Poor poor Persephone

      Если бы все внутри меня состояло из лестниц, то они бы дрожали, как от землетрясения, трескались и постепенно рушились. Обломки бы падали куда-то вниз, в какую-то бездонную отчаянную бездну, которая, казалось, следовала за мной по пятам и грозила обогнать.       От того, насколько быстро старосты могли передвигаться по замку, когда ловили нарушителей, зависело количество снятых баллов. Сейчас на кону были совсем не баллы, не чужие отработки, не деканский гнев, а что-то намного более важное, но даже при этом самый короткий путь бегом с седьмого этажа на второй занимал не меньше десяти минут. Я использовала переходы, в которые не совалась, потому что опасалась, что от любого громкого звука потолок может обвалиться или вылезет какая-нибудь мерзость, спавшая не одну сотню лет. Я бежала практически наощупь, не останавливаясь для того, чтобы зажечь себе свет, несмотря на то, что знала, что безнадежно опаздываю. Оцарапала ладонь о неровный выступ на стене, когда выбиралась на пятом этаже, едва не потеряла очки на одном из резких поворотов и ощутимо ударилась коленом об одну из коридорных арок, но больше отмечала все это, чем по-настоящему чувствовала.       Потому что это не имело значения.       Оливер ходил быстро, даже если никуда не нужно было спешить, как будто переживал, что где-то, где его нет, творилось нечто интересное. Это был его стиль жизни, его особенный ритм, подстроиться под который полностью удавалось только Флинту.       Слишком многие вещи им было скучно делать по отдельности, и поэтому они почти все делали вместе. Ходили куда-то по большей части вдвоем, влипали во что-то вдвоем (или за компанию со мной), увлекались чем-то новым тоже вдвоем, но совершенно по-разному.       Вплоть до этого дня я иногда позволяла себе мысль, что умереть они тоже собирались вдвоем, в один день, возможно, с разницей в несколько секунд, но теперь твердо намеревалась запретить себе думать об этом до конца собственной жизни.       Как и о том, будут ли эти мысли вообще актуальными.       Второй этаж Хогвартса был самым используемым и самым проходимым, но еще никогда не казался мне настолько большим. Я знала, что три точки на карте, которые я отметила перед выходом из гостиной, уже должны были пересечься именно здесь, потому что Джастин явно собрался подняться вверх, а Оливер и Флинт спускались вниз, и, возможно, это было причиной, почему здесь было на порядок холоднее. Я отметила краем глаза, как открылась дверь в кабинет трансфигурации, но никак не отреагировала на оклик профессора МакГонагалл. К этому моменту я пребывала в том состоянии, когда бежать уже не оставалось сил, но остановиться было невозможно.       Джастин вылетел из-за угла, взъерошенный, бледный и испуганный. От его напускной важности не осталось и следа, и прямо сейчас он был смертельно напуганным двенадцатилетним мальчиком, который будто уменьшился в размерах от своего страха.       Я затормозила в шаге от поворота, проскочив мимо него. В замке одномоментно стало тихо, и даже звуки собственного дыхания как будто отошли на второй план. Это была другая тишина. Не похожая на купол. Не похожая на тишину мест, где нет людей.       Это была застывшая, скорбная и пустая тишина.       Легкие горели, и из-за этого складывалось ощущение, что внутреннее солнце переполнилось и начало обжигать вместо того, чтобы греть и заряжать энергией.       — Что случилось, мистер Финч-Флетчли?       Человечность профессора МакГонагалл проявлялась именно в такие моменты. Она сохраняла способность трезво мыслить, но позволяла тревожным ноткам звучать в голосе, как будто интуитивно понимала, что намного легче делиться чем-то, если собеседнику не все равно.       Джастин, заикаясь, забормотал что-то, и я уловила только “змея”, “профессор Биннс”, “шипение, как у Поттера”, “они” и “бежать”. Картина складывалась в голове удивительно четко, хотя меньше, чем час назад у меня были с этим проблемы. Колени дрожали, оцарапанная ладонь саднила намного больше, чем должна была.       Профессор МакГонагалл прошла мимо, стремительно и даже немного раздраженно, но, повернувшись, застыла в двух шагах от меня так неподвижно, что на долю секунды мне показалось, что василиск все еще был в коридоре. Она повернула голову ко мне, словно собираясь завалить меня вопросами, но в какой-то момент на ее лице появилось по-настоящему растерянное выражение. Я была уверена в том, что за все долгие годы преподавания она столкнулась с чем-то подобным впервые.       И в том, что буквально через несколько секунд она возьмет себя в руки и сделает все, что нужно делать в критических ситуациях.       Именно это заставило меня сделать два шага вперед и, наконец, развернуться, несмотря на то, что я уже знала, что увижу: две застывших фигуры, принадлежавшие самым дорогим для меня людям, и призрака, неподвижно парившего под потолком перед ними.       И если бы все внутри меня состояло из лестниц, то в этот момент не осталось бы ни одной целой ступеньки.

* * *

      Яркий дневной свет делал больничное крыло почти белым, из-за чего невольно вспоминалась магия профессора Дамблдора. Может быть, так и было, может быть, каждый директор привносил свою магию, вкладывал ее в замок, оставался здесь после смерти не только в качестве портрета в директорском кабинете.       От такого количества света начинала болеть голова.       Картина мира снова отказывалась складываться в что-то цельное, из-за чего приходилось цепляться за детали.       Чаще всего взгляд останавливался на Джастине, который продолжал дрожать даже спустя три влитых в него зелья. Мадам Помфри хлопотала вокруг него и о чем-то бормотала себе под нос.       Профессор Дамблдор и профессор МакГонагалл тоже были здесь. Они стояли спиной ко мне, глядя куда-то в конец, на две ширмы, которые появились здесь у меня на глазах несколько минут назад. До этого момента я не слышала их разговор, замок будто оплел меня тишиной, как клейкой лентой.       — …отцам?       Иногда профессор МакГонагалл начинала говорить немного в нос, из-за чего ее голос приобретал едва уловимое сходство с кошачьим мяуканьем. Я была уверена, что это связано не с анимагией, а скорее с ассоциативным рядом, который она вызывала.       Отвлекаться на посторонние мысли было гораздо легче, чем смотреть правде в глаза. Но правда будто сидела рядом и терпеливо ждала своего часа.       — Я сам сообщу им, — отозвался профессор Дамблдор. — Такие вещи стоит делать лично. Тебе предстоит разослать письма родителям. Мы отправим детей по домам уже завтра. У Хогвартса есть договоренность с Шармбатоном на такие случаи, уверен, Олимпия согласится забрать всех из Хогсмида через неделю, если мы не успеем решить проблему. За это время я успею уладить с Министерством все вопросы.       Профессор Дамблдор, наоборот, говорил все тише, и к концу последней фразы его слова стали почти неразличимыми. Со спины становилось заметно, что он слегка сутулился, будто что-то непреодолимо тянуло его вперед, но он боролся с этим изо всех сил.       Этим чем-то вполне могла быть старость, которая неминуемо одолевала даже самых великих волшебников.       Мадам Помфри помогла Джастину лечь и, повернувшись, посмотрела на меня, несмотря на то, что уже закончила заниматься мной — залечила порез на ладони, наложила несколько неизвестных мне заклинаний на мое колено, из-за чего оно перестало подозрительно неметь, и сунула в руки стакан с водой, куда капнула несколько капель успокоительного зелья. Этот стакан, совершенно нетронутый, она одарила острым взглядом, но ничего не сказала. Обошла койку, вежливо замерла за спиной у директора, дожидаясь, когда они с профессором МакГонагалл закончат разговор.       Будущему было все равно, какие именно фигуры использовать. Двое спаслись, поэтому пострадать, по его мнению, должны были тоже двое. Оно как будто заинтересованно смотрело на меня из-за угла, дожидаясь, что я буду делать дальше, и мы вместе собирались не сдаваться с почти одинаковым упрямством.       У дальней стены под потолком неподвижно висел неестественно замерший профессор Биннс. Он выглядел почти неразличимо, и от этого — еще более жутко.       Но даже после смерти все было поправимо для него.       Все было поправимо.       — Эльфы запрут гостиные, как только мы проверим замок и соберем всех учеников внутри, — продолжил профессор Дамблдор, и его голос прозвучал неожиданно твердо и громко. — Если мистер Финч-Флетчли прав в том, что успел увидеть, никому не стоит показываться в коридорах до отъезда.       Времени на то, чтобы поговорить с Миртл, оставалось слишком мало. На то, чтобы утонуть в чувстве вины, у меня будет как минимум несколько месяцев, а при идеальном раскладе — еще целая жизнь.       И время перестанет бежать так быстро, начнет тянуться издевательски долго, как сейчас, когда каждое слово звучало, словно в замедленной съемке, а тело просто отказывалось двигаться с места под грузом вины.       — Второй этаж полностью проверен, директор. Ничего.       До этого момента я чувствовала себя таким же замершим призраком, как профессор Биннс, мертвым и бесполезным. Как будто резко вернулась в свою прошлую жизнь, в которой с легкостью опускала руки каждый раз, когда у меня что-то не получалось.       Но в этой ничего подобного не будет.       Профессор Локхарт, изящный, сияющий, стоял в двух шагах от меня. На нем не было мантии, волосы немного растрепались, как от быстрого бега, несмотря на то, что дышал он ровно и спокойно. Из-под расстегнутого ворота рубашки выглядывала совершенно обычная серебряная цепочка, которая не подходила ни к его щегольскому образу, ни к ощущениям, которые он создавал одним своим присутствием.       Мы чувствовали друг к другу вполне взаимную упрямую неприязнь. Эта неприязнь заставляла меня работать на его уроках еще лучше. И сейчас я понимала, что моя мотивация учиться изначально была в корне неправильной.       Но утопиться в самокопании я смогу и по пути домой завтра. Если, конечно, у меня снова ничего не получится.       Мадам Помфри, профессор МакГонагалл и профессор Дамблдор развернулись практически одновременно. Пользуясь тем, что их внимание было направлено в другое русло, я уничтожила воду в стакане невербальным Эванеско. Выпить успокоительное сейчас было бы все равно что налепить пластырь на отрубленную руку.       Если бы от чувства полного опустошения можно было лопнуть, мне бы уже не пришлось волноваться о том, что я буду делать дальше.       Профессор МакГонагалл, несмотря на то, что ей предстояло сделать миллион важных дел, преодолела расстояние до меня в два шага и с несвойственной ей деликатностью положила руку мне на плечо и посмотрела с тревогой, беспокойством, сочувствием, после чего помедлила, будто подбирала слова.       Профессор МакГонагалл выглядела старше, чем я всегда представляла, но ее рука была очень сильной, сухой, теплой. Старость пока не подбиралась к ней так ощутимо, собиралась десятилетиями ходить кругами, словно боялась, что ей дадут серьезный отпор.       Именно в этот момент профессор МакГонагалл казалась гораздо сильнее профессора Дамблдора, возможно, потому что не было ощущения, что за всеми ее словами и действиями не скрывалось глубокое, уставшее, слегка меланхоличное равнодушие.       — Я вернусь в гостиную и подожду вас вместе со всеми, — сказала я, поднимаясь, из-за чего ей волей-неволей пришлось меня отпустить. Я знала все, что она хотела мне сказать. Это было бы что-то вроде “С ними все будет в порядке” или “Мандрагоры созреют в начале мая” или еще что-то, что оказало бы больше гнетущий, чем обнадеживающий эффект.       — Я думаю, — начала она, — вам стоит остаться здесь.       Я могла бы обвинить Гарри Поттера во всем прямо сейчас, но единственный человек, который поверил бы в невозможное, если бы во фразе прозвучала фамилия “Поттер”, наверняка был занят чем-то более важным, чем бездействие.       Если бы я начала говорить, это звучало бы как истерика. Поэтому я сказала только:       — С вашего позволения, профессор, я бы не хотела здесь оставаться.       Время стремительно убегало, и для профессора МакГонагалл, и для меня, поэтому ей оставалось только довериться мне, отпустить, чтобы не тратить драгоценные минуты, выслушивая возможную истерику.       Я ценила это, но меня не мучила совесть из-за того, что я не собиралась оправдывать это доверие.       Я выскользнула из больничного крыла, воспользовавшись тем, что разговор о безопасности замка возобновился.       И отправилась в совершенно противоположную от гостиной сторону.

* * *

      — ВСЕМ СТУДЕНТАМ НЕМЕДЛЕННО ВЕРНУТЬСЯ В СВОИ ГОСТИНЫЕ!       Голос профессора МакГонагалл, усиленный магией, был таким громким, что, наверное, его могли услышать даже в Хогсмиде. Благодаря этому тишина в замке перестала быть такой мертвой, но вместе с этим казалась довольно зловещей.       Страх, который я испытывала с того момента, как вернулась на второй этаж, был маленьким, совершенно незначительным, именно таким, в который постепенно превращалась моя боязнь высоты в те редкие моменты, когда приходилось пользоваться лестницами.       Что-то внутри меня, несмотря на очевидные факты, упорно отказывалось верить, что тем, кого я искала почти несколько месяцев и уже отчаялась найти, был Гарри Поттер.       Гарри Поттер, который нашел дневник Тома Реддла еще до начала учебного года.       Гарри Поттер, который пережил в Лютном Переулке гораздо больше приключений, о которых никому не рассказал.       Гарри Поттер, который передал бы дневник кому-нибудь из старших в любом другом случае, если бы не поддался любопытству и не обнаружил, что в этом дневнике жил такой же сирота, как и он.       Гарри Поттер, которому рассказали о силе, о том, что говорить со змеями — совсем неплохо, и, кроме общества этой змеи, под школой можно найти очень много интересного.       Гарри Поттер, который уходил из гостиной от навязчивого внимания своего маленького фаната, но в то же время все свое внимание уделял тому, кто с легкостью умел его завоевывать.       Гарри Поттер, который попросил Рона принести ему в больничное крыло мантию-невидимку, потому что знал, что Колин и его навязчивое внимание будут преследовать его даже там. И, похоже, вместе с мантией Рон по его просьбе захватил кое-что еще.       Гарри Поттер, которому Том Реддл явно не сказал, что василиски обладают смертоносным взглядом, но, похоже, он узнал об этом сам, из-за чего перестал общаться с дневником, вернулся в гостиную и прожил почти два счастливых месяца до того момента, когда Джастин настроил против него всю школу.       Гарри Поттер, который все за себя решал сам, поддаваясь разве что лести и убеждениям, которые появлялись в дневнике каждый раз, когда он сомневался в своих решениях. Возможно, единственные разы, когда он позволял Тому Реддлу управлять собой, были тогда, когда требовалось снимать сложные запирающие чары с двери туалета.       Иначе он не собрал бы в одном месте людей, которые были ему не безразличны, чтобы защитить их, уберечь от опасности.       До этого момента.       И прямо сейчас деталь, которую я все время не могла найти, быстро встала на место, запустила картину мира во всей ее мрачности.       В мантии-невидимке, которую Гарри Поттер получил на прошлое рождество, не было никакой магии. Она была чем-то иным. Раньше я считала, что именно мародеры заколдовали карту таким образом, что человек в мантии на ней не отображался.       Теперь мне казалось, что дело было в другом.       Игнотус Певерелл прятался в этой мантии от Смерти всю жизнь. А у Смерти гораздо больше могущества, чем у созданной четырьмя студентами карты, пусть даже такой уникальной.       Разгадка оказалась такой простой, что, найди я ее с самого начала, вероятно, поверила бы далеко не сразу.       Рон хотел сказать мне о чем-то на Хэллоуин. Возможно, о том, что Гарри был с ними далеко не с самого начала — но достаточно для того, чтобы Ник увидел его и подтвердил его присутствие.       Профессор Трелони сказала, что нужно искать лжеца. Лжец, маленький, уникальный, обаятельный, все это время был у меня под носом. Играл в шахматы с Роном, обсуждал важные — для второкурсников — вопросы с Гермионой, укреплял связи с ними, отделялся от факультета. И отделился до такой степени, что в критический момент на его стороне оказалось всего несколько человек.       Действительно ли Гарри Поттер так хорошо лгал?       Или, возможно, мы просто были слепыми в привязанности к нему?       Но с этим я могла разобраться позже. Тот Гарри Поттер, которого я знала, не стал бы отсиживаться вдали от людей, ожидая, что его поймают, а смешался бы с толпой, вернулся бы в гостиную.       Придумал бы какую-нибудь ложь для остальных, чтобы удержать их на своей стороне, обеспечить себе алиби.       Я могла поговорить с ним в любой момент до завтрашнего вечера, пока Хогвартс-Экспресс не прибудет в Лондон. А Миртл, которая завтра останется единственной, кто способен открыть тайную комнату, уговорить нужно было прямо сейчас. И идти куда-то в надежде сделать что-то полезное вместо того, чтобы жалеть себя, топить в чувстве вины, казалось правильным.       К тому моменту, как я проскользнула мимо самых расторопных студентов, уже спешивших в гостиные, к разрывающей пустоте внутри прибавилось разрывающее разочарование.       Туалет Плаксы Миртл, ее склеп, ее могила, ее ад, выглядел пустым. Окно все еще было открыто, морозный воздух уже пропитал каждый кубический миллиметр воздуха, в согревающих чарах не было никакого смысла. Я больше осознавала, что было холодно, чем чувствовала этот холод по-настоящему.       Я превратилась из человека-гиперболы в человека-литоту чуть больше, чем за один час, и в этом был какой-то свой смысл, в котором мне совсем не хотелось разбираться. Пальцы на рукоятке палочки заледенели, но я вполне осознавала, что пользоваться магией мне сегодня точно не придется.       Разве что совсем немного.       — Миртл? — позвала я, и в ответ на зов из одной из кабинок раздался тихий, полузадушенный всхлип.       Относиться к призракам почтительно, как к мертвым, было правильно. Если они, конечно, осознавали себя мертвыми, хотели ими быть, понимали, что больше никогда живыми уже не станут.       Миртл Уоррен не хотела быть мертвой. Она плакала, когда ей было горько или страшно, совершенно как живая, ни у кого не спрашивая, существуют ли эмоциональные правила для призраков, могут ли они позволить себе чувствовать что-то по-настоящему. Студенты приходили к ней не за помощью. Но, если это требовалось, она плакала вместе с ними.       А сегодня утром она притворялась, что ее здесь нет, только для того, чтобы я здесь не осталась.       Чтобы защитить меня от того, что могло произойти.       — Все в порядке, — мягко сказала я. — Все закончилось.       Но Миртл только заплакала, тихо и совсем не театрально, отчаянно и горько, так, что хотелось сесть на пол и завыть ей в тон. Я представляла, что она плакала вместо меня, потому что у меня это сделать не получилось бы при всем желании.       Я никогда не смогла бы понять ее до конца, потому что никто еще не написал учебников, в которых объяснялось бы, как призраки меняются от одиночества за пятьдесят лет, да и мало кого волновали мертвые, когда у живых было столько проблем.       — Уходи, Перси, — выдавила Миртл после недолгого молчания, которое нарушалось только ее всхлипами. Она говорила так, будто в ее горле стоял ком, будто что-то мешало ей дышать, как живому человеку.       Я была уверена, что слышу еще какие-то звуки, но к ним не подбиралось никаких, даже далеких ассоциаций. Поначалу они были едва различимыми, но становились скорее не громче, а четче, будто у них был свой звуковой диапазон и не было никакой возможности выйти за эти рамки.       — Ты можешь закончить это, Миртл, — помедлив, сказала я. — Сделать так, чтобы тебе больше никогда не было страшно. Иначе профессору Дамблдору придется закрыть школу, и ты останешься совсем одна.       — Уходи, Перси, — повторила она, теперь уже тверже. — Ты не понимаешь. Он все еще здесь.       Раковина стояла на месте, но одна из каменных плит, которыми был выложен пол, показалась мне слегка неровной, когда я на нее наступила, и от этого стало не по себе.       Дверь, которая сегодня утром не открывалась ни под каким предлогом, с грохотом захлопнулась именно в этот момент.       Магия Гарри Поттера была красной, искрящейся, яркой и удивительно живой. А цвет магии, которой, казалось, был покрыт каждый миллиметр двери (из-за чего создавалось впечатление, что на то, чтобы выйти по-человечески, потребуется немало времени), был болотно-зеленым.       Гарри Поттер, которого я знала, уже вернулся бы в гостиную, смешавшись с толпой, и сел бы между Роном и Гермионой, чтобы смотреть на всех вошедших с растерянным видом.       Вот только я не учла, что Том Реддл, завладевший его телом, предпочел бы затаиться где-нибудь и найти наивную случайную жертву, чтобы вернуть себе свое.       Но у меня было довольно много преимуществ. И я бы смогла тянуть время до тех пор, пока не прибудет помощь. Похоже, что Том Реддл это тоже прекрасно понимал, поэтому никак не выдавал свое положение.       Он готов был затаиться и подождать, вот только я не сразу поняла, чего именно.       Через какое-то время каменная плита, которая показалась мне странной, медленно отъехала в сторону и отказалась возвращаться на место, игнорируя все мои заклинания.       Когда Миртл говорила “Он еще здесь”, то имела в виду совсем не человека, который открывал тайную комнату.       Диаметр черного провала трубы, который показался под плитой, был гораздо шире двери туалета. Похоже, что путешествие василиска по трубам начиналось здесь. И он, судя по всему, мог найти выход в любом коридоре.       Чтобы встретить того, кто крался вверх, но случайно зацепить тех, кто шел вниз.       Я представляла, как любая стена, любая плита в полу медленно отъезжает в сторону, и из нее точно так же, как сейчас, показывается чешуйчатая морда.       — Если ты переживаешь, — негромко сказала я, понимая, что путь к двери отрезан окончательно, — что кто-то будет говорить с тобой, как с мертвой, тебе стоит найти профессора Снейпа. Он точно не будет церемониться, зато поверит во все, что угодно, если ты скажешь, что в этом замешан Поттер.       Ответа не последовало. Что бы ни происходило в головах у призраков, которые пятьдесят лет сходили с ума в одиночестве, даже сейчас Миртл колебалась.       Я представила, что могла бы сказать маленькая Перси Уизли, из-за чего дрогнуло даже обиженное призрачное сердце. Бежать было бессмысленно, но воображение, подкрепленное зловонием, которое с каждой секундой распространялось по туалету стеной, работало безотказно.       Возможно, однажды Перси Уизли точно так же замерла перед дверью в кабинку, облюбованную Миртл, и сказала что-то, что я с удовольствием повторила прямо сейчас:       — Спаси меня, Миртл.       Но, в отличие от нее, прямо сейчас мне пришлось закрыть глаза.       Потому что, несмотря на безнадежность ситуации, в которой я оказалась, позволить оглушить себя и отправиться таким образом в тайную комнату было гораздо предпочтительнее, чем повернуть голову и встретиться с василиском, который уже почти заполнил все пространство собой, лицом к лицу.