себе. Джим открыл глаза, закатал рукава по локоть и взялся за платье. Напрягся. Ветхо затрещала разрываемая ткань. Джим торопливо заголил женщине живот, достал из саквояжа небольшую фляжку. Тихонько звякнула крышка. Пары алкоголя шибанули в нос. Джим щедро плеснул джина на лобок и живот. Растёр. Потом плеснул себе на руки. Резкий можжевеловый запах перебил затхлую вонь хижины. Джим начал пальпацию. Его пальцы прощупывали живот. Женщина слабо вскрикнула и что-то тихо сказала. Джиму послышалось имя местной богини. — Потерпи, — коротко бросил он, продолжая пальпацию. «Какое огромное брюхо… двойня?» Закончив ощупывание, он наклонился и осмотрел влагалище. Оно было раскрыто — но недостаточно широко. Джим нахмурился. Очевидно, женщина рожает не в первый раз. Неизвестно, сколько времени она провела здесь, рядом с маленькими детьми и одурманенным мужем. Наверняка достаточно, если уж малец понял, что матери плохо, и побежал за помощью. И за всё это время плод не пошёл по родовым путям. Почему? «Какая разница? Нужно спасать дитя и мать!» Кесарево. Однозначно. Порывшись, Джим достал шприц и ампулу морфия. Щелчком отбил стёклышко, встряхнул, перелил. Хищно сверкнуло жало шприца, вонзаясь в тело. Дыхание женщины стихло, выравнялось. Джим взял скальпель, протёр его джином. Взболтнул фляжку, сделал глоток — на удачу. Обжигающий сгусток бодряще скользнул по пищеводу, на глазах выступили слёзы. «С Богом!» Джим примерился — и сделал надрез от пупка до лобка. «Перчатки в кабинете оставил… Нехорошо». Тягучей патокой поползли секунды. Джим видел, как из надреза медленно, точно нехотя, засочилась кровь. За кожей масляно поблескивал желтоватый жир, весь в алых прожилках. Джим разрезал и его, стараясь не задеть мышцы. Аккуратно засунул в разрез пальцы, развел в стороны студенистую горячую массу. Где-то там, под мышцами, париеталем и мочевым пузырём, должно прятаться божественное чудо, дарующий жизнь сосуд — матка. По лбу потёк пот, разъедающе заливая глаза. Джим вытер его предплечьем, проморгался. Неспешно запустил указательные пальцы меж волокнами мышц, медленно, аккуратно развёл. Выдохнул. «Проклятый пот!» В разрезанном животе, окаймлённая жгутами мышц, жемчужно подрагивала в такт биению сердца париетальная плёнка, что разделяла внутренности и мышцы. Джим, поперечно ведя скальпелем, как художник — кисточкой по законченной картине, разрезал и её. За плёнкой, точно скрытое сокровище, показалась раздутая маточно-пузырная складка. Насыщенная, свежая её оболочка пурпурно блестела. Джим отсепаровал её вниз, в сторону мочевого пузыря. И перед Джимом необъяснимой тайной бытия обнажилась матка. Её стенки цвета сырого мяса зловеще мерцали. Руки Джима по запястья покрывала кровь. На всякий случай он ещё раз сполоснул их алкоголем. Внизу матка соединялась с родовыми путями. Там, между нижним её сегментом и головой нерождённого ребёнка, Джим должен сделать надрез — и вытащить новую жизнь на свет божий. Если он резанёт глубоко — может навредить женщине и ребёнку. Джим поудобнее перехватил скальпель. Руки отчего-то скользили. Вытереть было нечем. Затаив дыхание, Джим разрезал матку. Вроде бы неглубоко. «Теперь нужно запустить руку и нащупать затылок…» Указательными пальцами в разрез — и медленно в стороны. Одну руку осторожно внутрь. В утробе горячо и мокро. Застучало в висках. Он шикнул на зашедшееся сердце: «Тише, глупое. Не скачи». Кажется, нащупал головку. Джим обхватил её пальцами и потянул на воздух. Показалась крохотная голова — страшная, мокрая, с прилипшими волосами. Джим потянул ещё. Из разреза показались плечики. Тоже волосатые. «Лануго». Теперь — схватить за подмышечные впадины и тащить дальше. «Какой хрупкий… Не сломать бы!» Очень важно удерживать ребёнка в одной плоскости с маткой, иначе кровь матери перестанет течь по пуповине до того, как плод начнёт дышать. Чёртов пот опять залил глаза. Их едко защипало, окружающее размылось, но Джим, морщась, продолжал вытягивать новорождённого. Показалась перемазанная кровью спинка, смешно прижатые к груди кулачки. Таз. Поджатые ножки. Вытащил. «Отлично!» Джим повернул младенца к себе. Он не шевелился, не пытался разинуть рот, зайтись полным жизни криком. Джим только сейчас понял, что поджатые руки и ноги — это трупное окоченение. «Мертворождённый». Горечь наполнила душу и, казалось, выступила на языке, свела спазмом горло. Он пошёл в трущобы за мальчишкой — ради чего? Чтобы держать на руках трупик? Как теперь посмотреть в глаза тому, кто его привёл? «Не расслабляться!». Мотнув головой, Джим отложил бездыханное тельце в сторону. Мертворождённому уже ничем не помочь — а матери можно. Ещё раз обмыв руки джином, Джим достал изогнутую иглу, кетгутовые и шёлковые нити. Затем пересёк пуповину и рукою вытащил сморщенный, испещрённый прожилками послед. Отложил в сторону. Взял флягу. Джина осталось немного, на донышке. Нужно экономить, иначе не хватит до конца операции. Джим продезинфицировал иглу, вставил кетгутовые нити, попробовал перекреститься и начал шить. Простеньким однорядным швом зашил матку. Сшил маточный пузырь. Оценивающе посмотрел. Вроде хорошо. Настало время ушить париеталь. Джим бросил взгляд на жемчужную прослойку. Что-то в ней показалось странным. Неподвижная, она обволакивала внутренности. «Неподвижная?.. Стоп! Когда я её разрезал, я помню, что она подрагивала от биения сердца… Значит… пульс!» Джим одним махом перескочил поближе к грудине. Он ещё делал положенные, доведённые до автоматизма реанимационные действия: обструкцию дыхательных путей, массаж сердца, — но весь его опыт говорил, что женщина мертва. Она уставилась недвижным мутным взглядом в потолок — и Джим чувствовал, как её тело неотступно холодеет, замирает в сосудах кровь. Её зрачки веретенообразно расплывались по высыхающей радужке, становясь похожими на кошачьи. «Прозевал!» Джим заставил себя успокоиться и прекратил реанимацию: нет смысла издеваться над покойником. Он спрятал лицо в ладонях. Стыд разрывал его изнутри. Сосредоточившись на швах и на ребёнке, он допустил чудовищную, грубейшую ошибку — забыл про мать. И потерял обе жизни разом. «Нужно рассказать констеблю. Или дошить сначала?.. Нет уж — пусть увидят, что я сотворил». Джим отрешённо похватал хирургические инструменты, закинул в саквояж. Поднялся. Постоял, ощущая, как нутро затягивает неживая пустота. Она копошилась в нём словно ком могильных червей, расползаясь. Сзади послышался шорох — нестерпимо громкий в наступившей тишине. Обернувшись, Джим увидел мальчика, что привёл его сюда, к больной матери, надеясь, что этот непохожий на привычных знахарей лекарь сможет помочь. «Не смог». Лицо мальчика ничего не выражало. Джим знал, что это от шока. Скоро придёт осознание — пополам с выжигающей болью. Джим знал. Знал… Они молчали. Мальчик смотрел на мать — вернее, на её вспоротый живот. Джим нелепо потоптался на месте. Достал портмоне, раскрыл. Вытащил хрусткую банкноту, протянул мальчику. — Здесь хватит на похороны и на еду, — хриплым от долгого молчания голосом произнёс Джим. Мальчик не обратил на него внимания. Джим бросил купюру на пол. Смутился, поднял. Протянул ещё раз. Его проигнорировали. Руки начали нервно подрагивать, от чего купюра нелепо и смешно затрепыхалась. Джим поспешно опустил деньги. «Идиот! Нашёл, когда предлагать помощь!» Джим кое-как вложил банкноту обратно в портмоне. Схватил саквояж и вышел на улицу. Тишина зло толкала в спину, подгоняя. После сумрака хижины солнце вгрызлось в кожу свирепо и ярко, оставляя на бледной коже ожоги. Но Джиму было плевать. Алели щёки, чавкала под ногами грязь, сердце тревожно билось в груди, будто телеграфным сигналом твердя: Убил. Убил. Убил.***
Говорят, со временем душа врачей зарастает грязной оболочкой цинизма. Цинизм покрывает душу как броня, заставляя эскулапов относиться равнодушно к вещам, бередящим обычного человека: смерти, ранам, чужой боли. Джим считал, что это мнение отчасти правдиво: за четыре года на его душе и впрямь нарос какой-то панцирь, защищая нежную уязвимую сердцевину. Правда, панцирь этот отчего-то совершенно не спасал от въедливой боли самых тяжких врачебных ошибок — тех, что приводят к смерти. У каждого практикующего врача своё кладбище… Это правда — не бывает идеальных. Но одно дело, глупо ошибиться в начале пути, и совсем другое — на четвёртом году практики… Джим стоял, прислонившись к стене полицейского муниципалитета. В руке он держал потухшую сигару. Возле ног стоял саквояж. Солнце неторопливо уплывало куда-то за горизонт, напоследок щедро делясь багрянцем, густым и насыщенным. Медленно остывал нагретый за день кирпич. Его тепло ласкало спину, но Джим этого не замечал: перед его мысленным взором вновь и вновь прокручивалась неудачная операция. «Неудачная операция… Говори уж как есть — убийство», — криво усмехнулся Джим на своё лицемерие. Всё произошло… странно. В мунипацилитете дежурный констебль, заслышав лепет Джима про убийство, отправил его прямиком к начальнику. В солидном кабинете, обставленном новой мебелью, Джим затребовал чернильницу и перо. Начальник полиции дал ему требуемое и уселся напротив, подперев голову рукою. Трясущимися руками Джим написал явку с признанием и протянул начальнику. Тот вставил в глаз монокль, прочитал, пошевелил седыми усами, разорвал повинную и выбросил в ведро. После чего подошёл к несгораемому шкафу, отворил, вытащил два бокала и бутылку бренди. Разлил. Подошёл к Джиму, уселся рядом, отдав бокал. — Выпейте, — пророкотал он. Джим пригубил. — Нет уж, молодой человек. До дна. Джим подчинился и опрокинул в себя содержимое бокала, не почувствовав ни вкуса, ни градуса. Убедившись, что Джим выпил, начальник заговорил проникновенно: — Вот что, доктор Вэйклз… Вы благородный, искренний молодой человек. Мы все вас ценим и любим — да и сказать по правде, тяжело жилось в Бамре без второго цивилизованного врача… Но поймите правильно: вы молоды, вам всего лишь двадцать семь! А молодости, безусловно, свойственна горячность — ведь душа молодых горит особенно ярко… Уютный голос начальника полиции утешающие рокотал про туземцев, которые каждый день мрут, что мухи, и их никто не берётся считать; про то, как важно следить за аглецкими гражданами в этом тропическом уголке Амбрийского континента; про таланты Джима и его законопослушность; про то, что ошибиться может каждый, и не стоит себя корить… Начальник неустанно подливал бренди и говорил, говорил, говорил… Скорбь Джима от убийства безвинного человека никуда не делась — но будто бы отступила, подёрнулась мутью опьянения, усталостью и утешающе-словесной завесой; оставалась и вязла в постепенно чернеющем тумане свершившегося. Наконец начальник перестал резать солидные ломти участливых фраз, выговорился и затих. Охолонув, Джим призадумался, достал половинку сигары, попросил спичек. Начальник молча дал спички и в свою очередь достал папиросы. Приятный горьковатый дым сизо разлился по кабинету, аккомпанируя молчанию. Мужчины курили. — В общем, вы поняли, Джим — вашему молодому сердцу надобно очерстветь, — прервал курительную паузу начальник. — Вы — хороший врач и отличный малый, но всё-таки вам платит Корона, а не туземцы. Думайте прежде всего о здоровье соотечественников, а местные пусть справляются сами… Не ходите в трущобы, не лезьте в их мир, просвещённым людям ни за что его не понять… — Здесь усы начальника зашевелились, будто он готовился сказать что-то важное. — И, простите за то, что лезу вам к советами, но… — Начальник сочувственно сжал Джиму локоть и посмотрел прямо в глаза. — Скажу вам, Джим, прямо — вы слишком долго скорбите. И пытаетесь заткнуть эту скорбь работой, кидаясь куда угодно, хоть бы и в грязные кварталы… И это неправильно. Эмили была прекрасна, я помню это. Но пора бы подумать и о ком-нибудь другом… Сколько лет можно ходить вдовцом? Гнев вяло шевельнулся в истерзанной душе Джима. Никто и никогда не должен напоминать ему об Эмили! Это только его дело! — Знаете что, сэр! — вспыхнув, Джим с трудом поднялся. Мир опасно закачался перед глазами, тело повело куда-то вбок. Пришлось опереться на стол. — Я ценю ваши советы, но вы переходите черту! Это личное! — Джим, — покачал головой начальник, сминая папиросу в пепельнице. — Я ж с вами по-отечески, а вы… — Спасибо, — нехотя буркнул Джим. Гнев испарился, толком не начавшись — предыдущие события опустошили душу. Джим только сейчас понял, насколько он вымотан. Видимо, начальник это тоже понял. — Сходите домой, отдохните. Завтра вы почувствуете себя бодрее — вот увидите. Вон, у вас уже ноги подкашиваются. Джим помотал головой и взял саквояж. — Сначала мне нужно занести инструменты… — Хорошо, — кивнул начальник и придвинул к себе какие-то бумаги, держа монокль меж жёлтых пальцев. — Отправить с вами констебля? Нет? Что ж, воля ваша. А теперь, если позволите, у меня тоже есть дела. — Да-да, — кивнув в свою очередь, промычал Джим и нахлобучил шляпу. Затем попрощался, развернулся и пошёл на выход. — Джим! — окликнул его начальник. — Да? — обернулся он. «Небось опять скажет что-нибудь утешительное». Начальник немного замялся и опустил взгляд. Повисла пауза. «Опять полезет в душу? Посватает дочку? Вон, как готовится…» Начальник закряхтел, шевельнул усами и сказал: — У вас нет случайно каплей от запора? Второй день не могу нормально по натуральной необходимости, понимаешь… Джим покопался в саквояже, вытащил стеклянный пузырёк и поставил на стол. Начальник сказал что-то благодарственное и попрощался. Джим опять кивнул и вышел, аккуратно затворив дверь. На улице он, изнемогая, опёрся о стену и стал размышлять о цинизме, пока не погасла сигара. Набравшись за время размышлений сил, Джим оттолкнулся от стены, взял саквояж и побрёл по улице. Его путь лежал в кабинет. «Необходимо успеть до темноты…»***
В кабинете сгустилась тьма. Все посетители уже давным-давно разошлись, и никто не мешал ей, непроглядной, заниматься любимым делом: зловеще тискать в жирных лощёных объятиях окружающее, превращая чёткие и понятные контуры в размытые невнятные силуэты. К счастью, во мраке Джим видел как днём. Закинув саквояж на стол, он торопливо стал выкладывать инструменты. Солнце ещё не ушло — его прощальные лучи скользили где-то с другой стороны здания. Джим краем глаза видел из окна, как закат нацеловывал верхушки деревьев. Как только солнце уйдёт окончательно… «Стоп. Не думай об этом». Поздно: истрёпанное за день сознание дало слабину, и сквозь трещину истощения из подсознания в разум засочилась другая сущность Джима — та, которую он скрывал ото всех. Это ей был ненавистен ладан и взгляды святых; это она не отражалась в зеркалах, заставляя Джима поправлять усы на ощупь… Джим почувствовал, как у него вытягиваются, царапая губу, клыки — быстро, очень быстро. Зарычав, он скинул саквояж на пол: судорога сводила мышцы, корёжила тело. Зачесалось в лопатках. Откуда-то из глубин разума тошнотворно навалилось желание — непреодолимое желание испить красной, горячей, свежей кро-о-о-о… «Назад! Убирайся!» Джим рухнул на пол, борясь с собой изо всех сил. Каждый вечер неведомая мания пыталась завладеть Джимом, навсегда переменить его сознание и превратить в охотника за такой желанной и сытной кро-о-о… Вскрикнув, Джим приподнялся на локте, схватил со стола скальпель и наотмашь засадил в предплечье — раз, другой, третий. С каждым ударом он протягивал скальпель вдоль, разрезая рукава сюртука и сорочки, оставляя на руке длинные неровные раны. Тошнота отступила; рост клыков остановился. Закружилась голова, всё вокруг плыло. Порезы медленно затягивались, не кровоточа. Джим знал: одержимость спасает его. Знал потому, что пытался самоубиться четыре раза. Преодолевая головокружение, Джим встал. Ноги дрожали, сердце билось о рёбра. Клыки уменьшились. Нанесённые увечья отвлекли сущность, ослабили её натиск из подспудных глубин разума; но как только часы пробьют полночь и тьма наберёт силу — кровавое бешенство возьмёт своё. Домой, скорей домой! Только там можно пережить ночь, никому не навредив… Джим лихорадочно поднял саквояж, вытряхнул его, взял нечто, завёрнутое в тряпицу, и положил в карман. Всё, нужно уходить… В это мгновение в дверь постучали. Джим замер. Против воли он ощутил за дверью пульсацию чужого сердца. Сердца, что гоняло по организму горячую вкусную… «Тихо!» У Джима заныли клыки. Стук повторился. Настойчивый и дробный, он громко разносился по кабинету. Вероятно, стучавший слышал звуки из кабинета. «Уходи же!» Стук повторился в третий раз. Джим раздраженно повернул настенный рычажок. С шипением зажглись газовые рожки. Свету от них было немного — больше чада, — но врач, сидящий в сумраке, выглядит странно. Джим поспешно скинул сюртук, закатал рукава, глянул на порезы (уже затянулись) и пошёл открывать. Кто ещё, кроме туземцев, мог прийти в неприёмное время?.. За дверью оказалась обмотанная бусами старуха в ярком платье. Кожа её ссохлась, сморщилась и покоричневела, приобретя какой-то кирпичный оттенок; беззубый рот выговаривал некое слово с немыслимым акцентом. Впрочем, даже если бы она не произнесла ни слова, Джим понял бы, что она хочет, ибо всё её сухое тело переполняла дразнящая, переливчатая — от вишнёвого до алого — кр… Джим мысленно завопил, зажмурив глаза. Он слышал биение старческого сердца — каждый удар забивался в уши и наслаивался, создавая немыслимый, будоражащий рассудок перестук; он мог учуять, как пахнет её сердечная жидкость — свежо, дразняще… Взбухли дёсна. Удлинились клыки. Джим забормотал молитву, вспоминая пронзающие взгляды святых в церкви. Наваждение отступило. Джим открыл глаза. Старуха хотела сделать кровопускание и совала под нос тонкую руку — настолько тонкую, что Джим услышал, как в плену вен шумно, насыщенно течёт тёмная тяжёлая… «Спокойно!» — резкий, как удар хлыста, мысленный приказ. Лихорадочно подумал: «Выдворить её? Так ведь упрётся. Пущу ей к… э-э-э… проколю вену и выгоню!» Джим торопливо уложил старуху на кушетку, перевязал повыше локтя, плеснул джина — на сгиб, где синела, подрагивая, вена. Взял ланцет. Попробовал перекреститься, как и при кесаревом. Не вышло. Джим одним движением проколол ланцетом вену, подставил сосуд — и отвернулся, зажмурившись и больно закусив губу. Сконцентрировавшись на боли, начал считать: «Один, два, три, четыре…» Его неудержимо тянуло оглянуться — ведь там, по холодному безжизненному стеклу сосуда, окрашивая его стенки в бордовый, стекала концентрированная энергия, стекала жизнь — струйка за струйкой, равномерным спокойным потоком. Джим сильнее закусил губу. Он впился в неё так сильно, что если бы в его теле могла течь красная сердечная жидкость — она наверняка уже хлынула бы по подбородку, попала бы на язык, заполонив рот солоновато-железистым, особенным вкусом… «Восемнадцать, девятнадцать, двадцать…» Кто-то язвительно прошептал в голове: «Как долго ты будешь прятаться от самого себя, Джим? Прими свою силу… Прими себя настоящего! Испей людской кро…» Джим прокусил губу насквозь. Привычная физическая боль отбросила глумливый шёпот. «Тридцать, тридцать один…» На счёте «сорок пять» он не глядя туго затянул перевязку, накинул сюртук и бесцеремонно вытолкал медленную старуху взашей. И выбежал на улицу, не оглядываясь — ведь там, в кабинете, было практически триста миллилитров свежей… Джим побежал. Грязь разлеталась в стороны. На улицы уже спустилась ночь, на небо выползла младшая сестра солнца — луна, наряженная в платье из косматых туч. Бледно воззрилась она на город, испуская неяркий серебряный свет. Джим мчался, стараясь не попадать в освещённые луной участки: когда призрачные лучи касались кожи, контролировать себя становилось невозможно. Ночь набирала силу, потакая злому началу в людях: Джим чуял патруль на соседней улице; слышал бесноватые крики пьяниц через два переулка; неподалёку, в подвале, вяло бились сердца опиумных курильщиков; позади дрались нищие. Клыки стали так велики, что не помещались под губой и вылезли наружу. Треснула на спине сорочка — скоро из лопаток полезут кожистые крылья. Всё тело набухало неправдоподобно сильными мышцами. Пальцы удлинялись, ногти грубели и заострялись, превращаясь в когти… Человечность покидала Джима: думать становилось сложнее, забывался язык, а образы становились всё злее, всё кровожаднее. В искажённое жаждой крови сознание хлынули видения: Джим рвёт и мечет, выпивая людей досуха, словно паук — мух; строит мрачный замок недалеко от города, и дрожащие, запуганные ничтожества ведут к нему на пиршество друзей, дочерей и сыновей — кого угодно, лишь бы не себя. Презренные, тёплые, гниющие заживо существа, опороченные смертью, они нужны лишь для того, чтобы прислуживать очаровательно бессмертным хозяевам — вампи… Джим завыл и рухнул на колени, полосуя грудь; когти чертили борозды — рваные, глубокие, бескровные. Подступивший туман боли скрыл видения — ненадолго. Джим поднялся и побежал — скорей, скорей! Он стремглав пронёсся по площади, прячась в угрюмой тени церкви. Нырнул в развёрстый зёв улицы и в мгновение ока оказался у квартиры. Рванул ручку, закинул непослушное тело в прихожую. Замер. Джима не отражали зеркала. Ни щербатое — в кабинете, ни китчевая позолота в церкви, ни какое-либо ещё. Отражалась одежда, мутно отражались руки — но лицо оставалось бесплотным и зыбким, словно чьё-то недавнее, полное тепла и жизни дыхание на стекле. Только одно известное Джиму зеркало отражало его — висящее в прихожей. То, что принёс из джунглей Мукул. Цельная пластина потемневшего от старости серебра в раме нечищенного, изжеванного временем золота и красных, очень красных рубинов хоть и нечётко, но отражала лицо. Высокий лоб, бледная кожа, тёмные бакенбарды, подкрученные усы, возбуждённо горящие глаза — и белоснежные клыки, торчащие из-под верхней губы… Джим ненавидел своё отражение. И себя вместе с ним. Он закрыл глаза и глубоко вдохнул. Есть только один способ пережить ночь, не навредив никому. А значит, придётся сделать это снова. «Вперёд!» Резко выдохнув, Джим разбежался, глядя отражению в глаза, и, не отворачивая взгляд,врезался
в зеркало. Он не разбил голову, не ударился телом о пластину — напротив, зеркало жалобно и мелодично запело хрупким дождём осколков. Джим оказался по другую сторону.
Приземлившись на четвереньки, он вскочил, отряхнул перепачканные землёй руки и огляделся.
Он находился возле древних джунглей: несмотря на яркий безоблачный день, плотно сплетённые кроны деревьев заслоняли солнце, приглушая слепящие пригоршни света. Было душно и влажно, пахло прелым. Вездесущие лианы обвивали кривые раскоряченные стволы, почва предательски проваливалась под ногами.
Как всегда, во время пребывания в зазеркалье, Джим ощутил, как вампирская зараза покинула тело: заболело когда-то повреждённое колено, заныло неудачно подставленное при падении плечо, засочились кровью изрезанные осколками серебра руки.
Джим прищурился. Никого. Тогда он прислонился к стволу и вслушался. Ветер раскачивал кроны, и ветки, стеная, царапались друг друга, соскребая кору и обнажая мягкое сырое нутро. Где-то наверху визгливо орали обезьяны, им немелодично вторили здоровенные попугаи. Джим слушал лес, не шевелясь.
Поодаль в джунглях мягко хрустнула ветка — едва слышно. Джим кинулся на звук. Он напрягал глаза изо всех сил, ломясь сквозь какие-то заросли, — и наконец увидел самую большую усладу для глаз. Усладу, вызывающую в нём омерзение от факта своего существования; самое счастливое и желанное зрелище в его жизни — но жгущее нутро такой болью, будто в душу плеснули кислотой.
Меж согнутых покорёженных стволов плыла тонкая девичья фигурка — неправдоподобно изящная. Джим впился в её спину взглядом — он знал эту осанку, он знал эти витые локоны (когда-то он целовал каждую завитушку); он знал эту родинку возле левой лопатки — ведь он столько раз поглаживал её; он знал это платье голубого шёлка с открытой спиной — он сам когда-то покупал его…
— Эмили! — во всю мочь лёгких крикнул Джим. — Эмили!!!
Он побежал к ней — быстрей, пока она не растворилась меж уродливых стволов! Проклятая почва не пускала его, противно ластясь к ногам липкой грязью. Джим вытаскивал одну ногу — вязла другая; он пытался цепляться за ветви и стволы, но они выгибались, точно живые. Джим быстро выдохся, споткнулся и увяз. Грязь взбурлила вокруг него, поднялась сначала по пояс, потом по грудь. Он не мог шевельнуться, а грязь объяла плечи, коснулась подбородка, губ.
Джим дышал носом, подняв руки и пожирая взглядом удаляющийся силуэт. Булькнув, грязь стала набиваться в ноздри.
Отчаявшись, Джим взмахнул руками — и грязь накрыла его с головой. Омерзительно скользкая, жирная земля сыро набилась в рот, её склизкая тяжесть сдавливала тело, лёгкие горели.
Теряя рассудок, не имея возможности вдохнуть, Джим конвульсивно забился. Это не были разумные движения — лишь посылы чистого животного ужаса. Задыхаясь, Джим не понимал, где верх, а где низ, — и загребал наудачу. Свинцом наливались мышцы, искра сознания гасла.
Джим в очередной раз трепыхнулся — вяло, совсем не так, как мгновение назад. Внезапно рука нащупала что-то ухватисто-твёрдое. Не рассуждая, Джим вцепился — и потащил себя сквозь землю. Он полз к чему-то твёрдому, словно червь, на остатках дыхания. Вдруг оно шевельнулось и подняло его из земли.
Открыв глаза, Джим через налипшие на ресницы комочки земли увидел, что держится за корень. Дерево вытащило его из земли и застыло.
Джим отпустил корень и открыл рот, выплёвывая почву. Выплюнув особенно большой комок, Джим увидел, что он кишит толстыми, цвета сырого мяса, червями.
Рвота, разрывая горло, закапала желчью из рта и носа. На лбу у Джима выступили капли пота. Отблевавшись, он уткнулся в сгиб локтя и со стоном завалился набок. Слабость овладела им.
В этот миг сзади раздался шорох. Джим шевельнулся, среагировав, но слишком медленно. Древесные корни, змеясь, обвили руки, ноги, туловище, шею. Сзади заскрипело, завздыхало дерево, приближаясь.
У Джима была зафиксирована шея, но он скосил глаза — и краем глаза смазано рассмотрел, как дерево перестраивается, создавая новую фигуру. Ветви втягивались в ствол, под корой ходили бугры, напоминая движения мускулов под кожей. Оно приняло крестообразную форму и притянуло Джима к себе, распяв. Джим чувствовал спиной, как вздымалась и опадала кора, будто дерево дышало. Крошечные отростки зафиксировали веки, заставляя Джима смотреть в определённую точку.
Другие деревья тоже зашевелились. Скрипуче постанывая, они медленно, потрясая кронами, расходились, словно скрюченные артритом старцы.
Мало-помалу в густых джунглях образовалась небольшая, подёрнутая туманом полянка.
Тоненькие веточки остро коснулись глазных яблок; даже при желании Джим не смог бы отвести взгляд.
Туман на поляне разошёлся. Посередине стояла, не смотря на распятого Джима, Эмили. Джим видел её профиль — родной и милый. Очаровательный, с лёгкой горбинкой, нос, тонкий рисунок губ (нижняя слегка припухлая), длинные пушистые ресницы, плавная линия подбородка… Очертания профиля были слегка нечёткие, будто лёгкая полудымка прятала их. Джиму захотелось сломать корни, спрыгнуть с креста, обнять любимую и покрывать милое лицо поцелуями — как пять лет назад…
Словно услышав желание Джима, Эмили начала поворачиваться.
— Нет, — шепнул Джим. И ещё раз, на выдохе, с ноткой истерики: — Н-не надо! Нет!
Хотелось зажмурить глаза, сделать что угодно, лишь бы не видеть, — но странное живое дерево не давало.
Эмили повернулась. Вторая её щека лохматилась мясом, желтоватой костью выпирала скула; на виске, гипнотически покачиваясь, свисал кусок скальпа вместе с волосами; вторая глазница скалилась пустотой. Разорванная гортань слегка обнажала беловатую, чуть заветрившуюся на вид трахею. Чуть выше ключичной ямки находились две аккуратные отметины — след от клыков…
Джим почувствовал, что не может вдохнуть; в сердце будто вонзили промёрзшую острую льдину — и мороз от неё расползался по внутренней.
Это всё он, он! Его вина!
Эмили послала воздушный поцелуй Джиму, отвернулась и скрылась в джунглях. Деревья снова завздыхали, зашевелились, возвращаясь на места.
— Стой! Эмили! — крикнул он.
В этот миг дерево затянуло корни на шее, намереваясь задушить. Захрипев, Джим напрягся что есть мочи, задрожал — и хрустко переломил державшие его ветви; дерево глухо и надрестнуто завопило, заливая всё вокруг жидким кровоподобным соком.
Освободив ноги, Джим прыгнул и побежал вслед за Эмили. Деревья, шумя обильной листвой, пытались запутать его — но он чётко запомнил место, где скрылась возлюбленная, и не позволял одурить себя.
Джим миновал шагающий лес — и перед ним во всём полуразрушенном величии ветхо восстали развалины Эльврадо. Такими, какими он запомнил их пять лет назад.
Голубой шёлк мелькнул среди руин: между пирамидообразным ступенчатым храмом и ощерившейся выбоинами стеной зиккурата.
— Эмили! Эмили! <right>Не обернулась. Откуда столько булыжников под ногами? Бежать! Догнать!
— Эмили!!!
Она завернула за угол. Джим опрометью — за ней.
Эмили ждала около входа в храм, возле испещрённых заклинаниями колонн. Голубой шёлк окружала тьма; вход смахивал на разинутую пасть, а колонны — на клыки. Убедившись, что Джим следует за ней, она скрылась внутри.
— Эмили! — его голос задрожал. — Постой… — сорвался.
Из тьмы показалась бледная рука, поманила пальцем.
Джим попробовал перекреститься. На этот раз вышло.
Джим шагнул во тьму. Постоял, ожидая, пока глаза приспособятся к мраку. Хотя и так хорошо помнил обстановку в этом храме. Помнил, словно в памяти выжгли клеймо.
Слева возвышалась стена с осыпавшейся фреской. В ней угадывались антропоморфные существа с кожистыми крыльями. Когда-то вместо глаз у них были рубины — их грубо выковыряли во время прошлых экспедиций в Эльврадо.
Впереди потёртой растрескавшейся глыбой проступал алтарь. С него ободрали все золотые пластины, повытаскивали камни, раскололи верх — искали сокровища в полой нише.
Справа путь преграждали каменная крошка, булыжники и слежавшаяся штукатурка. В этой части храма было нечем поживиться, потому она осталась нетронута — и древний алфавит густо покрывал постепенно сдающие стены. Два особенно крупных булыжника возле дальней стены образовывали тень — сплошную, плотную.
В Эльврадо никто не стремился исследовать заброшенные здания подробно: город был большой, в нём вдосталь хватало нетронутых районов. А туземные проводники так и вовсе предостерегали углубляться в храмы, стращая проклятиями.
«Никто не стремился исследовать — кроме одного легкомысленного юного врача, жаждущего лёгкой наживы…»
Джим, стиснув зубы, пошёл к тени. Он рассматривал её непроницаемый покров — такой же, как и пять лет назад. Тогда он зачем-то решил сунуться, проверить, есть ли подвал, хотя неподалёку было множество неразграбленных храмов, захоронений и жилищ.
Пять лет назад его терзали предчувствия, они говорили отступить, уйти — но молодому, циничному и самоуверенному доктору было всё нипочём. Туземные суеверия высмеивались сквозь призму атеизма…
Хрустела под ногами крошка. Пыль лезла на язык, щекотала ноздри. Тихо, шаг за шагом, Джим подходил к тени, не спуская глаз.
Шаг, шаг, шаг. Дыхание казалось нестерпимо громким. Шаг.
В тени кто-то смутно заворочался, разбрасывая камни. Поднялся, приобрёл человеческие очертания и двинулся навстречу Джиму. Вышел из тени.
Джим увидел ветхое, в пятнах, разорванное на животе платье. Изношенный, мертвенный взгляд. Полуоткрытый рот. Незашитый, сочащийся кровью глубокий порез от пупа до лобка.
Страх липко сжал внутренности, собрал кожу в мурашки.
«Неудавшееся кесарево…»
На руках — сморщенный новорождённый с необрезанной пуповиной.
«Не новорождённый. Мертворождённый».
Женщина перехватила ребёнка под мышку и зажала порез свободной рукою. Так, скрючившись и косолапя, она стала приближаться шаркающими, судорожными шажками. Джим оцепенел, не в силах пошевелиться.
Женщина подошла вплотную, взяла младенца в обе руки, роняя потроха, и поднесла на уровень глаз Джима. Он заметил, что лобные бугры мертворождённого значительно больше и острее, чем обычно, — или это так просто казалось в сумраке храма?
Младенец вдруг открыл глаза и улыбнулся. Глаза были без зрачков, а улыбка — клыкастая.
— Что, Джим, — пискляво-режуще произнёс младенец. — Не надоело?
Джим покачал головой.
— Нет, — с трудом выдавил он. — Пусти меня… к Эмили. Я должен.
Младенец фыркнул, накинул пуповину на шею Джиму и притянул к себе. Глядя Джиму в глаза, он пропищал:
— Ты можешь стать высшим существом, превзойти совершенством любого из людей — но раз за разом прячешься в зазеркалье, пережёвывая одно и то же событие… Скажи мне, Джим, разве у тебя нет соблазна стать вампиром?
Джим посмотрел в глаза мертворождённому… Хотя, на самом деле, довольно отчётливо понимал, что смотрит в глаза самому себе. Вернее, той части себя, что действительно хочет стать вампиром: дать проклятию разрастись, обзавестись кожаными крыльями, выстроить свой собственный замок и воспринимать других людей как корм.
Мертворождённый был прав: соблазн и впрямь дьявольски велик. И, чтобы сохранить человечность, чтобы понимать, к каким последствиям приведёт одержимость вампиризмом, Джим должен сделать то, что делает всегда.
— Отойди, — хрипло сказал Джим искусителю.
Младенец злобно сверкнул глазами.
— Посмотри, к чему привела твоя тяга творить добро и помогать людям! Я и она… — Он ткнул пальчиком в женщину. — Могли бы жить и радоваться. Но ты полез спасать наши жизни — и вот результат! Ты нас погубил! Ты всё испортил! Твоё добро обернулось смертью!
Он затянул пуповину на шее Джима, пытаясь его задушить. Джим не дрогнул.
— Ты лжёшь, — твёрдо возразил он. — Женщина и ребёнок в любом случае умирали… я хотя бы попытался побороться со смертью, а не прошёл мимо. Именно эта безнадёжная, рано или поздно оканчивающаяся победой смерти борьба и делает меня Человеком. Слышишь меня? Я — Человек! А теперь отойди.
Зашипев, младенец затянул пуповину сильнее. Бесполезно: она лопнула с омерзительно мягким звуком. Младенец зашипел сильнее — и напоролся на угрюмый взгляд Джима. Секунду они смотрели друг другу в глаза — и злое начало не выдержало, отведя взор.
В следующее мгновение мертворождённый и женщина исчезли, распались смоляными чёрными сгустками. Сгустки шустро, словно гигантские жуки, поползли к теням и слились с ними.
Немного постояв и подождав, пока уляжется гул в голове, Джим подошёл к тени между двумя булыжниками. Там затхлым пустым пространством зявилось святилище. Джим спустился вниз.
Вероятно, оно было тайным: скорее всего, жрецы этого храма поклонялись здесь кому-то запретному. Вершили отвратительные обряды, лелея сущности, омерзительные правителям Эльврадо.
Именно сюда пять лет назад спустился Джим, наплевав на предупреждения местных проводников.
Эмили ждала его. Голубой шёлк прорезал тьму приглушённым сиянием. Она стояла подле ниши, откуда пять лет назад Джим снял элегантный, инкрустированный драгоценностями кубок, не заметив, что он наполнен жидкостью. Неосторожное движение — жидкость попала на кожу, всего капелька…
Этого оказалась достаточно. Неведомая жидкость мгновенно впиталась, и вместе с нею пришло проклятие.
Кубок лежал возле ног Эмили, полузарытый в пыль.
Джим сглотнул слюну, не решаясь взглянуть на возлюбленную. Здесь, в тайном святилище, его решимость притупилась.
— Привет, Джим, — заговорила Эмили. Её тихий голос, наполненный родной, естественной женской нежностью, ржавыми гвоздями вбивался в душу с каждым новым словом. — Зачем ты пришёл сюда? Я ведь доверяла тебе, любила больше жизни, поддерживала… Ты помнишь, как я говорила тебе, что врач не должен ходить в экспедиции? Его дело — лечить людей. Ты помнишь, как я решила, что ты подхватил неизвестную болезнь? Помнишь, как не испугалась выросших клыков и диких, горящих красным глаз? Помнишь, как решила сделать тебе компресс? Помнишь, чем всё закончилось, любовь моя?
Джим молчал.
— Ответь мне, Джим — ты помнишь?
Джим поднял взгляд. С внутренней дрожью, но неколебимо внешне, посмотрел на обезображенное лицо: наполовину божественно прекрасное, наполовину дьявольски ужасное.
— Да, любовь моя, — тихо ответил он. — Я помню, как мне хотелось заработать больше денег, чтобы скорее купить просторный дом, чтобы дарить тебя другие подарки, помимо одного-единственного шёлкового платья… Я помню, как ты волновалась и отговаривала меня — но мысль о том, что мы живём в маленьком домишке на краю мира в джунглях, в нищих кварталах, не давала мне покоя… Я помню, как у меня заболела голова после того, как я вернулся из экспедиции, и странные, бредовые сны виделись мне… Я помню потоки крови в этих видениях; я помню, как лезли, садня, клыки; я помню жажду, которую не могли утолить ни вода, ни вино… Я помню, как в этом бредовом сне видел, как ты потянулась ко мне, любимая… Помню, как вцепился и рвал тебя… — голос Джима задрожал и умолк.
Собравшись с силами, Джим посмотрел Эмили прямо в глаза и продолжил: — Я помню, как понял, что это было не бредовое видение и не сон… Помню, как заметал следы, обвиняя сектантов Кали… Помню всё безумие и то, как практически лишился рассудка… — Глаза защипало, голубой шёлк смазало. Джим моргнул, чувствуя, как слёзы чертят на щеках горячим, и продолжил: — Но я также помню твоё бесконечное сострадание ко всем людям, Эмили. И, памятуя о нём, я каждый день — понимаешь, каждый! — борюсь за любую жизнь в этом краю, не взирая ни на что… Я никогда с момента твоей кончины не позволил вампирскому началу взять верх! Никто не умер — кроме тебя… И поверь мне — никто больше намеренно не умрёт от моей руки.
Эмили опустила голову и затеребила подол платья.
Джим сделал шаг к ней и продолжил: — Я прошу прощения, любимая. Сделанного не воротишь — но я, как могу, каждодневно искупаю свою вину. И буду искупать её до смерти, помогая всем, как сумею… Прощаешь ли ты меня, Эмили?
Эмили подняла взгляд. На её лице затягивались увечья, нанесённые Джимом; на месте страшных ран возникала бледная, свежая девичья кожа. — Да, Джим. Я прощаю тебя. Подойди. Джим подошёл и встал на колено. Эмили, прикрыв глаза, вытянула губы трубочкой. Джим тоже закрыл глаза и вытянул губы.
Целомудренный, полный любви поцелуй объединил их.
Во время акта примирения со своим прошлым и прощения себя самого рука Джима скользнула в карман.
Поцелуй Эмили стал требовательнее, неистовее. Её руки легли Джиму на затылок и прижали его.
В кармане лежал завёрнутый в тряпицу серебряный нож. В обычное время Джим не мог прикасаться к серебру, но не в зазеркалье.
Эмили буквально впилась в него поцелуем. Джим ощутил, как у неё растут клыки. Руки на затылке когтями впились в кожу. Торжествующее ворчание вырвалось из её горла — басовитое, низкое.
Джим вытащил нож и ударил под рёбра.
Пронзительный вой в тесном святилище резанул по ушам. Джим высвободился — и увидел себя самого. Таким, каким был во время первого приступа пятилетней давности. Полупревращённым в вампира.
Джим-вампир зажимал дымящуюся рану и отступал, угрожающе выставив когти.
Джим скакнул вперёд, поднырнул под бестолково выставленную руку и мощно врезался плечом в живот. Сбив себя-вампира с ног, он уселся сверху, перехватил нож и начал наносить вертикальные удары: корпус-корпус-корпус, лицо-лицо-лицо. Вампир выл, от его тела поднимался пар. Серебро раскалилось, жгло ладонь — но Джим, впав в раж, ничего не замечал. Он чувствовал всю боль себя прошлого, ощущал каждый удар — но и не думал останавливаться. Каждым ударом он мстил самому себе: за свою самонадеянность, за свою жажду наживы, за своё проклятье, за все неудачные операции, за убийство Эмили, за все свои ошибки в жизни — мстил, мстил, мстил!
Джим-вампир давно обмяк и не шевелился, прекратив сопротивляться, но Джима это не волновало — он бил, бил, бил! Бил до тех пор, пока рука не отказалась подниматься, пока сердце не зашлось натужно-болезненным стуком, пока обширное дыхание не стало разрывать лёгкие, пока тягучая слюна не заполонила глотку, а пот не стал струиться по лицу, телу, рукам так плотно, что нож стал выскальзывать. Только тогда Джим положил нож в карман и перевернулся на спину.
Сегодня он победил, убив в себе вампирское начало. Но Джим знал: оно вновь вернётся завтра, ближе к ночи. Особенно, если что-нибудь выбьет его из колеи. Джим так же знал, что ближе к ночи и завтра, и послезавтра, и до самой смерти он будет ходить в зазеркалье. Ради того, чтобы слышать голос Эмили, видеть её лицо и мстить самому себе за все совершенные в жизни ошибки.
А сейчас — можно отдыхать. Он заслужил.
Доктор Джим Вэйклз прикрыл глаза и улыбнулся — первый раз за сегодня. Долгий, очень долгий день подходил к концу.
***
На поверхности зеркала показались пузыри, потом она взбурлила и мягко вытолкнула бессознательного Джима. Мукул возрадовался, что ожидание наконец закончилось, раздел хозяина и выкинул одежду: всё, включая штиблеты, было безнадёжно испорчено. Приготовил новую одежду, взял предварительно нагретую воду, мягкую губку и омыл ладно сложенное тело. Остриг ногти, смазал маслом усы, бакенбарды и волосы. Затем с неожиданной силой взял Джима на руки и отнёс в кровать. По дороге размышлял: «Кабинет убрал, склянку с кровью выбросил, инструменты разложил… Несчастную женщину и ребёнка сжёг согласно обычаю… Вроде бы всё». Он уложил Джима в кровать и накинул лёгкое шёлковое покрывало. Скоро рассвет — в принципе, уже пора начинать готовить завтрак. Мукул посмотрел на сладко спящего Джима. Ему нравилось, с каким смирением и волей он боролся со своей болезнью, думая, что однажды умрёт и его муки закончатся. Он пока ещё не знал, что вампиры живут вечно. Однажды Джиму всё надоест: надоест мстить самому себе, надоест говорить с любимой, его страдания и человечность исцветут, вымоются из души. Тогда вампирское начало возьмёт верх… и Мукул надеялся, что это случится раньше, чем он умрёт. Мукул жалел Джима и восхищался им — и ему недоставало силы духа воткнуть доктору в грудь осиновый кол. Но однажды, когда Джим начнёт терять в себе Человека, Мукул спасёт его, вонзив заточенную осину в сердце. Мукул точно это знал. Знал…