Бумеранг

Прошлое оседало пылью, проникая под кожу. Сжигало мосты. Рушило планы. Вырывало сердце голыми руками, закапывая его ещё бьющееся в песок. Волны омывали пульсирующий механизм. Вверх — вниз. Вверх — вниз. Прошлое било током — каждое прикосновение нежных пальцев до моих ладоней протекало электрическим разрядом, стягивая сухожилия. Думал, она моё настоящее. Думал, что прошлое давно в Киеве, а будущее там — за столиком в большом зале. Ошибался. Ошибался. Господи, если ты существуешь, сделай так, чтобы мужская сила во мне победила ебаную любовь. Думал, она моё настоящее. Оказалась моим прошлым. Оказалась моим будущим. Оказалась мной. Сначала четвертью, потом частью. Сам не заметил, как выселила меня из собственного пространства — как собрал внутри себя чемоданы, чтобы ей было больше места; сам не заметил, как освободил для неё всё своё сердце. Как ты оказалась под моей кожей? Через иглу ввели внутривенно — забегала капиллярной, а не венозной. Дура. Опять всё сделала не так, как надо. Дура. Бабское чувство. Чтоб оно сдохло. Захватывало дух от её глаз, находящихся в сантиметре от моих. Морозный ветер циркулировал внутри, заставляя низ живота стягиваться и образовывать пустоту. Обманчивое чувство голода, холода, возбуждения поселилось чуть ниже пупка. Боль перетекает в страсть, как вода, ищущая в пламени свободу. Захотелось развернуть к стене, задрать это чёртово алое платье — разодрать его, а потом её. Делает уверенный вид. Смело улыбается. Играется. Кусается. Одно моё грубое прикосновение способно было заставить её стонать — молить — шептать. Одно моё резкое движение холодной ладонью между её ягодиц — и храброе выражение лица сменилось бы испуганным. Дрожащим. За секунды мог бы довести её до оргазма, а после до слёз. Сказать, что нахер вообще мне этот брак, построенный на костях. Стоим на костях. Спим на костях. На пепле любви, которая ещё горела, когда я зажёг вторую спичку. На разрушенной семье. На обманутой бывшей. На заплаканных детях. Стоим на костях. Спим друг с другом. Кости накрыты простынью, простынь росписью, роспись розами. Лепестками. Шипы сами срезали — думали, сможем обмануть суть. Истину. Смотрела в мои глаза. Душа рвалась, как лист бумаги. Хотелось бы найти крайних, но крайний внутри меня. Себя не вывернуть наизнанку с целью поймать. Хорошо запрятался. — Ты бы смогла простить? Шёпот заставил её нахмуриться. Повела головой, как змея, выползающая из мужских ладоней. — А ты себя сам простил? — выскальзывая из плена моих рук, постепенно пыталась создать дистанцию. Притянул её к себе, не давая возможности сделать назад и пару шагов. Мои ладони на её талии. Мои ладони впечатаны в её тело. — Ты же тоже с ним спала. Решил ударить. Голос мягкий. Слова острые. — А, так ты оправдание себе нашёл. Прикрылся моей изменой. — Мне было неприятно, — общее дыхание, глаза в глаза, — И очень больно. Улыбнулась то ли от смущения, то ли в попытке растянуть время. — Больно тебе было, Валер? Шаг ко мне — ближе некуда. Взгляд пулей в мое лицо. Это выстрел в упор. Я предпочитал выстрелы в спину. Опустил глаза на её бархатные туфли, явно натиравшие на косточке со стороны мизинца. Ладони все так же держались на тонкой талии, стягивая платье. — Альбин, если ты дашь шанс… — Валер, а знаешь что… Подняв глаза, столкнулся с её уверенным взглядом. Сука, ну как же бесит такая смелость. Может от зависти. Может просто так. — Иди ты… К ней, — оттолкнув двумя ладонями, направилась к выходу. — Альбин… — А ты хорошо устроился, мой дорогой… — обернувшись, изменилась в лице: снова холодная и серьезная, — Одну любишь, с другой спишь. Хотел бы быть со мной — давно бы под моей дверью ночевал, а не в её кровати, но нет же… Запасной вариант при себе держишь. — Прекрати, пожалуйста, это не так. Стянул руку в кулак. — Это так, Валера. И хватит ко мне приходить… И спасать меня не надо. Всё, слышишь меня? Всё, — сделала шаг к двери. Последний шанс. Шепчу про себя «это твой последний шанс». Один рывок — тонкое запястье стало нитью. Потянул в свою сторону, прижав к стене. Она не противилась, покорно принимая мои объятия. Сцепил её хрупкое тело, чувствуя спрятанное дыхание в моё плечо. Что-то ранило. Что-то очень ранило. Одна секунда и боль растеклась по телу. Захотелось сжаться. Захотелось завопить. Секунда с ней вонзилась внутрь грудной клетки, проворачивая нож. Ничто так не ранит, как счастье. Наверное, ради этой мысли, пришедшей в прокуренном коридоре в объятиях любимой женщины, я жил все эти долбанные годы. Ради одной чёртовой мысли. Ничто так не ранит, как счастье. Своё, чужое, общее. Любое. Баланс ушел в минус. Номер заблокирован. Абонент, до которого столько времени не мог дозвониться, бежал со мной по длинному холлу, держа меня за руку. Длинный коридор, казалось, удлинялся, отдаляясь и приближаясь. Рябил в глазах. Царапал зрачки. Она, придерживая своё красное в пол, старалась успевать, стягивая мою влажную ладонь. Не хотелось пробираться через людный зал. Не хотелось объясняться перед Олей. Не хотелось видеть уставившиеся любопытные, пялящие на нас. Бежали, как в фильме. Ставили себя на стоп-кадр. Видимо, чтобы отдышаться. Перевести дыхание. Обсудить увиденное. Спросить «подожди, а ты поняла, что это значило?». Изучить каждую деталь. Бежали и бежали, и бежали, и бежали. Целовал её мягкие губы, пахнущие красным полусладким, прямо в подъезде. До дверей квартиры пару шагов. Плевать. Хотелось здесь. Хотелось, как раньше — грубо, пошло, страстно. Не получалось. Выпал орёл. Ставил на решку. В жизни не всё бывает так, как хочется — пора бы запомнить. Просто целовал. Держал лицо в своих руках, контролируя каждое движение — её ресницы щекотали мои веки. — Я больше никогда… Тонкий палец стал преградой, когда она решила приложить его к моим губам. Помотала головой: — Не говори. Я слишком хорошо тебя знаю, Валер… — Альбин… — на выдохе с попыткой поцеловать. — Слишком хорошо тебя знаю, — продолжали шептать её губы. Как-то оказались в её квартире. Нет. Как-то оказались голыми в её квартире. Стояли у окна друг напротив друга, смотря в глаза. Абсолютно обнаженные. Абсолютно пустые. Мягкий свет от высокого фонаря пробивался сквозь ночь, заглядывая в тёмную комнату, где двое любящих разрешали любить, в первую очередь, себя. — Я уйду от неё… — притягивая за талию, зачем-то внезапно проговорил. Вздохнула. Так мягко вздохнула. — А что изменится? Притянулась. Грудь впилась в мою грудную клетку. Бёдра в бёдра. Её правая щека прислонилась к моей правой, находящейся напротив, что позволило моему уху более чутко слышать каждое слово. — Что изменится? Кто мне даст гарантию, что через пару месяцев не появится ещё одна такая, как она? А тебе кто даст гарантию, что я перестану ревновать? — Мы всё исправим… — ладонью прошёлся по каждому позвонку на её тонкой спине. — Как? — оторвалась от меня, заглянув в глаза. Пожал плечами. Не нашёл, что ответить. Не знал, как исправлять. Путался. Путался в своих же сетях. Спотыкался. Падал. Знал, чего она хочет. Знал то условие, которое сама же не могла произнести. Я ей нужен был целиком. На все сто. Тоталитаризм, стягивающий её же ладонями мою глотку. Ей нужен был я — всегда, ежесекундно — без гастролей и лишних женщин. Я становился её бессонницей, даже когда ночевал в другой кровати. Особенно, когда ночевал в другой кровати. Хотела меня привязать — посадить на цепь: любовью, страстью, ребёнком. Хотела ребёнка. Училась вязать морские узлы, стягивая этой идеей моё массивное тело. Смотрел в её глаза. Знал, что она хочет услышать. Не говорил.