Символ надежды

Голос девочки тихо звенит в ушах, долетая до сознания будто из параллельного мира, и взрывается в голове тысячей мелких осколков. Дочь… Моя дочь? Подошвы прирастают к полу, а тело, словно его пронзило электрическим разрядом, подбрасывает вверх. Через секунду стою, крепко вцепившись руками по обе стороны стола. Тяжело дышу. Стул с грохотом падает на бетонный пол. У меня есть дочь?! Такое возможно? Правда возможно? Нет. Или да? Вдоль позвоночника влажной змеёй ползет ледяная капля. Может быть я вижу сон? Нет, разве это сон, я видел сны, я видел галлюцинации, я часто мечтал, но того, что однажды буду смотреть в свои глаза со стороны и отражаться в них — этого я точно представить не мог… Закусываю внутреннюю сторону щеки. Чувствую боль. Это правда происходит… — Где твоя мама? — с трудом совладав с голосом, спрашиваю я и незаметно кошусь на окружающих. Кажется, некоторые стали ближе к нам. Думают, я слечу с катушек. С такими новостями это не сложно. Посмотрел бы я на каждого из них, окажись они на моем месте. Тут и нормальному человеку крышу снесет, что уж говорить про меня. Но с Гейлом и Аврелием надо будет поговорить, потом. То же мне стратеги, придумали план. Девочка не пугается моей реакции. Она не дергается, не отводит глаз. Только слезы чертят мокрые дорожки на ее щеках. — Твоя мама жива? Девочка торопливо кивает и, громко всхлипнув, утирает нос рукавом. Больше я не спрашиваю ни о чем. Даже имени. Это ни к чему. Просто смотрю на неё и понимаю, что не ошибся в первом своем ощущении. Эта девочка и правда похожа на Китнисс, не явно, какими-то чертами, а еще на мою мать, но не ту вечно хмурую женщину, которую я знал, а на девчонку с фотографии из семейного альбома. Закрываю глаза, делаю глубокий вдох. Китнисс не погибла… Она жива. Жива! Боже! Смесь противоречивых чувств сдавливает сердце. От радости кружится голова, но изнутри поднимается едкий привкус горечи. Хочется кричать от восторга, а в глазах стоят слёзы. Китнисс жива! Эта девочка — её дочь! Её… Моя… Наша дочь! Разве такое возможно? Кровь стучит в висках, заставляя очертания предметов терять чёткость. Меня бросает в холод, потом в жар и обратно. Китнисс жива! У меня есть дочь! Кажется, я снова схожу с ума… Неужели так легко готов поверить в это? «Я проверил. Всё правда…» — вспоминаются слова Хоторна. — Правда, правда, правда… — тихо повторяю я. Пытаюсь выровнять дыхание. Я верю… Верю! Сердце, вздрогнув, замирает и начинает стучать с новой силой, видимо, перезапустив программу сокращений. Бесконечно долго оно надрывалось в режиме тоски и тупой сосущей боли. Но как назвать то, что я чувствую, сейчас? Пока не понимаю. Снова открываю глаза, смотрю на девочку. Аврора. Её зовут Аврора. Аврора Мелларк! Улыбаюсь и тут же одергиваю себя, вспоминая, что сначала она назвала другую фамилию… Томсон. Почему Томсон? Откуда это взялось? Перед глазами мгновенно темнеет, колючие иголки бегут по рукам и ногам, быстро поднимаясь от пальцев всё выше. От нарастающей паники сердце начинает колотиться сильнее. Дыхание учащается. Слышу тихий всхлип. Предпринимаю попытку успокоиться. Вспоминаю одну из дыхательных техник. Дышу, считая про себя: «четыре-семь-восемь»*, повторяю цикл три раза, затем еще раз. Как ни странно, это срабатывает. Звон в голове утихает. Марево развеивается, взгляд проясняется. Аврора не сдвинулась с места, молча кусает губу. Точь-в-точь как делала она… А может, всё-таки это снится? Заставляю себя разжать пальцы, протягиваю руку. Хочется дотронуться до девочки, понять, что она реальна. Краем глаза замечаю, как дергаются солдаты, и санитары мгновенно оказываются на низком старте, но, получив сигнал от своих начальников, замирают. — Аврора, — впервые произношу её имя вслух. — Ави… Она робко улыбается и тянет руку навстречу. Крепко сжимаю маленькую ладонь в своей. Мальчишка позади неё застыл, словно пантера перед прыжком, напряженно смотрит то на меня, то на неё, поджимает губы и сжимает кулаки — он в любую секунду готов броситься на помощь. Уголки губ ползут вверх. Маленький защитник, усмехаюсь про себя. Снова смотрю на Аврору. Улыбаюсь. Она тоже улыбается и плачет. Моя девочка. Не выпуская ее руки, обхожу стол. Она поднимается. Мы стоим друг напротив друга. Смотрю на нее сверху вниз. Ростом она уже до моего плеча. Маленькая, но большая. Как же много я упустил. Секунда… и я прижимаю к себе своего ребенка. Моя дочь! Как же я мечтал тогда, что она у нас будет. Такие мечты жили на отдельной, запрятанной подальше полке. Нечасто, но я позволял себе копаться на ней. Представлял, как любимая сообщит мне о беременности, какой она будет с округлившимся животом, как пройдут дни ожидания, и, немного помечтав, снова прятал эти мысли. Понимал, что Китнисс будет нелегко решиться, но верил, что с годами мы вместе сможем преодолеть этот страх, надеялся, что день, когда я обниму нашего ребенка, придет. И он действительно пришел… вот так. Не сразу замечаю, как исчезают окружавшие нас люди, кажется, решили, что я не опасен. Мы остаемся вчетвером. Гейл тянет Стива в сторону дальних столиков, мальчишка отступает с неохотой. Первоначальный порыв свернуть другу шею за это представление проходит. Он все правильно сделал. Ведь иногда я сам себе не доверяю, я не мог знать, что так отреагирую, что смогу сдержаться, вдруг сорвался бы и причинил вред детям?.. От понимания этого сердце тяжелеет. Крепче обнимаю Ави. Прижимаюсь щекой к её макушке. Не знаю, сколько проходит времени. Нас обдувает теплым ветром. Только всплески воды, перезвон садовых колокольчиков и редкие всхлипы девочки нарушают тишину. Моя футболка давно намокла от ее слез. К чему-то вспомнилась грядущая выставка, вернее, одна из картин под названием «Белые лилии — символ надежды»: Грозовое небо с расщелиной в почти черных тучах, проступающими сквозь нее солнечными лучами и огромное, насколько хватает глаз, уходящее за горизонт поле белых лилий. Свет падает на цветы, утопая в желто-зеленых серединках. Я поручил помощнице выкупить эту картину еще до выставки. Редко так делаю, но тут просто не мог устоять. Помню я онемел, впервые увидев ее. И дело не в таланте юного художника, хотя он бесспорно есть, дело в том, что время от времени я видел такое поле во сне. Я находил и терял Китнисс, мы целовались среди этих цветов, иногда замечал её вдалеке и бежал. Бежал за ней, пытаясь догнать, но она ускользала, растворялась словно предрассветный туман. Никогда не верил в приметы и знаки, но глядя на полотно подумал: «Может быть не зря я столько лет лелею надежду?» Не зря, точно не зря! — Я так ждала этого дня, — шепчет Аврора, изо всех сил сжимая меня в своих детских объятиях, — так хотела тебя найти! Хотела, чтобы ты знал, что есть я и мама, что мы живы! — Вы живы, — выдыхаю в ее волосы, — какое счастье, что вы живы… В голове уже должны роиться вопросы, но я ощущаю только странную пустоту и единственное, что понимаю — я не хочу находиться здесь, в этих стенах. — Гейл, я имею право отсюда уехать или как? — Только вместе со мной, в качестве телохранителя. — Он насмешливо вскидывает брови. — Не вопрос. Зарплату оговорим позднее. Друг усмехается и шагает к двери, бросая на ходу: — Ждите. Я предупрежу Аврелия и отпущу ребят. Пока ждем возвращения Хоторна, Аврора знакомит меня со Стивом. Он ее ровесник. Ребята вместе учатся и дружат с первого класса. Дочка что-то торопливо рассказывает. Из потока путанной речи успеваю понять, что моё счастье было ближе, чем я мог подумать. Они живут на территории Южной Триады, поселения, образовавшегося в результате объединения трех дистриктов: Восьмого, Десятого и Одиннадцатого. Выходит, мы изначально выбрали неверное направление поисков. Предполагаемое место гибели Китнисс находилось ближе к северной границе дистрикта. И первое время мы вели поиски там. Пытались понять, что могло случиться, надеялись восстановить хронологию событий. Однако раз за разом приходили в тупик. В доступных нам отчетах присутствовало катастрофически мало информации, остальные документы долгое время находились под грифом «гостайна», и чем больше доступа к ним, согласно должности, получал Гейл, тем секретнее становилась эта папка. Я бы не удивился, если в один из дней дело «О гибели Сойки» исчезло из архива, но спустя девять лет президент Пэйлор открыла к ней доступ, только для Хеймитча… — Как вы оказались в Капитолии? — спрашиваю я ребят. — Мы, участники благотворительной выставки, организованной одним известным художником, — спокойно произносит дочка, хитро улыбаясь. На этих словах я поднимаю брови от удивления. Единственная в этом месяце подобная выставка — моя, а значит… — Вернее, я участник, — поправляется Аврора и кивает на своего друга, — а он просто так со мной приехал. — Не просто, — возмущается мальчик, — а чтобы помочь! Если что… — Что, если что? — смеется Ави, прижимаясь к моему боку. — Это мой папа. Он бы не сделал мне ничего плохого! В груди щемит от невероятности происходящего. Моя маленькая, наивная девочка. Чистая душа, что видит вокруг только добро. Кажется, она слишком идеализирует меня, хотя нам всем это свойственно. Обнимаю дочь одной рукой, а вторую протягиваю мальчишке. — Все правильно, парень, — говорю я. Мы скрепляем знакомство рукопожатием. Неожиданно крепким для такого юнца. — Любимых надо защищать! Он согласно кивает, но судя по покрасневшим ушам, он смущается. — Как только родители отпустили вас в такую даль? — не спрашиваю, скорее думаю в слух, но Стив мгновенно отвечает: — Её мама не знает, а моим пофиг, я давно в интернате живу. Замечаю, как Ави сверкает глазами и показывает другу кулак. — Аврора, почему мама не знает, что ты здесь? — нахмурившись, смотрю на дочь и едва сдерживаю улыбку, когда она хмурится в ответ. Её брови почти сходятся к переносице, и меж ними пролегает глубокая вертикальная складка, я замечал у себя такую же, но не это удивительно, а то, что так она еще больше становится похожа на мою мать. — Мама волнуется, даже когда я дома и сплю на соседней кровати, а уж если остаюсь ночевать в интернате, то вообще близка к истерике, ну в смысле, что меня нет рядом, а так ей спокойней, когда я там. На одном дыхании выпаливает дочка, а я из всего услышанного делаю единственный вывод: — Ты живешь в интернате? Почему? Она внимательно смотрит на меня, приподнимая светлые брови, и медленно качает головой. — Живу я с мамой, — говорит Ави и устало вздыхает, — а там остаюсь, только когда у нее ночная смена. Иначе она будет волноваться, что я дома одна. Она слишком меня любит, пап… Быстро смаргиваю набежавшие слезы и пытаюсь проглотить ком в горле. Папа… Как непривычно слышать это слово по отношению к себе. Как одновременно больно и радостно. Такое вообще возможно — любить ребенка слишком сильно? Задумываюсь над словами дочери. Сам себе задаю этот вопрос, и сам же на него отвечаю. Возможно. Правда ни я, ни Китнисс этого не видели в своих семьях. Я был уверен, что Китнисс будет прекрасной мамой, хотя мы почти не говорили о будущем. Я старался не затрагивать подобные темы, помня о Прим, детях Капитолия и напряженных отношениях моей любимой с матерью. Тем более после отъезда миссис Эвердин в Четвертый дистрикт я и сам не мог больше воспринимать её как прежде. Этот поступок для меня ощущался как предательство. Она в очередной раз отреклась от дочери, а родительские послания не проходят бесследно для детей, сколько бы лет им не было. Я и сам понял это только перед отправлением на первые игры. «Китнисс сильная, я ничем не смогу ей помочь, — отвечала миссис Эвердин на мой вопрос, почему она не едет домой. — Так будет лучше. Морально мы давно чужие люди…» Конечно в этом она была права, но и не права одновременно. Наверно я так и не смог простить её за то, что вновь оставила дочь, когда она нуждалась в ней больше всего. С того дня я стал с большим упорством проходить терапию, стараясь вытравить из себя того монстра как можно скорей. Ведь на другом конце Панема была она. Одинокая. Сломленная. Всеми покинутая… — Это все отговорки, — призналась Китнисс однажды ночью. — Все ее слова про отца и Прим, про то что тяжело возвращаться сюда, — это отговорки. Она просто не любит меня, и никогда не любила. Переубеждать девушку было бесполезно, но, честно признаться, я и сам так думал. А поведение миссис Эвердин после исчезновения дочери только утвердило меня в этой мысли. И именно этого Китнисс больше всего и боялась. Получив слишком мало материнской любви, она боялась дарить собственные искренние чувства кому бы то ни было. Боялась признаться сама себе, как сильно умеет любить. Боялась, что не будет любить своего ребенка, но я был уверен, она будет другой. Видимо, так и вышло. — Но мама не знает, что ты здесь, Ави. — Не знает, — уверенно заключает дочь. — Она же наверняка сходит с ума… — Конечно, потому что я уехала! — перебивает меня Аврора, — но она думает, что мы у бабушки Стива в Северной Триаде. Мы с ним уже два раза ездили к ней на каникулы. И в этот раз мы там были, правда, только уехали чуть раньше. Она помогает нам план осуществить! — Дочка хитро улыбается и добавляет уже серьезнее. — Я давно хотела тебя найти, но мама не велела мне вмешиваться и рушить твою семью. — Мою семью? — эта фраза сбивает меня с мысли, шокирует даже больше чем сам факт того, что Китнисс жива, и к тому же у меня есть почти взрослая дочь. — Ави, — говорю я растерянно, — у меня нет семьи… — Я знаю! — восклицает она. — Но мама уверена, что есть. Так хочется понять, откуда у Китнисс взялась такая уверенность. Семью я создал лишь однажды, с ней. Жаль, сохранить не смог. Прилюдное признание и предложение я делал только раз, еще в том дореволюционном панеме, а после… Целый год в тоске, с болью утраты и чувством вины. Потом надежда, поиски, разочарование и снова яма отчаяния. Все это больше пяти лет повторялось по кругу. Я знал, что не могу забыть ее, знал, что не отпущу, но это сводило с ума. Я сдавался, поддавался, но обманывал себя, обманывал Аврелия, убеждая того, что терапия помогает. Пытался жить, как надо. Как от меня кто-то ожидает. Да, я пытался строить новые отношения, но это приводило к ещё большему сумасшествию. Хорошо, что не закончилось трагично, потому что стоило только перейти от дружбы к более близкому общению… ничего не получалось, и даже переродок внутри вопил: «Это не она!» Заводить отношения только для «физики» не хотел ни я, ни мой организм. Каждый раз я ощущал себя предателем, отчего становилось еще более тошно. Так что в какой-то момент я поклялся себе больше никогда не сближаться ни с одной женщиной. Никогда (для их же блага). Как бы смешно и глупо это не звучало, но в моем понимании Китнисс оставалась живой, а изменять своей жене я не собирался. У меня очень узкий круг общения, так что про мою настоящую жизнь мало кто знает. Я почти не появляюсь на экранах и не мелькаю в газетах. После той истории журналистам запрещен въезд в Двенадцатый без особого распоряжения президента и моего согласия, если это меня касается, но они и в Капитолии предпочитают обходить меня стороной, говорят, что многие готовы скорее уволиться, нежели взять у меня интервью. Конечно, это не относится к «желтой прессе». Тем даже не надо выходить из-за рабочего стола, чтобы придумать очередной миф. Время от времени, пролистывая заголовки, я поражаюсь, насколько у людей бывает развита фантазия. Мне все равно, кем меня считают: убийцей, калекой, вруном, импотентом… Мне плевать на домыслы и слухи, я не подтверждаю, но и не опровергаю их. В глазах большей части Панема я сумасшедший вдовец, верный мертвой жене… Может благодаря бульварным изданиям Китнисс считает, что у меня есть семья? — Папа, — зовет тихий голос, и я вздрагиваю. Аврора продолжает внимательно меня рассматривать. Пытаюсь улыбнуться. Перевожу тему. — Значит, ты хорошо рисуешь, раз твоя картина попала на мою выставку? — Видимо да. — Она пожимает острыми плечами. — Мама говорит, что у меня талант как у тебя. — И какая же из картин твоя? — Не скажу, — дразнит она меня, обнимая крепче. — Сам увидишь! — Не говори. Пусть будет сюрприз, — улыбаясь, шепчу я, и, щелкнув Ави по кончику носа, думаю о холсте с белыми лилиями. Как потом окажется, я верно угадал картину своей дочери.