Обыкновенное чудо

Софья от стыда в статую каменную превратилась; у Софьи сердце от боли онемело, по жилам мороз пробежал мертвенный, из головы все мысли до единой выскочили. Софья от Молчалина подлости не ожидала, верила ему беспомощно. У нее не только девичья гордость задета, у нее сердце изломано жестокой рукою обманщика. Оскорбленность заставляет Софью спину прямо держать, а слезы из глаз не выпускать – от этого они блестящие делаются, огненные, свет свечей отражающие и как стрелы горящие в бывшего возлюбленного посылающие. Боль свою Софья в дальний угол души запрятала, в клетку ледяную, прочную. Слишком глубоко нанесенное ей оскорбление, слишком позорно в таком положении оказаться. И добро бы оно все тайно выяснилось – хотя и тогда боли и стыда хватило бы с головой! – так ведь надо же так судьбе насмеяться над ней, что свидетелем ее унижения Чацкий стал! Из всех возможных – хуже и вообразить себе нельзя! Софья в детстве в Чацкого была влюблена всерьез, по-взрослому. Она искренне верила, что они поженятся, когда вырастут. Софье это очень романтичным казалось, что она совсем уже юная барышня, - а уже в невестах ходит! Да и что греха таить, жених всем хорош – и молод, и собой пригож. Софья-то знает, что многим ее подружкам в этом отношении ой как не повезло: папенька с маменькой выдали за старых да уродливых. Софья себе вообразить не может, как такого мужа целовать, если с ним даже и сидеть рядом мерзко; Софье Чацкий как жених очень даже нравился. А потом он просто взял и уехал. На долгие годы. Софья упорно весточки ждала, верила. Ей уж все говорили, что забыть надо этого ветропраха, что он унесся, как ветер в поле, и ждать нечего. Софья несколько лет его перед всеми защищала, говорила, что напишет непременно; к каждой почте бегала с нетерпением и радостным предвкушением, перед насмешливым взглядом отца разочарования не показывая. А он – не писал. Ни разу не написал. Ни разочка. Софья долго-долго ждала; а когда поняла, что ждать нечего – от горя закаменела. Это ее первое взрослое горе было, и оно ей непомерно большим показалось. Она с ним совладать никак не могла; стала грустной и молчаливой, людей сторонилась, только в книги и музыку уходила, чтобы забыться, чтобы не чувствовать. Софье со всей определенностью казалось, что есть что-то чудовищно несправедливое и противоестественное в том, чтобы тебя любили-любили – а потом попросту позабыли. Ей больно было нестерпимо, а пуще того – обидно, а еще – перед знакомыми стыдно, ведь Чацкий долго женихом ходил, все об том знали. Тут-то в ее жизни и случился Молчалин; тихий, нежный, внимательный Молчалин. Он себе лишнего никогда не позволял; он к Софье так бережен и внимателен был! Израненное сердечко Софьи к нему доверчиво потянулось, в лучах его ласки согреваясь и заживляясь. Молчалин в своем внимании постоянен был и ненавязчив; ничего от Софьи не требовал, восхищение ей свое дарил безвозмездно. Софья и привыкла, и принежилась. Софье с Молчалиным хорошо было, безопасно, надежно. Ей казалось, что он ее во всем понимает, все-все мысли ее разделяет. В отличии от насмешника-Чацкого, который сегодня есть, а завтра – и след простыл, Молчалин – неизменно рядом, неизменно надежный, неизменно верный. Софья в его любовь поверила крепко; Софье казалось, что у них как в романах, и даже лучше, и это судьба ее. Софья планы строила, как папеньку на этот брак убедить; она в Молчалине была уверена больше, чем в себе, - вот кто никогда не оставит, никогда не обманет. Каким же ударом легло на сердце Софье осознание реальности! Как невыносимо больно понять было, что – нет любви, нет безопасности, что – один обман, одна игра, в которую она, глупая наивная барышня, всем сердцем с такой готовностью поверила. Боль ее и сама по себе невыносима; но еще невыносимее, что ее скрыть необходимо. Софья горда; она не может себе позволить показать, что у нее на сердце. Она спину выпрямляет волевым усилием, она плечи расправляет механическим движением, она на лицо свое выражение холодное принимает. Это потом, наедине с собой, можно будет в слезах захлебнуться; а сейчас держать себя надо. Она и держит. Чацкий боли Софьи не замечает, чувств ее не понимает и понять не пытается. У Чацкого горе свое, глубинное, у Чацкого гордость мужская задета неистово. Чацкий еще мальчишка почти, в чувствах неискушенный, а в дамских переживаниях понимающий и того меньше. Он того, что Софье важно, заметить и понять не может. Для него не писать ей писем логично было – ведь куда интереснее свидеться и все лично поведать. Чацкий романтик идеалистичный, ему пока и близко невдомек, что над любовью работать нужно, что отношения устраивать нужно, кирпичик к кирпичику, день за днем. У Чацкого в голове все идеально нарисовано, что любовь как-то «сама» происходит. Вот он обрел свою прекрасную даму, и та будет его верно дожидаться, пока он, храбрый рыцарь, в походах пропадает да земли иностранные изучает. В юношеских мечтах Чацкого Софья, как верная Пенелопа, сидела у окна и рукодельничала с мыслями о нем, верно и трепетно ожидая его возвращения. Чацкому и в голову не приходит, что у него в этом сюжете тоже какая-то роль есть, что он что-то сделать должен был для того, чтобы Софья у окна сидела и ждала. Наивная мечтательность Чацкого с реальностью столкнулась болезненно и грозно. Картинка в его голове с действительностью не сошлась, и Чацкий, конечно, как любой мальчишка, винит в этом действительность, а не свою голову. У Чацкого Софья выходит предательницей и обманщицей, ветреной и легкомысленной девицей. Чацкий своих ошибок не замечает – даже мысли не допускает, что что-то не так сделал! – зато все ее грехи придумывает вмиг и самыми черными красками разукрашивает. Чацкому все остро больно сейчас: и что она ему изменила, и кого она ему предпочла, и что она такой ветреной оказалась. У Чацкого в сердце Софья с огромедного пьедестала свалилась – он-то ее чуть ли ни ангелом почитал, а она! Чацкому, со всей определенностью, не до переживаний Софьи в этот момент; он ее понять не способен, его собственное горе и потрясение к земле придавили. У него состояние истерическое; у него жизнь рухнула. Его красиво нарисованная, картонно-дымчатая жизнь, какую он в голове своей прописывал долгие годы. У Софьи жизнь рухнула, и у Чацкого жизнь рухнула; но они друг друга в упор не видят. Каждый в своем горе застыл глубоко; но у Софьи это горе холодное, куском льда ее делающее, а у Чацкого – пламенное, искрами гнева взрывающееся. Софья статуей на лестнице застывает, Молчалина прогнав; у ней только слезы потоком проливаются – сил сдерживаться не осталось. А Чацкий по сеням вихрем носится, если б какой предмет под руку попался – об стену швырнул бы, не задумываясь. Они бы вдрызг разругались непременно, психики друг другу искрошив непоправимо. У него уже и злые слова на устах готовы, у нее уже и истеричные упреки наружу просятся. Разругались бы непоправимо, дай им хоть минуточку! Но минуточки у них нет; появляется Фамусов с людьми, среди которых и Молчалин затесался. Чацкий на полувдохе останавливается; гнев его в дальние тайники души откладывается. Это Софье уже терять нечего, ей себя не жаль уже – с ней худшее случилось, чего уж бояться; а Чацкий враз сообразил, чем ей грозит такое положение. Чацкий подумать не успевает; он первым побуждением Софью защитить пытается, а потому выкладывает единственное, что может Софью Павлну оправдать: - Ах, Павел Афанасьич, как удачно! Фамусов, уже воздуха в грудь набравший, чтобы выразить все глубины своего возмущения, от этого неожиданно радостного тона осекается. Чацкий в своей говорливой манере ему и слова вставить не дает, вдохновенно рассказывая о том, как он счастлив удачно сложившимся обстоятельствам, и как он прямо сейчас, сию минуту, - впрочем, с полным соблюдением приличий, этаж меж нами, и Лиза здесь дуэньей смотрит строго, - имел дерзость сделать Софье Павловне объяснение, и как она давать ответ без мнения отца не пожелала. Фамусов и не знает, что теперь думать; с одной стороны, он в Чацком жениха уже не видит, со всех сторон он – человек ненадежный и бесперспективный; с другой, несмотря на присутствие Лизы и пресловутый этаж, разделяющий его дочь с молодым человеком, - Софья изрядно скомпрометирована, и потенциальные женихи теперь, чего доброго, от нее отвернутся, да и избежать скандала следует непременно. Софью скандал не волнует ни капли; ей до объяснений Чацкого дела нет, но вот Молчалина она в толпе приметила сразу, и желание отомстить ему всю душу ее перевернуло. Поэтому, когда отец строго ее спрашивает, правду ли ему сейчас Александр Андреевич сказал, и что она про его пропозицию думает, Софья отвечает с улыбкой уверенной: - Ах, батюшка, вам самому известно: мне этот брак милее всех других. Софья на Чацкого не смотрит, до его чувств ей дела нет; Софья о последствии своих слов не думает, ей бы только сейчас, вот прямо сейчас, Молчалина уколоть побольнее, показать, что это не в его измене дело, что это она, Софья, его использовала, развлекалась в отсутствии настоящего возлюбленного; а возлюбленный вернулся – и неугодного ухажера можно вышвырнуть, как ненужную игрушку. Фамусову решение принять сложно; он дочь за Чацкого отдавать не хочет, но и решить щекотливую ситуацию нужно достойно. Фамусов, достойный представитель лицемерного светского общества, необходимый компромиссный вариант находит быстро: - Поездишь женихом, - с царским видом одаривает он Чацкого своим позволением, - а там решим! Фамусов под этим подразумевает: поездишь чуток – и откажем, и приличия соблюдены, и все довольны. Софья под этим слышит: дура ты, доченька, но дам шанс твоему кавалеру, так и быть. Чацкий под этим понимает: веди себя прилично – и дочь мою получишь непременно. Все трое расходятся, друг другом вполне довольные; один Молчалин остался не у дел, но, впрочем, вполне по заслугам получил. …Софья всю ночь плачет неудержимо; у ней сердце разбито вдребезги. Она горя своего сдержать не может, и от этого ее гордость еще сильнее задета, - как, из-за презренного обманщика слезы лить! Софью каждая слезинка унижает; Софья на свою боль гневается. Софье кажется, что вся жизнь ее разрушена, что все кончено, что она опозорена непоправимо. Ей со всей неотвязностью кажется, что все, буквально все, - в курсе ее позора. Лишь на следующий день, встречая домашних, она понимает, что о трагедии ее только четверо и знают – она с Молчалиным да Лиза с Чацким. Остальным и невдомек. Папенька вон искренне огорчен, что Молчалин службу оставил; в негодовании его неблагодарным щенком честит, все неудачи на голову призывает, – подумал, что сманили его на деньги. Иные и вовсе ничего о Молчалине не знают и не думают; а вот про ухаживания Чацкого слышали. К Софье весь день подружки с визитами приезжают, вопросы делают: что да как, а каков, а какие перспективы, а что за намерения. Софье от их вопросов смешно делается; она шутки ради Чацкого самыми яркими красками расписывает – он у нее и умен необычайно выходит, и образован, и за границей жизнь изучал с интересом научным, и чуть ли ни трактат о нравах сочиняет. Софье льстит, как подружки бледнеют, краснеют и ахают, такому жениху завидуя страстно. Софья, как всегда, о последствиях своих слов не думает; она не знает, что по всей Москве сегодня же пронесется весть об ученом писателе Чацком, который «российской Руссо» или «на нашей почве Шеллинг». Чацкий еще не знает, что в один день из опасного безумца превратился в светило русской философской мысли; Чацкий еще в себя приходит от потрясения. Выспавшись с дороги и хорошенько позавтракав, он слегка поостыл. Уже и самому ему кажется смешным, что он так горячился вчера; уже и поступки Софьи ему не черным предательством кажутся, а девичьим легкомыслием. Чацкий вчера вечером Софью себе самыми черными красками живописал; обиду на нее самую глубокую затаил. Поутру же, да еще в обстоятельствах сватовства, ее поведение ему вполне простительным кажется. Известна же народная мудрость: с глаз долой – из сердца вон. Сам и виноват, что уехал надолго; конечно, юная неопытная Софья разлуки снесть не смогла, а тут еще коварный Молчалин подсуетился. Чацкому Софью теперь жалко; вчера его оскорбляло, что она ему столь низкий предмет предпочла, сегодня он к великодушию склонен – Молчалин ему не соперник, так, мелкая сошка, внимания не стоящая. Чацкий к Фамусовым едет франтом, через цирюльню и модный магазин – ему хочется впечатление произвести самое благоприятное. Фамусов его визиту сперва раздражается, но увидев гостя в облике вполне респектабельном – исполняется благодушия, зовет обедать. Фамусов Чацкого всегда любил как сына, и, хоть вчера его натиск речей смутил, сегодня он стал к старому гостю куда как расположенней. Чацкий за собой следить старается, речь окорачивает, замечания свои высказывает осторожнее, и не всей стаей сразу, а по одному. Фамусов с Чацким по-прежнему чуть ли ни во всех вопросах не согласны; но, коли не горячиться и противоречия друг на друга не множить, беседа их вполне светской выходит. Мало ли, кто какое мнение об чем имеет; во мнениях и не сойтись можно, но при верном тоне да правильной манере – вместо ссоры дискуссия получается отменная. Чацкий с недоумением открывает себе, что Фамусов совсем не глуп; что под его замшелыми суждениями свои аргументы есть, для Чацкого неактуальные, но в применении к Павлу Афанасьевичу – вполне логичные. Фамусов с удивлением обнаруживает, что женишок-то умом быстр, и весьма интересен как собеседник, когда в монологи свои горячечные не бросается. Фамусов, к тому ж, уже слышал слух о «новом российском философе» и на Чацкого глядит благосклоннее. Бездельник, конечно; но такие бездельники при дворе ценятся, императоры с ними на «ты» и в близости, такого можно и с толком пристроить, кабы он не станет своей горячкой дела портить. Чацкий планов Фамусова на свою судьбу не знает, и слава Богу, а то ужаснулся бы и сбежал. А Фамусов человек ушлый, он уже оценивает потенциал такого зятя, он уже свои планы с его характером соотносит и пути обходные продумывает, как этого дикаря в свет вывести и под каким соусом его воззрения преподнести, чтобы максимальную пользу извлечь. Софья о примирении отца с Чацким не знает, а потому обращение теплому меж ними за столом удивлена немало. Софья вообще весь день не устает удивляться; у нее такая драма случилась, у нее так сердце разбито – а жизнь-то несется вперед неудержимо, а столько всего интересного случается! …Софья с Чацким наедине чрез пару дней встречаются. Чацкий уже с удивлением видит себя частью общества, какое лишь на днях отвергал неистово. Люди, которые ему казались омерзительными в своей пошлости, при более близком знакомстве с другой стороны открываются. Сам он с удивлением понимает, что к его речам прислушиваться начинают, если научиться их подавать правильно, – а в этом ему Павел Афанасьевич охотно шутливые уроки дает. Софья, которой все это особый налет интересности в глазах знакомых придало, вихрем новой жизни закручена, о Молчалине и думать забыла – он из ее сердца пробкой вылетел, ей его и вспоминать не хочется. Софья с Чацким по саду под руку прогуливается, и ей приятно. Он ее смешит беспрестанно; такие уморительные истории о своей поездке заграницу рассказывает! Софья смеется искренне и не знает, что у Чацкого мечта сбылась сокровенная – все это ей лично рассказывать. Софья не знает, как Чацкий все эти истории собирал терпеливо, сам себе пересказывал, придумывая, как их так подать, чтобы ее развеселить. А Чацкий любуется ею искоса, и сердце у него теплом переполняется. Чацкий бледнеть и из глубины души вздыхать не научен; но любовь его сама во всем сказывается – и во взгляде нежном, и в прикосновении робком, и в тоне особом. А Софья и не замечает, что признаки чувства у него не такие, как в ее романах; она в каждом его движении, в каждом слове, в каждой штуке читает несомненно: люблю, люблю, люблю! У Софьи на сердце радость рождается нестерпимая, в глазах светится безудержно. Удивительно ли, что в укромном уголке сада в промежутке меж разговорами их губы словно сами собой друг к другу тянутся? Целоваться ни он, ни она не умеют; но оно у них само получается как-то естественно – разве может по-другому быть? И им уже так несомненно кажется, что они никогда в своей жизни не разлучались, что всегда – частью друг друга были. И в его шутках ее улыбка светится, и в ее глазах – его смешинки играют. Потому что разве понять можно, где один из них заканчивается, а другой – начинается? Это они – вместе – теперь начинаются. И все у них сложится.