Poor poor Persephone

      Ракушка была не домом.       Ракушка была убежищем.       Это чувствовалось во всем: в том, как из-за толстых стен в дом почти не долетали звуки моря; в том, какими основательными были оконные рамы, которые, казалось, не так просто выбить, несмотря на то, что защитные чары, наложенные на них, уже давно выдохлись; в том, как мало здесь было мебели, но вся она выглядела крепкой, массивной, и кто-то расставил ее в просторной гостиной таким образом, чтобы за ней, в случае чего, получилось спрятаться.       В Ракушке можно было открыть для себя ту сторону Мюриэль, которую язык бы не повернулся назвать “тетушкой”.       Тетушка Мюриэль, похожая на маленький ворчливый сморщенный гриб, жила в тесном захламленном доме. Каминная полка ломилась от статуэток — справедливости ради, довольно красивых — и некоторые так и норовили свалиться мне на голову, когда выпадала моя очередь проведать ее.       Тетушка Мюриэль сидела в своем глубоком кресле, укрытая целой стопкой старых одеял, и без особой приязни смотрела на мир из-под безвкусной старой шляпки. Гостиная вокруг нее выглядела так, будто туда постарались впихнуть содержимое целого особняка. Я не знала, что творилось в других комнатах, но подозревала, что разобрать их было бы намного сложнее, чем найти шкатулку с воспоминаниями Перси среди хлама, который копился в Хогвартсе столетиями.       Мюриэль, которая обставляла Ракушку, была другой. Строгой, сдержанной, немного даже аскетичной. Мне несложно было представить, что она делала здесь все сама: двигала магией мебель, накладывала на нее заклятие вечного приклеивания (и из-за этого мы не могли ничего сдвинуть), развешивала по стенам простые магические лампы, стекла которых потускнели со временем, и поэтому по вечерам гостиная погружалась в (почти) уютный полумрак. Кирпичные стены без отделки выглядели здорово сами по себе, но вместе с этим казались очень пустыми.       Я представляла, как Мюриэль, прямая, сильная и одинокая, приходила сюда, когда ей нужно было подумать, садилась в одно из кресел, в то, что стояло ближе всех к широкому камину, и часами изучала шероховатую кладку и швы между кирпичами.       Нет, Ракушка не была домом. Ни для нас, ни для той Мюриэль, которая исчезла много лет назад.       Но здесь, внутри, я чувствовала то же спокойствие, которое приходило только в те моменты, когда я стояла на берегу, у самой кромки воды, и долго смотрела на море. На волны, на пену, которая оставляла следы на мокром песке. На горизонт, туда, где то и дело мелькали корабли.       Несмотря на толстые стены, внутри пахло почти так же, как и снаружи. Особенный, свежий, немного йодистый аромат проникал, казалось, даже под старые одеяла. Я начинала чувствовать его сразу, как только просыпалась, и с каждым днем он становился все более заметным и никак не превращался во что-то само собой разумеющееся.       Здесь мне нравилось делать простые вещи.       Дышать. Говорить. Улыбаться.       Или смотреть на то, как Джинни забавно морщилась от своих мыслей, не желая просыпаться окончательно.       — Ты во мне скоро дыру протрешь, Перси, — пожаловалась она, зарываясь лицом в подушку.       Солнце сегодня утром светило ярко, и тонкая ситцевая шторка, наполовину закрывавшая небольшое окно, от него не спасала.       — Будет чем выделяться среди других, — легкомысленно и совершенно несерьезно ответила я.       У Джинни, как и у многих других подростков, был пунктик на этот счет. И она поддержала бы шутку…       — Как будто я сейчас не выделяюсь.       …если бы проснулась в хорошем настроении.       Джинни походила на Перси гораздо больше, чем сама могла себе представить: она тяжело сходилась с людьми, не могла держать язык за зубами, когда происходило что-то, что ее задевало, и проявляла неожиданное упрямство в те моменты, когда считала, что ее мнение было единственным правильным (но если Перси ориентировалась на знания, то Джинни полагалась на интуицию и злилась еще больше, когда оказывалась не права).       И мне нравилось каждое сходство, даже самое маленькое.       — Выделяешься, — спокойно согласилась я.       Джинни была, пожалуй, самым ярким ребенком из всех солнечных детей Уизли. Сейчас, когда она росла и превращалась в один сплошной угол, у нее как-то получалось притягивать взгляд даже в те моменты, когда вся наша семья собиралась вместе. Она не пользовалась своим очарованием — разве что чуть-чуть, когда хотела добиться чего-то от папы (и он позволял ей вить из себя веревки) и пока не осознавала, что ее жизнь станет намного легче, если она начнет вести себя мило с братьями.       (Даже у Фреда с Джорджем не было бы ни шанса противостоять этому.)       Но если Билл, человек-совершенство, был примером для Перси, то Перси, самостоятельная, самодостаточная, была примером для Джинни.       (И, возможно, поэтому Джинни была самой смелой девочкой из всех, кого я знала.)       — Перси, — глухо проворчала Джинни в подушку.       Она была очень чувствительна к чужим взглядам. Особенное чутье Уизли позволяло ей с первого раза определять, кто и откуда смотрел на нее, независимо от намерений. Она быстро привыкала к чужому вниманию, ей даже нравилось выделяться (больше, чем сближаться с людьми), но, с другой стороны, это было утомительно.       — Не смотрю, — примирительно сказала я, перевернувшись на спину и откинув одеяло. Пора было вставать.       Но, не удержавшись, я напоследок потрепала Джинни по волосам.       Она проворчала что-то нечленораздельное, но в ее голосе отчетливо слышалась улыбка.

* * *

      Образ Трэверс в голове Перси запрещал ей извиняться. Как бы она ни старалась, глядя на Чарли, она не могла сказать (и даже написать) что-то вроде       “Прости меня”       или       “Мне так жаль”       или хотя бы       “На самом деле я никогда так не думала”.       Даже сейчас, спустя годы, я чувствовала, как неприятные, жалящие, ранящие слова висели между нами, несмотря на то, что Чарли давно мог бы их перерасти, списать все на переходный возраст Перси, понять, что она говорила так, чтобы остаться в одиночестве, без его навязчивой опеки.       Но образ Трэверс в голове Перси заставлял слова звучать искренне.       Не было смысла отделять ее чувства от своих: сожаления, которые возникали каждый раз, когда Чарли ловил мой взгляд и тепло улыбался, принадлежали мне. И мне предстояло разобраться с ними до того момента, как они раздавят меня вместе с грузом (чужой) вины.       — Замерзла, Перси?       Я плотнее закуталась в лоскутное одеяло, которое, судя по всему, было одного возраста с тетушкой Мюриэль, и повернула голову к Биллу. Он стоял, подперев спиной стену, и смотрел куда-то в центр гостиной, как будто старался охватить взглядом всех сразу.       Он часто так делал в Норе, когда у него не было сил на то, чтобы сидеть в общем кругу и поддерживать разговор, но при этом ему не хотелось возвращаться к своему тихому одиночеству.       — Похолодало, — заметила я, и Билл повел плечами, как будто только сейчас обнаружил, что вокруг Ракушки уже третий день лил дождь.       Погода испортилась через несколько дней после того, как мы приехали, быстро и непредсказуемо. Большой камин в гостиной был единственным источником тепла, не считая старомодной печи на кухне, и я радовалась, что нам с Джинни досталась самая маленькая комната с одной узкой кроватью — мы грелись друг об друга, и никому из нас не приходилось просыпаться от холода.       — Выглядишь так, будто тебе срочно нужны одеяльные объятия, — заметила я, придвинувшись к Биллу, чтобы впустить его в свой кокон.       Билл не вел себя странно. Просто у него тоже случались минуты меланхолии, как и у всех живых людей. Он не особенно любил, когда кто-то заставал его в такие моменты, но и не прятался, только собирался с мыслями быстрее, чем планировал.       Билл уже несколько месяцев как вернулся из Египта, но все еще пах солнечным днем. Как тихий летний город и нагретая солнцем земля. Как вкусный воздух, правда, очень далекий от морского. Здесь, в Ракушке, все выглядело и ощущалось иначе — не так, как мы привыкли, — и Билл был чем-то вроде якоря, потому что (почти) никогда не менялся. Всегда подходил любым обстоятельствам.       Я сдвинулась немного в бок, чтобы не терять из поля зрения остальных. Чарли взял на себя самое сложное: он целиком и полностью занимал внимание Фреда и Джорджа, благодаря чему у них не оставалось сил на то, чтобы разнести дом или хотя бы устроить здесь своеобразный ремонт. И сейчас они втроем сидели в тесном кругу и что-то обсуждали, пока Джинни, замотавшаяся с головой в вязанный плед, в очередной раз проигрывала Рону в шахматы (но зато выигрывала по части ядовитых комментариев ко всему, что происходило на доске).       Чарли улыбался. Он улыбался всегда, я подозревала, даже в те моменты, когда никто на него не смотрел, и не уставал от этого.       — Я понимаю, — негромко начала я. — Почему ты плохо спишь.       У Чарли появились первые серьезные шрамы от ожогов. Они начинались за правым ухом, сползали вниз, по шее, и прятались под растянутым воротом футболки. При маме он шутил, что для драконологов это что-то вроде боевого крещения, при нас — что шрамы привлекают девушек, и даже притом, что его слова сопровождались улыбкой, было очень сложно улыбаться ему в ответ.       Ожоги от драконьего огня заживали медленно и довольно болезненно и никогда не исчезали бесследно. Я знала: и сейчас, и много лет спустя, глядя на Чарли, у которого со временем станет намного больше шрамов, мы будем представлять только моменты смертельной опасности, о которых никому и никогда не захочется шутить.       — Не могу сказать, что я рад этому, — заметил Билл, уперевшись подбородком мне в макушку. Он говорил отстраненно, как будто все его внимание было поглощено чем-то другим.       Огоньки, которые зажигались по вечерам в магических лампах в гостиной, как и всегда, светили довольно тускло. Это, а может и что-то еще, легкое и невесомое, обычно заставляло всех сбиваться в неровный круг. Чаще всего я волшебным образом оказывалась между Фредом и Джорджем, которые монополизировали дурацкие шуточки про отношения и всегда старались выбрать самый неудобный момент для них, но иногда мне нравилось стоять здесь, немного в стороне, и смотреть на остальных, не участвуя в разговоре.       Билл тоже так делал, и гораздо чаще, чем я. Но ровно до того момента, пока Чарли не оглядывался на него. В этом коротком взгляде было что-то, что обычно заставляло Билла плюхнуться рядом и непринужденно влиться в разговор.       Эти моменты казались мне особенными. По-настоящему особенными.       (Потому что вряд ли у кого-нибудь когда-нибудь получится стать для них лучшими друзьями, чем они приходились друг другу.)       — Если хочешь, — медленно начала я. — Мы ему расскажем.       Билл был единственным маленьким ребенком среди взрослых людей до тех пор, пока не появился Чарли.       И всю ответственность, которую им приходилось нести за нас потом, они делили пополам.       Я не понимала этого, пока не увидела их рядом, пока не услышала, как они говорили друг с другом.       (Как люди, которые были знакомы пару сотен лет; иногда даже становилось неуютно от того, что они понимали друг друга лучше, чем кто-либо.)       Биллу было бы легче, если бы нынешнюю тяжесть он тоже мог разделить надвое.       — Нет, — помолчав, произнес Билл и мягко высвободился из моего кокона, чтобы пойти к остальным. — Мы не будем ему ничего рассказывать.       Я знала, что он так ответит, хотя не могла не предложить.       Потому что никто из нас не позволил бы себе сделать что-то, что заставило бы Чарли перестать улыбаться.

* * *

      Несмотря на теплую погоду, море оставалось холодным. Но песок нагревался достаточно, чтобы ходить босиком по самой кромке воды, выискивая забавные камни и ракушки.       В моем кармане лежал конверт с письмом для Оливера. Точнее, с письмом и тонной песка, как продолжение маленькой традиции, которую он начал в прошлом году.       Оливер не отличался сентиментальностью, но ему не нравилось, что записи в блокноте исчезали через несколько минут после прочтения, поэтому он продолжал писать письма. Он не принадлежал к тому типу людей, которые любят перечитывать что-то подобное через десять или двадцать лет, но я думала о том, что эти письма похожи на дневники нашей дружбы.       И кому-то из нас (троих) они точно пригодятся в будущем.       Море блестело в солнечном свете. Искорки света были похожи на магию, другую, очевидную, не ту, из которой состояло все в этом мире. Как будто море тоже было волшебником, и его магия была искристо-солнечной.       Этот берег принадлежал к тем местам, в которых было бы не страшно умирать. Здесь было спокойно, спокойно и хорошо. Я скучала по Норе и очень хотела увидеть, какой она стала (хотя папа заверил нас, что внешне мало что изменилось), но чувствовала сожаление от мысли, что завтра мы уедем.       Я знала, что вернусь, хотя бы потому, что мне было кому показать это место.       Мне нравилось зарываться в мокрый песок босыми ногами или стоять на плоских камнях, высушенных и согретых солнцем. Морской берег, тихий и спокойный, был местом контрастных ощущений. Солнце припекало голову. Дышать морским воздухом было легко. Ветер сушил кожу на руках после того, как я окунала их в воду. Холодные волны неожиданно набегали на ноги, заставляя отскочить в сторону.       Я ощущала совершенно разное всеми частями тела, но при этом не было никакого диссонанса.       Я смотрела вокруг себя, стараясь заполнить каждую деталь, потому что собиралась поместить это место в свою внутреннюю Нору — за дверь в комнату Билла, туда, где раньше у меня был сумбурный океан нерассортированных воспоминаний.       — Перси?       Я вздрогнула и обернулась. Чарли стоял совсем рядом и, судя по рассеянному выражению на его лице, звал меня не в первый раз.       Он двигался совершенно бесшумно, потому что в заповеднике от этого зависела его жизнь, и я никак не могла привыкнуть к тому, что он мог появиться за спиной совершенно неожиданно.       (Хотя Чарли предпочитал использовать свои навыки, чтобы разыграть кого-нибудь, особенно ему нравилось пугать Билла по вечерам, когда тот только-только аппарировал в Ракушку после работы; эти двое временами вели себя как дети, и я была в восторге.)       — Что-то случилось? — спросила я, оглянувшись на Ракушку. Она стояла на месте, и это было удивительно, учитывая, что Фред с Джорджем, вынужденные вести себя прилично последние две недели, остались без присмотра.       Я немного ревновала и по-светлому завидовала, потому что Фред и Джордж вывалили на Чарли все свои идеи и теперь обсуждали все с ним каждый вечер. До этого они делали так только со мной, и я привыкла быть… особенной.       Но Чарли был для них еще более особенным: он был достаточно спокойным, чтобы выносить миллиард дурацких шуточек, достаточно терпеливым, чтобы объяснять им что-то по несколько раз с самого детства, достаточно веселым, чтобы принимать участие в их розыгрышах, и достаточно умным, чтобы поддерживать и развивать их идеи.       (В какой-то степени после отъезда Чарли Фред и Джордж переносили свою привязанность на Оливера, правда, по большей части они старались вывести его из себя, и это у них отлично получалось.)       — Все в порядке, — заверил меня Чарли и подкрепил свои слова самой доброй улыбкой.       Его лицо было похоже на папино. Оно выглядело непримечательным до тех пор, пока он не начинал делать что-то, что ему действительно нравилось. Папа преображался, когда колдовал, Чарли — когда улыбался или делал что-то вместе с нами.       От Чарли пахло мазью от ожогов и домом. Как и тогда, когда я встретила его впервые. Не считая шрамов, он почти не изменился, разве что короткие жесткие волосы сильно выгорели на солнце, почти как у Билла, когда он только приехал.       Чарли был фоном для общей картины или и вовсе ее второй половиной. С его приездом пришло осознание, как сильно влияло на все его отсутствие.       Он делал все мягко и очень по-доброму, но не выглядел при этом наивным или простодушным. Они с Биллом одинаково внимательно относились ко всяким мелочам, но воспринимали и трактовали их по-разному.       (Я постоянно задавалась вопросом: если Чарли так сильно любил нас, то сколько любви от него получали драконы?)       — Я скучаю по твоим письмам, Перси, — просто и без упрека произнес Чарли, обратив внимание на край конверта, который торчал у меня из кармана.       Я открыла было рот, чтобы ответить, но сразу же умолкла, пытаясь вспомнить, когда писала ему в последний раз.       Я писала Чарли каждый месяц на пятом курсе и всего два раза — на шестом, осенью, когда события еще не захватили меня с головой. Он никогда не выходил у меня из головы, особенно после того, как у меня появилась память Перси, но до этого лета я не могла подумать, что мои письма были для него по-настоящему важными.       — Я тебя не обвиняю, — поспешно сказал Чарли, потому что я застыла, не зная, что сказать. — Но буду рад, если ты станешь писать мне чаще.       Я кивнула и, взяв его под локоть, потянула вперед. Сейчас, когда к чувству вины Перси примешалось мое собственное, комок в горле, который появлялся каждый раз, когда я хотела поговорить о чем-то откровенно, стал еще более ощутимым.       Я знала Чарли меньше времени, чем остальных,       но он никогда не был мне чужим.       (В конце концов, Перси, несмотря ни на что, любила его так же сильно, как он любил драконов, и связь между ними была почти такой же удивительной, как связь между Биллом и Чарли.)       Не делай вид, что ты хороший брат, говорила Юфимия Трэверс губами Перси.       Я сильнее сжала предплечье Чарли, мимоходом подумав о том, что через год, когда Рон перерастет все самые высокие деревья в округе, он останется единственным братом ниже меня ростом. Но эта разница совсем не ощущалась. Не было впечатления, что Чарли смотрел на кого-то сверху вниз, казалось скорее, что он охватывал взглядом всю картину целиком, подмечал все детали и оставался добродушно-невозмутимым, как папа.       (Но, я подозревала, у этого состояния был свой предел.)       Ты не Билл, ты все делаешь хуже, продолжала Трэверс, когда голоса в большом зале удивленно стихли, и все взгляды обратились к Перси и Чарли, который замер у стола рядом с ней.       — Я рад, что ты в порядке, Перси, — заметил Чарли, потянув меня в сторону, туда, где песок был сухим и почти горячим. — Рад видеть тебя такой счастливой.       Оставь меня в покое.       — Я тоже рада тебя видеть, — выдавила я, но невольно скользнула взглядом по шрамам у него на шее. В дневном свете они выделялись особенно ярко, потому что на них не было того обилия веснушек, которые покрывали всех нас едва ли не с ног до головы. — Обещаю тебе писать, если ты пообещаешь себя беречь.       Чарли потер шею свободной рукой. Возможно, так он напоминал себе о чем-то, а возможно, шрамы просто дико ныли и беспокоили его каждый день.       (Вероятнее всего, он был тем человеком, у которого Оливер научился прятать за улыбкой что угодно.)       Я не хочу тебя видеть и не хочу разговаривать с тобой.       Я представляла, как Трэверс наслаждалась, глядя на результат своей работы, и мне хотелось разорвать ей горло.       (И если заклинания, которое могло сделать что-то подобное, не существовало, я собиралась его изобрести.)       — На самом деле, — медленно начала я. Комок в горле куда-то исчез, а слова стали вырываться сами собой, словно им надоело сидеть взаперти столько лет. — Я никогда так не думала.       Чарли замер на пару секунд, после чего продолжил идти за мной. Он сразу понял, о чем я, потому что тоже прокручивал в голове все болезненные моменты, когда мы встречались взглядами, сидя в общем кругу, или обменивались ничего не значившими фразами.       — Мне так жаль, — спокойно продолжила я.       Бесконечно представляя этот момент, Перси думала, что будет плакать.       Я не плакала.       Рядом со мной было целое соленое море, и благодаря этому я легко находила в себе силы не расклеиваться.       — Прости меня.       Обнимая Чарли, я чувствовала то спокойствие, которое можно было испытать только дома.       Трэверс, копавшаяся в голове у Перси, прекрасно знала, что именно отняла у нее. И поэтому она заслуживала всей моей ненависти.       Без остатка.

* * *

      — Она стала… — медленно начала я, чтобы хоть как-то прервать общее молчание.       — Ровной, — заметил Рон, который, наконец, оторвал взгляд от клетки с Коростой, заметив всеобщее смятение.       — Милой, — хмыкнула Джинни, подавив зевок. Она устало привалилась к моему боку, похоже, надеясь передохнуть перед шквалом новых впечатлений.       Фреду с Джорджем было по большей части все равно. Они переглядывались, словно мысленно обмениваясь своими сомнениями. Папа обещал, что не позволит маме проинспектировать их комнату и навести там порядок, но я мало верила в то, что даже четверка основателей Хогвартса была способна остановить Молли Уизли, если она планировала сделать уборку.       Нора и правда стала ровной. Я бы даже сказала — равномерной. Надстройка не выглядела так, будто вот-вот свалится кому-то на голову, стены были окрашены одним пепельно-желтым цветом, и все это, в сочетании с новой коричневой крышей выглядело и правда мило. Даже окна, раньше разномастные и не везде ровные, теперь были одинакового размера.       И вместе с этим — Нора стала удивительно похожа на яркие домики Оттери. И совсем не потеряла свой собственный дух, дух дома, (почти полностью) построенного самым удивительным волшебником Артуром Уизли.       И здесь было много магии. Очень много магии. Я видела аккуратные рунные цепочки вокруг двери и окон, подсвеченные бордовым, и маленькие всплески оранжевой магии по всему периметру участка. Они потрясающе гармонировали — цвета магии наших родителей, и добавляли какой-то особенный уют и чувство защищенности.       Мама стояла у порога, и, несмотря на то, что в Ракушке я видела ее каждый вечер, у меня сложилось впечатление, что мы только-только вернулись из Хогвартса. Туда, где она всегда нас ждала.       “Добро пожаловать домой”, — одними губами произнесла она и протянула к нам руки.       И, какой бы жадной я ни была, в этом мире не осталось ничего, чего я еще хотела.       Потому что прямо сейчас у меня было все.