***
Ничего особенного с Севой не происходило, за что он был очень благодарен судьбе. Зацвело в Заречье новое лето, воздух стал жарким, дни — долгими. После Посвящения в деревню переехали несколько колдунов из других городов, а среди них Катя, которая собиралась дальше изучать целительство. Лимон или яблоко? Такое доброе лицо, такие мягкие на вид длинные русые волосы. Прогулки по лесу, задорные шутки, важная для обоих тема — целительство. Но вскоре Воздушный понимает — внутри опять пустота. Будто сшил его старый подслеповатый мастер, сшил, пожалуй, добротно, а прореху на сердце все же оставил. И ничего надолго там не может задержаться, все чувства вываливаются, все образы наскучивают. Только вот с Водяной что-то не так. Ее вроде бы и не было там никогда, но все эти странные чувства как будто уцепились за непрошитый край, въелись в ткань, затаились в переплетениях нитей до поры до времени. И ведь нет ничего. Отчего же тогда так неспокойно, отчего каждый раз зудит между ребер, стоит встретиться взглядом с Полиной Феншо-Брусникиной? А в голову все лезли воспоминания. Новые и новые часы и дни в теле коршуна, и все до единой мысли об одном: «позови меня». Он идет рядом с Катей, слышит ее щебет, изо всех сил пытается оставаться в реальности, но нет — в мыслях лишь один вопрос: «что, если?..» А продолжений слишком много. Что, если бы Водяную колдунью тогда не спасли. Что, если и сейчас все попытки избавить ее от проклятья тщетны. Что, если он никогда не прикоснется к ней так, как к этой Кате. Что, если он на самом деле ненавистен ей. Что, если существование лимона не так призрачно, как казалось. Что, если хоть раз поговорить с ней начистоту. Что, если она не удостоит его и взглядом до ужаса знакомых печальных глаз. Катя, может, и красива, и весела, и умна, и так далее, но не настолько, чтобы нарушить давно устоявшееся правило, чтобы удержаться в этой прорехе, в дыре, имя которой — сердце. Уже сейчас Сева это чувствует. Опять яблоко, и, наверное, лимонов все же не существует в природе, равно как и заплатки для человеческого сердца. Но в груди у него не камень. Воздушный это знал точно: не камень, не лед, и даже если Сиренам не положено иметь живое сердце, на что красноречиво намекают линии на ладонях, то он — исключение. Он смотрит на свою спутницу, а видит другую девушку — хрупкую, с пером коршуна в волосах. Давно ли, Заиграй-Овражкин, тебя стали преследовать эти наваждения? Давно ли, придя на очередную вечерницу и лишь ступив на порог избушки Василия, ты уже знаешь, в каком направлении идти, знаешь, на чьи колени кладешь свою идущую кругом голову? Но нет же, у него все под контролем. Можно обнять на прощание милую, добрую Катю, можно сходить на ужин, можно взять дудочку и сбежать поглубже в лес, можно придумать миллион занятий и выбросить сероглазых колдуний из головы. Как он всегда и делал. Но снится Севе опять вода, ее шум, ее блеск на солнце, или это блеск серых глаз — утром не вспомнить, не разобрать, кого он держал в объятиях, куда бежал, не разбирая дороги, или летел, о ком так ныло сердце будто бы наяву. Слова ускользали, лица размывались, оставалось лишь зудящее беспокойство. — Ты опять бормотал во сне имя нашей старой знакомой, Заиграй-Овражкин, ты в курсе? — Что? Просыпайся, Муромец, и кончай бредить. Метко брошенная подушка ситуацию не спасает. — Подсказать? Начинается на «П», у нее еще фамилия такая ягодно-французская, хм, никак не могу вспомнить… — Избавь меня от своего остроумия, без тебя тошно! Понимающий взгляд, сочувственный вздох и, наверное, очень правильные слова — Митя всегда был ему настоящим другом. — Да поговори ты уже с ней в конце концов, назначь встречу! Сколько еще мне слушать по ночам ее имя? По ночам… По ночам Муромец, значит, слушает его прерывистые монологи, а не видит радужные сны. Что ж, можно было догадаться. Глубокий вздох. Молчание. — Ты свободен, ты хоть это понимаешь? — сердце сжалось, потому что Сева знал, какое отчаяние стоит за этими словами. — Каждый день борешься с собой, хотя, возможно, все бы изменилось, прекрати ты корчить из себя… А, да ну его… Земляной порывисто вскакивает и закрывает за собой дверь ванной. А, да ну его… Сева решил: пусть все идет лесом. Сева решил. Сева закрыл глаза. Как только представится подходящий случай, он поговорит с Полиной Брусникиной. Поговорит так, как никогда еще не говорил.***
Случай представился очень скоро. Точнее, ждать подходящего момента как-то расхотелось, так что пришлось перейти к действиям. Сева написал записку, в которой просил Полину прийти к назначенному времени на давно знакомую укромную полянку — там он когда-то тренировался превращаться в коршуна без посторонней помощи. В раздумьях о том, как лучше передать кусочек бересты адресату, Воздушный отправился на обед, где и угодил в сеть все той же Кати. Пришлось без особого желания отправиться с ней на прогулку, хотя он легко мог отделаться от колдуньи — опыта по этой части хоть отбавляй. Почему пошел? Сам себе не мог этого объяснить. Они пришли к малиннику — спутнице Севы захотелось отведать свежих ягод (как будто она не обедала только что). И пока Катя наслаждалась спелыми плодами, он машинально собирал малину в ладонь с маленькой запиской. Хотелось, чтобы рядом с ним, перепачканная ярким соком, стояла другая девушка… — Что у тебя в руке? — заинтересовалась будущая целительница, заметив, по-видимому, неровный берестяной краешек. — Ничего, — Воздушный пожал плечами. Он, тряхнув головой, повел колдунью, которая не оставляла попыток рассмотреть содержание его ладони, дальше — к березовой опушке. А там, наклонив голову в съехавшей назад светлой косынке, стояла та самая другая девушка с корзинкой в руке. Она, помедлив, помахала ему рукой. Сейчас или никогда. Не взглянув на Катю, колдун быстро подошел к Полине. Высыпал в ее ладони малину, сунул записку. А ладони-то холодные. Хотелось согреть, хотелось выдумать предлог, чтобы коснуться смущенного лица напротив. Рука сама потянулась к нему, но вдруг Сева очнулся, и, о счастье!, в этой преступной руке оказалась красная ягода, и можно было молча отправить эту ягоду в Полинин рот, и можно было ретироваться прежде, чем ворох вопросов заберется в ее голову. Она увидит записку. Она, может быть, придет. Все просто. Просто дождаться сумерек, и будь что будет.***
— Привет, — Полина протиснулась между ветвей, оказавшись на знакомой поляне, скрытой от лишних глаз, и робко поздоровалась. — Привет, — он вскочил с пенька, — я думал, ты не придешь. — Пришлось отделываться от подруг, но повернуть назад еще не поздно, — усмехнулась она, но это — Сева понял — напускное. — Нет! — казалось, что если она сейчас уйдет, то конец, конец всему, он просто сгорит заживо, не в силах сойти с этого места. Водяная пришла бы в недоумение от странного поведения Севы, если бы сама не была охвачена волнением. «Не выдумывай!» — приказывала она себе. «Не потеряйся в том, чего нет!» Но по всему телу упорно начинал распростаняться пожар, который усмиряла лишь холодность черных глаз напротив. «Ему просто понадобилась помощь Водяной в каком-то деле вроде того обряда. Ему понадобилась Водяная, а не Полина Брусникина. Нет. Не она». — Ты… — она замялась, — тебе нужна моя помощь? Раскопал в библиотеке Муромцев еще один сложный обряд? — Да. Нужна твоя помощь, но не с обрядом. — А что… — Полина, — у нее в груди все сжалось, ведь, кажется, Сева впервые на ее памяти назвал ее по имени, — Полина, послушай… — он прикрыл глаза, и она наконец заметила, что он опять же впервые на ее памяти не может натянуть на себя маску спокойствия или даже не пытается. — Я борюсь с собой вот уже… — осекся. — Наверное, это началось с самой первой нашей встречи, но раньше я просто не понимал… С тяжелым вздохом он сел обратно и закрыл лицо руками. — И с каждым днем становится только хуже, все мое хваленое целительское самообладание летит к черту… Я не в силах вылечить даже самого себя, потому что никогда с таким не сталкивался и не думал, что столкнусь, ведь черная кровь позаботилась даже об отсутствии линии сердца на моей руке… Скольких же усилий стоило всего лишь поднять на колдунью взгляд. — Ты снишься мне. Не проходит и дня без мыслей о тебе, и я больше ничего не могу с этим поделать. Знаю, я тебе никогда не нравился, и вряд ли ты в восторге от моих слов, но… — он покачал головой, новый горький вздох. — Я пойму, что бы ты ни сделала. Если Сирены способны на любовь, то, видимо, это она. Воцарилось молчание, но его невозможно было выносить. Просто невозможно. Теперь, когда он сбивчиво выложил Водяной то, что так его мучило, легче отнюдь не стало. — Полина… — Воздушный умолк, потому что она сделала шаг, и тоже вскочил на ноги, сам не зная, что собирается делать. Шаг, потом еще один, и вот уже Полина коснулась его руки своими холодными ладонями. И даже не успела поднять голову — свободной рукой Сева обнял ее, крепко-крепко, и опустил подбородок ей на макушку. И вот тогда, наконец, полегчало. Впервые за многие месяцы он почувствовал себя так спокойно, ведь она не попыталась отстраниться, ведь она прислонилась щекой к его груди, и он чувствовал, как колотится ее сердце. Полина, кажется, вжалась в него всем телом, вцепилась обеими ладонями в рубашку, и освободившейся рукой колдун еще сильнее прижал ее к себе. Полной грудью вдохнул, и в этом вздохе уже не было ни капли горечи, будто он много лет куда-то шел и вот сейчас наконец-то оказался в нужном месте. Неужели все будет нормально? Неужели? После стольких месяцев взаимного холода ни один из них не мог вот так сразу в это поверить. — Простоял бы так всю ночь. — Я никуда и не тороплюсь. Но ночи в эту пору всегда душистые, ласковые. Все исчезает. Остаются слова, прикосновения и, может быть, то самое чувство. Чувство, спасающее города.