Ноябрь. Ночь.

/How can you see into my eyes like open doors I've been living a lie, there's nothing inside/ (c)Evanesens, "Bring me to life" Ноябрь. Ночь. За холодным окном была непроглядная тьма, такая мрачная и глубокая, что даже тусклый свет уличных фонарей казался ослепительно ярким. Варя сидела у окна в ординаторской и быстро печатала что-то на ноутбуке. Было понятно, что девушка занята явно не научной статьей: её прекрасные серо-голубые глаза, словно присыпанные пеплом, были наполнены неизбывной смертной тоской. Казалось вот-вот эта тоска переполнит ее и выльется через край рекой горьких соленых слез. Она продолжала печатать, время от времени поправляя светлые локоны, в то время как в ординаторскую влетел Быков. - Доктор Варя! Ты какого черта тут прохлаждаешься?! Куликов твой пациент? – Девушка послушно закивала. –Так раз твой, то повторяю вопрос: какого черта ты тут делаешь, когда его рвет без остановки уже 15 минут?! А ну бегом в палату, пока он всё рвотными массами не залил! Варя поспешно поставила ноутбук на стол и, застёгивая по дороге пуговицы на халате, выскочила из ординаторской. Оставшись наедине с собой, Быков покосился на оставленный ноутбук. Конечно, лезть в чужие документы не есть хорошо, но, с другой стороны, он преподаватель, и имеет право… Не окончив своих размышлений, тиран уселся в кресло и уставился на монитор: «Почему мне хочется дышать тобой? Почему мне кажется, что у меня ничего нет, кроме твоих колкостей и хватающего за душу запаха? Разговоры с тобой все более немыслимы, а мне все еще верится, что я могу удержаться на этой тонкой нити, сплетенной из табачного дыма и холодного света звезд. Я снова слушаю какой-то бессмысленный гул тишины и отворачиваюсь от пронизывающего насквозь ветра. Да, я не перестаю думать о тебе, вспоминать тот поход в театр, но разве это значит, что у меня просто ноябрьская депрессия, имеющая под собой одну-единственную причину: я тобою болею? Именно так назвал это ты. Наверное, да. Какая глупость... все диалоги, все взгляды сводятся к символике, ровным счетом ничего не значащей: она придумана тобой и поддержана мной только ради того, чтобы прикрыть зияющую пустоту. И тяжесть, свинцовая, она в моих легких, в моих глазах, она въелась в мои волосы как твой запах, однажды забравший у меня часть воздуха, которым можно было дышать. Каждое резкое слово, сказанное тобой, отзывается во мне перебором фортепьянных клавиш, хотя ни ты, ни я играть никогда не умели..... Что это? Просто внешние проявления, угнетающие меня? А может быть и тебя? Нас… Фортепиано замолкает сразу же, когда ты вешаешь трубку, вместо него просыпается тяжелое эхо, разворачивающее все звуки адажио в безумную какофонию бессмысленно-грубых, болезненных, искусственных звуков ломающихся..... ломающихся чего? Черт возьми, я даже не могу набрать комбинацию букв на клавиатуре, а жду от себя адекватного понимания собственной жизни, разбиваемой вдребезги нелепыми случайностями и глупыми условностями. Это нормально? Ты веришь мне? Скажи, стоит мне надеяться на то, что вечный маятник опишет однажды полную окружность? Я никогда не умела говорить красиво... прости, наверное, куски твоей разбитой души слишком плохо отражаются в моей. Я не буду больше пытаться склеить ее. Я разобью свою и тогда ты, я знаю, найдешь во мне недостающие части» - Беда-а! – Протяжно констатировал Быков.