Непроизносимое имя

      Иногда мне казалось, что не было эпидемии и того хаоса, что последовал за ней. Должно быть, ветер с моря сдувал с улиц часть опавшей листвы и мусор, оставшийся с коллапса, так что создавалось впечатление, будто до сих пор по утрам на работу выходят дворники. Да и здания не особо пострадали за эти месяцы. Дырки от пуль на стенах и пустые оконные проемы со временем перестали бросаться в глаза. Единственная деталь, которая четко указывала на творившийся в населенных пунктах хаос — это машины. Транспортные средства, поврежденные в той или иной степени, встречались повсеместно. Где-то у машин было слито горючее и вынута часть запчастей, где-то стояли лишь обгоревшие остовы. В Чапаевске машин осталось мало. На улице, по которой я шел, их не было вообще. Закатное солнце заливало окрестности оранжевым светом, высотки отбрасывали длинные тени на улицы. Воздух, уже приносивший с собой осенний запах опавшей листвы, освежал своей прохладой. На миг возникло ощущение, что я никогда отсюда не уходил, что сейчас я просто вышел в ларек за сигаретами, и, купив их, пойду обратно домой.       Что-то хрустнуло под ногой, и, опустив голову, я увидел, что иду по осколкам стекла. Странно. Обычно их полно внутри зданий: когда шли боевые действия, окна выбивало внутрь. То, что битое стекло валялось на улице, могло означать, что уже после коллапса здесь шли бои. Причем скорее всего кто-то отстреливался из стоящей рядом многоэтажки.  Я взглянул на здание. За открытыми нараспашку дверьми виднелся подъезд, ярко освещенный через пустые дверные проемы квартир. В первую неделю мародеры вламывались в них и вытаскивали все мало-мальски ценное. А если вдруг натыкались на жильцов… Я покачал головой, отгоняя тревожные мысли, и пошел дальше.       Здание местной школы сохранило большую часть окон, так что если не обращать внимания на стоящие перед ней разбитые машины, можно было подумать, что только что прозвенел звонок с последнего урока, и вот-вот домой рванет беззаботная детвора. Ностальгия подстегивала зайти внутрь, пройтись по знакомым с детства коридорам, но до заката оставалось всего ничего. Да и остатки психики беречь надо: не хотелось наткнуться на бывших учеников… Я до сих пор не понимал, почему упыри не отходят далеко от мест, где жили или работали. Может быть, в них еще есть остатки сознания? Кто знает…       В плане припасов меня в городе ничего более не держало. Гаражи, в которых я надеялся найти запчасти для машины, были абсолютно пусты. Однако не ремонт старой «Нивы» привел меня в этот город. Я рвался сюда с самого начала, но судьба постоянно уводила меня все дальше от Чапаевска. Казалось, чем сильнее я хотел попасть в город, тем дальше от него в итоге оказывался. Но теперь, после всего пережитого, я наконец здесь, все быстрее шагаю к цели.       Я подошел к своему дому. Он ничем не отличается от остальных на этой улице. Разве что на стене, прямо под табличкой с номером дома, нарисовано граффити с портретом Ленина. Я приблизился к крыльцу. Вот на этих скамейках раньше часто сидели старушки, разговаривали о своих делах, обсуждали соседей. Я усмехнулся, вспомнив, как они обзывали одну местную красавицу проституткой. Когда она это услышала, то закатила такой скандал… Словесную перепалку с интересом слушали жители всех окрестных домов. Еще бы, таких оборотов речи даже в худших кварталах Черногорска или Северограда не услышишь! Хотя, если честно, были, были у старушек причины называть ее путаной…       В подъезде было тихо. Панельные стены, типичная для советских домов планировка, двери квартир открыты настежь либо отсутствуют вовсе. Эхо от любого шороха разносится по всему дому. Я наверняка здесь один. Ну, в плане живых, конечно. Трупоеды не всегда издают звуки, они могут замирать на долгое время. Я повесил АК за спину и достал топор.       Аккуратно и тихо шагая, стараясь не наступать на разбросанный по ступеням мусор, я поднялся на второй этаж. Вот она. Распахнутая настежь дверь моей квартиры.        Мне вспомнилось, как мы переехали сюда. Я с трудом накопил деньги на эту квартиру, и понимал, что это не царские хоромы, но Ей все равно здесь очень понравилось. Из окон открывался вид на склон горы, поросший елями и ясенями, машины практически не ходили по нашей улице, да и соседи, не считая тех бабок, были очень даже ничего. За несколько дней полупустая хрущевка превратилась в уютный дом, во многом благодаря Ее неустанному труду. Она любила яркие цвета. Ее любимым был зеленый. Наверное, поэтому в доме было так много растений. Причем преимущественно цветущих: их у нас было горшков двадцать. Все подоконники были ими заставлены. И хотя мне дико надоедало поливать цветы, должен признать, что без них в доме было бы не так уютно. Только через недели после коллапса я понял, как сильно к ним привязался. Один раз, уже после пандемии, я даже проснулся ночью, думая, что забыл их полить.       Еще вспомнилось мое противостояние с Её родителями. Они были против нашей помолвки, ведь я не мог дать их дочери «должного благополучия». Если бы не любил Ее, то точно сломал нос ее отцу, но тот в итоге понял, что дочь никак не переубедить, и сдался. Да и Ее слова «либо твоя дочь будет жить с нищим в счастье, либо ты будешь жить без дочери вообще» произвели нужный эффект. Когда я попросил Ее уточнить про нищего, Она изящно, по-женски сменила тему…       Чуть приободренный воспоминаниями, я переступил порог. Мебели практически не осталось, стервятники все вынесли, но один шкаф с фотографиями на полках чудом уцелел. Вот фото моей семьи на ферме под Новой Петровкой. Я тут еще совсем молокосос, деду едва до пояса достаю… А этот снимок сделал мой брат: он тогда подкрался к нам сзади, а я и Она глядели на закат и тихо говорили о чем-то, так что не заметили этого.       Я посмотрел на другую полку. В разных ее концах стояли наши портреты. Я, еще без шрама на лице, улыбаюсь во все тридцать два зуба, в глазах веселье и сто грамм крепкого коньяка. Она смотрит с добротой, за которую я Ее и полюбил, Ее волосы слегка колышутся на ветру, своей улыбкой Она словно пытается кого-то ободрить.        Я осмотрел гостиную. Вообще, у нас была еще одна полка для фотографий, но судя по всему, мародеры посчитали ее хорошей растопкой. В нашей квартире, как и во всех прочих, царил разгром. Окна были выбиты, осколки валялись повсюду, где-то лежали щепки (нет, они даже не вытаскивали мебель наружу, а рубили ее прямо здесь), у уцелевших шкафов и тумбочек двери либо распахнуты, либо сорваны. Цветов не осталось вообще. Вот их-то нахрена было забирать?       Я прислушался. В доме по-прежнему тихо, лишь мое тихое дыхание отражается от стен. Нужно осмотреть тут все. Эта квартира — место, где я обещал Ее встретить, место, куда я так и не смог вернуться после того, как услышал по радио о беспорядках и произволе военных в Чапаевске. Она проходила интернатуру в местной больнице, и во время эпидемии осталась в городе. Я тогда был в Электрозаводские, настраивал охранные системы на заводе. Мы созвонились, когда поняли, насколько критична была ситуация с инфекцией, и договорились, что я приеду домой и заберу Ее. Но нихрена у меня тогда не вышло. Военные хотели локализовать угрозу хотя бы на южном побережье, и попробовали очистить города от «лиц, представляющих биологическую опасность». Я хотел как можно быстрее добраться до Чапаевска, но из-за уговоров деда и простреленной ноги так этого и не сделал. Дед тогда говорил, что все с Ней в порядке, что когда все закончится, мы сразу вернемся домой и обязательно найдем Её. Он погиб через две недели, когда пытался меня, по факту одноногого, защитить от мародеров. После того, как бандиты убили деда и оставили меня истекать кровью, меня нашли и подобрали люди, пытавшиеся прорваться на север страны. Я очнулся в сотне километров от дома, трясясь в кузове допотопного V3S. Я с трудом долечил ногу, и уже собирался вернуться, но это оказалось невозможно — оставшиеся позади кордоны военных, совсем потерявших разум от происходящего хаоса, и орды зараженных сделали юг слишком опасным. Да и север отнюдь не был курортом. В нашей группе каждый день были потери: кто-то не смог убежать от зараженных, кто-то словил пулю, многие гибли из-за безобидных в мирное время болезней и нехватки медикаментов. Я был обязан людям, спасшим меня, и посчитал себя обязанным им помочь. Нет, я не забывал о Ней, но так и не смог уйти. Вылазка шла за вылазкой, члены отряда не раз гибли, мы не задерживались на одном месте, нам все время приходилось кочевать от села к селу. В конце концов, я стал бояться вернуться домой. Боялся убить в себе надежду встретить Её, ищущую припасы в какой-нибудь деревне или помогающую раненым в лагере выживших. А потом случилась та история с «Нивой»… Товарищи бросили меня под огнем мародеров, а сами уехали на найденной машине. Вот тогда я вспомнил об обещании, которое не сдержал. Тогда, когда мир дал мне по яйцам и оставил в темноте корчиться от боли. Но вопреки всему я выжил. Я прошел километры лесов и полей в поисках тех, кого считал братьями по оружию. А когда нашел, заставил пожалеть о том, что бросили меня умирать, забрав с собой все найденные припасы.       С тех пор я сам по себе. Я думал, что одному мне будет безопаснее — некому всадить нож в спину. Но, как бы парадоксально это не звучало, одиночество — главный враг всех одиночек. Первые дни все шло неплохо. Через неделю меня стала тяготить тишина. Еще через две я осознал, что вслух спорю сам с собой.       Возможно из-за одиночества меня часто мучают кошмары. Иногда я вижу в них тех, кто погиб, помогая мне. Иногда те, кого мне пришлось убить, приходят и донимают меня, заставляя просыпаться в холодном поту. Предатели, которых я расстрелял, не снились мне ни разу.       Зато почти месяц спустя я увидел во сне до боли знакомые и непривычно грустные глаза, с укором глядящие на меня…       За время, прошедшее с начала эпидемии, трассы, ведущие на юг, не стали безопаснее. Путешествовать по ним, тем более на машине в одиночку — смерти подобно. Однако на карте, найденной мной в бардачке «Нивы», были отмечены дороги через леса, в обход деревень и городов…        Я осмотрел кухню, кладовую и ванную, и уже начал думать, что стоит зайти в больницу, где Она работала, когда мой взгляд упал на прикрытую дверь спальни. Я толкнул ее плечом и вошел внутрь.        Пестрые краски цветов, стоящих в горшках на подоконниках, ярко выделялись на фоне грязных бежевых обоев. Комната была ярко освещена закатным солнцем. Как уцелели горшки с цветами, я не понимал. Но то, что в этом навсегда затихшем, мертвом городе был такой яркий зеленый уголок, поражало воображение. Окна на балконе были выбиты, и, наверное, растения выживали за счет дождей, нещадно заливавших побережье осенью.       Я перевел взгляд на кровать.        Она лежала, сжавшись в клубок. На ней было то самое платье, в котором Она обычно выходила на работу. Я не сразу узнал его, настолько его проело время, дожди и пыль. Я бы мог утешить себя тем, что это могла быть другая, похожая девушка, забредшая сюда после эпидемии, если бы не медное кольцо на Ее пальце, которое я сделал сам и вручил Ей, когда делал предложение. Видно, медь бандитов не интересовала. Сюда не добрались трупоеды, я это понял, едва взглянув на тело. Она прижимала руку к боку, я посмотрел на ее спину и увидел на платье дырку от пули, бурое пятно вокруг нее выделялось на когда-то зеленом платье.        Я опустился на колени. Свои слезы я выплакал еще когда поминал деда, так что может поэтому, а может из-за событий последних недель, я не заплакал. Однако осознание того, что я не пришел на помощь самому близкому человеку, когда он так во мне нуждался, разрывало душу, высасывало из меня все силы, подавляло остатки воли.       Не знаю, сколько я простоял так, то поскуливая и постанывая, то вновь затихая, но когда я очнулся, солнце почти скрылось за горизонтом. Я встал и вышел из комнаты, прошел в прихожую и поднял лежавший за порогом коврик. К нему, с обратной стороны, были скотчем приклеены ключи от квартиры. Я закрыл спальню и уже хотел покинуть это место навсегда, но вновь взглянул на Ее фотографию на полке.        Уходил я из города с сердцем, полным горечи, и сознанием, затуманенным тоской. Я оставил Ее в той комнате, среди цветов, которых почему-то не вынесли мародеры. Я хотел похоронить ее, но разве в земле Ей было бы лучше, чем среди цветов, которые будут жить, омываемые проникающим в окна дождем и освещаемые солнечным светом? Да и…не мог я ее оттуда вынести. Не знаю почему. Просто не мог. Уже подходя к Черногорску, я обернулся и взглянул на Чапаевск. В темном лазурном небе над крышами домов загорались первые звезды.        Я достал фотографию из кармана на груди. Есть люди, которые навсегда остаются в сердце, люди, при расставании с которыми рвется душа, и затухает разум. Но когда расставание уже произошло, нужно отпустить их, облегчить груз на сердце, чтобы не разрушить себя. Я пережил подобное не раз, я терял друзей, и я не знаю, где сейчас члены моей семьи, выжили ли они вообще. Я привык бороться с тоской по тем, кого потерял, превращая ее в надежду, желание жить, в слепую ярость — в то, что так или иначе давало силы идти дальше. Поэтому их имена никогда не сотрутся из памяти.       Даже если я больше и не смогу произнести их вслух…