К черту Совет!

      – Кать, я прошу вас, дождитесь меня. Я приду очень-очень скоро. Нам нужно договорить. Мы все-все с вами обсудим, хорошо? Хорошо, Кать? – Андрей медленно отступал к двери, безотрывно глядя на Катю, пытаясь понять, услышала ли она его, дала ли молчаливое согласие дождаться и выслушать.       Она дождется его, обязательно дождется. Тогда почему же такое чувство, что все кончено, что с каждым шагом пропасть между ними только растет – не перепрыгнуть, не преодолеть, не докричаться?       Этот устало-обреченный взгляд в пол, беззащитно светлеющая полоска пробора на поникшей голове, слабеющая рука с упрямо зажатым в кулачке ремешком сумки… Он уже оставлял ее такой, вчера, когда так же уходил на показ. Не смотрит на него, ни на что уже не надеется, ничего не хочет и ждет лишь, когда же он, наконец, уйдет… чтобы тоже уйти… навсегда.       – А! К черту Совет! – Жданов с шумом захлопнул дверь, так, что Катя даже вздрогнула и испуганно, удивленно воззрилась на него. Но только на мгновение. А потом снова отвернулась, ускользнула. – Не может все так закончиться! Не может, слышишь?       Его слова прервал писк телефона. Не вовремя. Как всегда. Черт, ну почему он не разбил все телефоны еще вчера?! Но Катя уже потянулась за трубкой, уже нажала кнопку. Вырвать и выбросить к чертовой матери, чтобы больше никто не смел им мешать! Стоп! Не кипятиться. Эта пауза очень кстати. Надо успокоиться, надо собраться с мыслями, он сможет, сможет убедить Катю, она обязательно все поймет. Вот только что это – услышал краем уха, что она говорит со своим собеседником о какой-то поездке. Поездке?!       Внутри словно оборвалось что-то, сердце упало на дно желудка и отчаянно забарахталось там, захлебываясь соками, и он сам захлебывался, нет, скорее задыхался, словно весь воздух в каморке внезапно кончился.       – Ты уезжаешь?! Куда?       – Скоро я буду уже о-о-очень далеко, – какая-то нездешняя, потусторонняя улыбка. – Подальше от тебя, от твоего… дружка, от всей вашей компании. Ты же этого хотел? Чтобы я уехала подальше и не путалась у тебя под ногами.       Вскинулся жестко, ошеломленный:       – Ты… ты не можешь! Я не позволю!       А она издала вдруг какой-то странный звук: не то всхлип, не то смешок – не понять.       – Он не позволит! Да кто вы… кто ты такой, чтобы запретить мне?!       Словно ушатом холодной воды окатила. Замер испуганно, растерянно: кто он такой… кто он такой… он мерзавец, воспользовавшийся ее доверчивостью, ее чувствами. Нет, все не так! Все давно уже не так!       – Катя! – привычным уже жестом ухватил за воротник, притянул к себе.       Затрепыхалась в его руках, разом выронив и сумку, и пакет, – за что, за что он ее так, сколько еще будет мучить? Сжал крепче, повторяя, успокаивая: "Катя, Катенька…" Не сдается, упрямица, но куда зайчишке тягаться с медведем! Смирилась наконец, затихла, только зажмурилась крепко, из последних сил стараясь сдержать слезы. Он тоже застыл, глядя на ее дрожащие ресницы, круги под глазами на бледном лице, трясущиеся губы… Смотри, Жданов, смотри – твоих рук дело!       Она вся сейчас просто маленький комочек боли, с которой она жила все это время. А он не давал этой ране хоть чуточку затянуться, каждый день, каждый чертов день, сдирал с нее корочку: открытки, подарки, бесконечные "люблю", каждое из которых – как очередная пощечина, очередной удар, очередное доказательство того, что с ней можно – так. Слепой идиот, не видящий дальше собственного носа, напридумывавший себе бог весть что, когда все было так очевидно! Да она ему прямым текстом говорила – а он не слышал! Воспоминания оживают, встают перед глазами одно за другим. "Что не сделаешь для родной фирмы, правда, Андрей Палыч?" – "Зря вы иронизируете. Катя, почему вы все время пытаетесь меня обмануть?" – "С вас беру пример". Еще, раньше. "Кать, вы плачете?" – "Да. Я…" – "Что случилось? Вас кто-то обидел?" – "Вы…" И еще. "Глаза красные. Ты плакала, Кать?" – "От смеха. Я смеялась до слез…" Смеялась до слез – вот дура-а-ак! Она медленно умирала тут, а он… он только и делал, что раз за разом требовал у нее отчет. И подтверждение ее любви. Болван…       Спасти, реанимировать, вдохнуть в нее жизнь. Только вот они не в сказке и волшебные поцелуи здесь не действуют, их вообще больше не будет, этих поцелуев. А будет холод лиловых простыней в Кириной квартире. Молчаливый укор не верившего в него и оказавшегося правым отца. Надменный взгляд и презрительная ухмылка Воропаева. Неизбывные шуточки Малиновского, которые уже в печенках сидят. Ее слова, насмешливо повторяемые совестью по десять раз на дню: "Такое счастье… такое счастье – быть рядом с тобой, знать, что ты меня никогда не обманешь, не предашь…" Пустая каморка с голыми стенами и торчащими из них гвоздиками – единственным напоминанием о том, что когда-то здесь была жизнь. И такая же пустота внутри, и гвоздики…       А у нее, что будет у нее? Бессильные слезы в подушку. Булочки московские, которые с молоком вкусно. Надежное плечо верного друга, готового ради нее на все, и не за деньги, не за фирму, а просто так, потому что ценит, потому что дорожит. Сможет ли она когда-нибудь еще кому-то поверить, полюбить кого-то? Кого-то? Зачем ей кто-то? Она же ЕГО любит. Теперь он точно знает, что любит – несмотря ни на что. И это – да, только это – дает ему право держать ее сейчас и что-то еще говорить.       "Ха, кого ты обманываешь, Жданов? Признайся, она нужна тебе. Тебе! – усмехается совесть. И унять ее, заглушить – не удается. – А о ней ты подумал? Ты ей – нужен? После всего, что сделал, – тебе же нет оправдания, нет прощения. Может, ей на край света убежать хочется, забыть все, как страшный сон, – если получится…"       Но… но раз он сотворил с ней все это, то ему и возвращать ей веру в людей, в мужчин, в бескорыстные чувства, в себя, в конце концов.       Андрей тут же уцепился за эту мысль, как утопающий за соломинку, заговорил быстро:       – Катя, послушай, выслушай меня. Я очень, очень виноват перед тобой. Да, долгое время компания, президентство, уважение отца, наконец, были для меня самым важным в жизни. Ради этого я был готов если не на все, то очень на многое. Да кому я это говорю! Ты сама все знаешь… Когда Малиновский придумал этот план – влюбить тебя… ну, чтобы знать, что с тобой происходит, контролировать… Я не хотел в этом участвовать, я долго отказывался – мне противно было. Не из-за тебя противно, – добавил поспешно, – я не мог так с тобой. Я себя презирал… Притворяться, обманывать, видеть, как ты на меня смотришь, как радуешься каждой открытке, каждой нашей встрече – такая светлая, чистая, искренняя… и все равно обманывать…       Но, Катя, так только вначале было! А потом… все изменилось, слышишь? Ты уже давно стала необходимой частью моей жизни. Я… я всегда нуждался в тебе, сначала как в прекрасном специалисте, надежном человеке, на которого во всем могу положиться, но потом, постепенно ты стала нужна мне и как женщина, понимаешь? Еще ни с одной женщиной я не чувствовал такого. С тобой… с тобой я самим собой мог быть, не изображать из себя неотразимого… супермена там какого-то. И ты была такая открытая, бесхитростная, я чувствовал, что ты вся моя, для меня… вот так просто, потому что любишь… Но потом ты изменилась вдруг, стала избегать меня, наших встреч, с Зорькиным везде появляться. Я не знал, что и думать, не понимал ничего. Ревновал дико. Я не компанию – тебя потерять боялся! Тебя, слышишь?       Помнишь, я писал: "Ты лучшее, что у меня было"? Это правда, Кать. Только я и сам долго не понимал, что со мной происходит. А когда понял… оказывается, все так просто, Кать: я люблю тебя. Люблю. Вот так все просто, – улыбнулся даже. А она… стоит неподвижно, безучастная ко всему, равнодушная, словно не про нее все это, словно все равно ей. И это безразличие ранит сильнее, чем самые жестокие слова. – Молчишь, Кать? – горько, грустно. – Лучше накричи на меня, ударь даже, если хочешь, – я это заслужил. Только не отталкивай меня, пожалуйста, не уходи вот так. Мы должны быть вместе…       "Да, я помню: мы должны быть вместе… сегодня".       – …всегда. Мы все начнем сначала. У нас все получится. Мы будем счастливы, Кать. Мы с тобой.       Осторожно погладить ее плечи, потереться щекой о висок, вздохнув, зарыться в теплый, уютный воротничок. Не отпускать. Вместе. В печали и радости. В болезни и здравии. Только так, Кать, только так.              А она… В какой-то момент ей даже стало его жаль. Ему ведь тоже несладко пришлось. Провал коллекции, арест тканей, залог компании, несколько месяцев лжи и обмана, постоянная угроза разоблачения, стыд перед родителями, да и самим собой. И только Малиновский рядом. Единственный. Ведь даже ей, своей верной помощнице, готовой ради него на все, он не доверял. Полностью не доверял, хоть и рассчитывал на нее, надеялся. И реальный баланс на Совете – как удар в спину. Которого он никак не ожидал.       Как он сиял еще утром! Конечно, представив липовый отчет, он получил бы очередную отсрочку – до следующего, совсем неблизкого, Совета, а с ее отъездом в такую же липовую командировку избавился бы от еще одной головной боли, смог наконец вздохнуть свободно.       И какой потерянный, раздавленный стоял в конференц-зале…       Уже тогда, глядя на его враз посеревшее лицо, опущенную голову, замершие на спинке кресла пальцы, она, пусть на секунду, пожалела о том, что сделала. Почувствовала его боль. А он, шевельнулось ли в нем хоть что-то, кроме страха за себя, когда вместо отчета он увидел инструкцию?       Впрочем, что уж теперь. Они квиты. Он разбил ее надежды и мечты, а она – его. Стала такой же, как и он. Не-е-ет. Она просто сказала правду, открыла истинное положение дел другим акционерам, хоть чуточку искупила свою вину за содеянное, за этот многомесячный обман, в котором согласилась участвовать… ради него. Все ради него. Как же она не хотела делать этот фальшивый отчет! Как же не хотела! Надеялась уйти честно, достойно. Но он попросил. Попросил не оставлять его, не бросать в трудную минуту. И она сдалась. Пусть, пускай он получит этот отчет, последний, а потом сам разбирается с обеими компаниями и собственной совестью, если она у него вообще есть.       Но сегодняшний разговор с Малиновским! Гад, какой же гад, все эти сладкие речи вчера: "Я все равно не смогу заснуть. И совершенно не потому, что завтра Совет директоров… Я ничего не запомню. Я буду думать только о вас". Конечно, о том, куда он отправит ее после всего. Как отработанный материал, как вещь, с истекшим сроком годности… Можно представить, как он радовался, когда она отказалась ехать с ним: какая удача – получить отчет и избежать "сеанса любви" с "Мисс Железные зубы", а он ведь, наверно, опять готовился на этом своем показе, опять пил.       Только все это уже в прошлом. Игры кончились. Правда открылась. Вся правда. Ему не пришлось выкручиваться, придумывать что-то, чтобы избавиться от нее, – она все сделала сама. Сама поставила точку в этой истории. Что же ему еще надо?! Зачем этот спектакль? Неужели он еще на что-то надеется? Или так вошел в роль, что и не заметил, что занавес уже опустился? И ведь не кричит на нее, не срывает свое зло, хотя это она, она открыла акционерам правду! Ах да, ну конечно! Компания-то по-прежнему в ее руках, и у него есть все основания опасаться.       Подняла на него чистый, ясный взгляд, заговорила спокойно, доходчиво:       – Не нужна мне ваша компания, и деньги ваши не нужны. Там, в документах, доверенность на управление "Никамодой" на ваше имя. Но если этого недостаточно для вашего спокойствия, можете выбрать на должность ее директора любого человека, я все подпишу. Да если бы я хотела присвоить себе компанию, я уже сделала бы это! Но мне ничего не надо, я не собираюсь мстить, не собираюсь причинять вред "Зималетто". Неужели вы не понимаете, Андрей Палыч?       – Нет, Кать, это ты еще не понимаешь. – Неужели она правда думает, что этим отчетом и своим заявлением поставила точку и в их отношениях? Ведь если это и точка, то только в истории с обманом. Со взаимными обманами. – А я… я как раз теперь все понимаю. И, знаешь, я даже рад, рад, что нет никакого Зорькина, что все это было из-за этой идиотской инструкции. Малиновский… он сам не понимал, о чем писал, он же ничего про нас не знает, не понимает ничего. Вот я сказал ему сегодня, что люблю тебя, а он смотрел на меня как на ненормального. Да я и сам, наверно, дурак, каких поискать, я… я только вчера понял, что это… ну, то самое. И ни "Зималетто", ни "Никамода" тут давно уже ни при чем.       "Не компания, нет? Тогда что за отчаяние в голосе, Андрей Палыч? Неужели вы и правда раскаиваетесь, неужели места себе не находите, от того что сделали, и теперь вам прощение мое нужно, чтобы ночами спокойно спать?       Наверно, когда-нибудь я смогу простить. Я же понимаю: влюбить в себя нелепую дурнушку, в руках которой оказался ваш семейный бизнес, – это весьма прагматичный ход, страхование рисков, так сказать. И какое вам дело до этой дурнушки, какое дело до ее чувств, до того, как она будет жить – размазанная об асфальт, воспарившая в облака и внезапно рухнувшая на землю? Нет, она же сама виновата, что сунула нос куда не следует; ее любопытство не было учтено планом – жила бы себе и жила словно в сказке, с принцем, ставшим явью, а потом Малиновский придумал бы, как выпутаться из этой истории. Обязательно бы придумал – он же такой выдумщик. Так что сама виновата. И в том, что не сказала сразу про Колю, что таилась, вызывая подозрения, тоже виновата. Но прежде всего в том, что вообще поверила. Ведь знала, что нельзя, что не бывает так, НЕ БЫВАЕТ, и все равно поверила. Второй раз на те же грабли, дура… Поделом мне, если прошлый раз ничему не научил. Может, впредь умнее буду.       Сказать вам это, Андрей Палыч? Не совсем же вы пропащий человек, ведь есть в вас что-то и от моего нежного, удивительного Андрюшеньки, ведь не выдумала же я его. Может, ты сам ужаснулся уже содеянному, тому, как низко пал, и также хочешь выбраться из этой пропасти? Так сказать?.. Кажется, уже сказала… Смотришь так удивленно, непонимающе… нежно? Обнимаешь снова, шепчешь что-то… Прощения просишь? И верить? Я, может, и влюбленная дурочка, но и таких жизнь учит, вот так вот учит. Да, ты запутался, Андрей. Для тебя это тоже урок".              "Глупенькая. Виновата она, понимает все… Не все, хорошая моя, не все. Но в глазках жизнь появилась. Губки упрямо сжаты. Не котенок уже, нет. Черепашка моя маленькая, прячущаяся в панцирь, чтобы не было так больно, мой крошечный ежик, уже научившийся выпускать иглы… моя сильная-слабая девочка, да, моя, что бы ты ни говорила, как бы ни противилась. Только как пробиться к тебе сквозь все защиты, как достучаться до твоего сердечка, трепетного и любящего, все еще любящего – я знаю. Нет, сердечко, оно слабое, оно снова может дрогнуть, поддаться, как случалось уже не раз, а мне нужно, чтобы твоя умненькая головка поняла, чтобы все на свои места встало".       – Катюш, ну вспомни, еще вчера. Нам же хорошо было. Я вообще не помню, когда так счастлив был. Ты целовала меня – сама. Сказала, что любишь. "А это самое главное", – твои слова, помнишь? Тебе кажется, что история повторяется, но это не так, Кать, теперь все иначе. У нас – иначе. Мы переживем это. Вместе. Мы справимся, сможем. Все плохое уйдет, забудется, и когда-нибудь, Кать, мы даже посмеемся над этой историей. Ведь не так уж и плох был этот план по влюблению, только сработал наоборот почему-то. Вот увидишь, мы еще Ромку на свадьбу позовем, золотую, и посмеемся все вместе, как он ловко все придумал. Пожалуй, ему благодарность объявить надо, а то я мог так и просидеть до скончания века почти в одном с тобой кабинете и не понять, что ты и есть моя судьба.       "Что он несет? Совсем спятил, не знает, что и придумать? Конечно, ведь Малиновский вряд ли заготовил инструкцию на такой случай. А зря, зря, Роман Дмитрич, форс-мажор тоже надо учитывать. Глядишь, не пришлось бы сейчас вашему подопечному ужом извиваться".       – Я понимаю, что ты уже не веришь моим словам, я столько раз говорил тебе "люблю", но я не перестану, потому что сейчас это так легко, так приятно – говорить их тебе, не кривя душой, не идя на сделку с совестью, а потому что правда – люблю. И знаю, что ты тоже меня любишь, и не потому, что ты сама мне это сказала, а потому, что я чувствую это, чувствую, когда целую тебя, вижу, когда смотрю в твои глаза… А ты? Неужели ты ничего не чувствуешь, совсем-совсем ничего?       "Не может… не может человек так притворяться. Не может… Нужно быть очень хорошим артистом, чтобы вот так вот… смотреть…"       Этот – может, он вжился в образ влюбленного шефа и очень не хочет с ним расставаться, тем более не по собственной воле.       – Вы хороший актер, Андрей Палыч, поздравляю! Вам в театральный идти надо было – такой талант пропадает…       – Да не притворялся я, черт! – не сдержался, но тут же, опомнившись, сбавил тон: – Ну, если только в самом начале… Но неужели с тех пор ничего не изменилось, совсем ничего? Если ты мне не веришь, меня не хочешь слушать, прислушайся к себе, попытайся… Почему-то же ты не ушла сразу, не сбежала, увидев эту инструкцию? Тебе нравилось, что тебя используют? А может, ты ждала чего-то, надеялась, а, Катенька? Проверить хотела? Сколько дней прошло? Неделя, месяц? Этого достаточно, нет? Проверила? И что?.. Молчишь?.. А если я проверю, Кать? – Его рука медленно скользит по ее спине вдоль позвоночника, до самых ягодиц, на секунду задерживается там, будто задумавшись, что делать дальше, и так же медленно, чувственно ползет вверх. И Катя ощущает эти прикосновения даже через пальто, словно нет его, ничего нет – только беззащитная, обнаженная кожа, замирает ни жива ни мертва, со все чаще колотящимся сердцем. – Помнишь, ты говорила, что не можешь нравиться мне как женщина, что не могу я тебя любить? Ты ошибалась, Кать, очень ошибалась.       Это запрещенный прием, Жданов. Да, он понимает, но уже не может остановиться.       – Знаешь, чего я хочу сейчас больше всего? – "Я хочу, Кать… ну, впрочем, вы сами знаете, чего я хочу", – тут же проносится в мозгу яркой вспышкой, и она почти не ошибается. – Больше всего я хочу целовать тебя… – Его горячее дыхание обжигает ее шею, а губы почти касаются уха, и она дрожит, словно прозрачный мотылек, попавший в лапы паука, который ловко обматывает ее безвольное, трепещущее тельце своими прочными нитями, чтобы она никуда уже не делась. – Как вчера, как позавчера… как тогда, когда ты прижималась ко мне и все пыталась произнести мое имя, такая горячая, такая дрожащая… моя… но у тебя никак не получалось… Я помню, Кать, а ты… ты помнишь?       – Прекрати! – задушенный вскрик. Как он может, как он может так? Словно вампир, присосавшийся к ее шее и жаждущий выпить ее всю – до капли. Она бьется в его объятиях, силясь высвободиться, и уже чуть не плачет от обиды, бессилия, от разрывающей ее боли. Она всего лишь хочет уйти, просто уйти, унести, сберечь то, что от нее еще осталось.       – Прости, прости, но я не могу прекратить, и отпустить не могу. Нам нельзя не вместе, понимаешь? Ну, неужели тебе не страшно, что у тебя никогда больше такого не будет, ни с кем не будет? Я же не прошу много – только дать мне шанс… шанс все исправить, – его голос звучит все глуше, обреченнее. Кажется, он сам уже не верит, что сможет ее убедить. Он же тоже не железный и не каменный, и не бессердечный даже – ведь то, чего нет, не может болеть. И любить не может. Но если она уже сдалась, то он-то должен бороться, за них обоих. Вот только как, если между ними стена, сотни кирпичиков, на каждом из которых огненно пылает: не верю, не верю, не верю!       – Это так больно, так обидно, Кать, когда говоришь правду, а тебе не верят. И когда сам виноват, что не верят… Я же понимаю, как это все для тебя выглядит. Знаешь, я сейчас, наверно, как тот мальчик, который "Волки!" кричал… А если правда – волки, Кать?       Он прижимается своим лбом к ее и выдыхает, почти со стоном:       – Скажи, что мне сделать, чтобы ты мне поверила, что? – Она молчит. Молчит. И в этой плотной тишине слышно лишь тяжелое дыхание, его или ее – не разобрать. – Скажи, Кать… – он закрывает глаза и утыкается ей в волосы, прижимая ее к своей груди.       Неужели все безнадежно, бесполезно? Неужели она никогда не поверит, не простит? Ка-а-атя…       А она вдруг с удивлением понимает, что он дрожит. И что этот шум в ушах – неровное, тревожное биение его сердца.       Всего один шанс. Думай, Жданов, думай. Но думать не получается. Его вдруг захлестывает яркое воспоминание из детства: он не может ответить на какой-то вопрос или разгадать загадку, а на кону его самое большое сокровище, предмет гордости его владельца и зависти всех знакомых мальчишек, – перочинный ножик, привезенный отцом из-за границы, да, тот самый, со множеством лезвий и гладкой перламутровой рукояткой, который так приятно держать в руке, а рассматривать можно бесконечно. Какие только не предлагал версии – все не то, а Сашка с высоты своего полутораметрового роста ехидно смотрит на него, едва не плачущего от досады малыша, и тянет садистски: "Два на со-о-опельке, два на ни-и-иточке, ни-и-иточка обрыва-а-ается… – упивается уже своим триумфом, он-то в курсе, что правильного ответа не существует, но мелкому Жданову знать об этом вовсе не обязательно. – Ой, посмотрите, Андрюша сейчас заплачет…"       Ну что за бред лезет в голову! Ножик какой-то, ниточка… Детский сад просто. Ты еще "честное пионерское" скажи или "клянусь здоровьем матери". А что, он бы поклялся. Чем угодно бы поклялся. Только это не поможет, она не поверит. Ничему уже не поверит. Или… Когда-то в "Лиссабоне" она просила доказать, просила поцеловать ее прямо там, при всех. Машины времени у него, к сожалению, нет, зато есть другие "все". И если и это не убедит ее… что ж, останется утешаться тем, что он хотя бы попытался, хотя бы сейчас был честен перед ней, перед собой и перед всеми.       Андрей отстранился, еще раз взглянул на нее, сжавшуюся, измученную, и решительно взял за руку:       – Пойдем!              Распахнул двери в конференц-зал, шагнул внутрь, предусмотрительно оставив Катю за своей спиной, но так и не выпустив ее руку. Замер на мгновение, как перед прыжком с десятиметровой вышки.       – Минуточку внимания!       Как же хрипло и неестественно звучит собственный голос. Под напряженными взглядами родителей, обеспокоенно обернувшихся к нему, невесты, еще не знающей, что она – бывшая невеста, своего вечного соперника, впервые так явственно ощутившего свое превосходство, и прочих любопытствующих лиц слова застревают в горле.       Он крепче сжал маленькую ладошку, словно ища поддержки, словно только она еще может быть ему опорой, мостиком из его старой, насквозь прогнившей жизни – в новую, и пусть там еще пустырь, еще строить и строить, но фундамент должен быть прочным и надежным – теперь-то он это знает, знает, что конструкция, основанная на лжи, долго не протянет, – и заложит он его прямо сейчас.       А Катя вдруг отчаянно испугалась. Как будто не этого она хотела так давно, как будто не об этом мечтала. Вцепилась в держащую ее руку, зашептала в смятении:       – Андрей, не надо…       Но он лишь на мгновение обернулся к ней и мягко улыбнулся.       – Ну, раз уж сегодня и так день открытий… – он попытался улыбнуться и акционерам, но так же тепло не получилось, скорее нервно, – хочу сообщить вам еще одну вещь: свадьбы не будет. – Как же трудно говорить, когда так резко нахмурился отец, изумленно и непонимающе смотрит мать, а Малиновский и вовсе застыл в какой-то странной позе – фикуса, кадку с которым случайно опрокинули. – Потому что… потому что я люблю другую женщину. Я люблю Катю.       Кажется, сказал. Не может ни на ком сосредоточиться, лица расплываются перед глазами – как хорошо, что он так и не надел очки. Повернувшись, приобнял Катю, чтобы ни у кого не возникло и тени сомнения, о ком именно он говорит. А она не смогла посмотреть на них. Вжалась в его плечо, мечтая провалиться сквозь землю, испариться, раствориться в воздухе – что угодно, лишь бы не стоять сейчас здесь, под этими взглядами, словно преступница, приговоренная к расстрелу, перед шеренгой своих палачей.       – И мы больше не намерены скрывать наши отношения. Прости, Кирюш. – Ему все-таки приходится встретиться с ней взглядом, в ее глазах – растерянность, недоверие, она не понимает еще, не хочет понимать, что ее привычная жизнь, в которой так давно уже пошли трещины, которые она старалась не замечать, а заметив, наскоро заклеить скотчем, тоже рухнула. – Но для нас обоих будет лучше, если все закончится прямо сейчас. – Наверно, он не должен был вот так, при всех. Должно быть, ей сейчас очень больно. И нет ладошки, за которую можно взяться, чтобы справиться, пережить… Пока нет. Пока. А его рука, как и сердце, на самом деле ей никогда не принадлежала. – Прости…       – Андрюша, что ты такое говоришь? – Маргарита первой обретает дар речи.       – Правду, мама, правду.       – Ошеломиссимо! – по привычке слетает с губ Урядова.       – Андрюша, – вслед за Ждановой возмущенно протягивает Кристина, переводя растерянный взгляд с сестры на стоящую в дверях пару и обратно. – Кирочка…       – Э, Палыч, ты чего? – это уже Роман. Привстал со своего места, нервно оглядывает окружающих, не понимая, что еще задумал Жданов, даже не посоветовавшись с ним. Неужели этот идиот и правда… О, господи…       – Я нЕ верю своим глАзам. Андрей сОшел с Ума, – выдает Милко, обмахиваясь отчетом.       – А я не верю своим ушам. Будто в сказку попал, – а вот и Сашенька оживился. – "Царевна-лягушка" называется. Ну, что Пушкарева у нас премудрая, я всегда знал…       – Закрой рот! – твердо и отчетливо. – Я никому не позволю оскорблять Катю.       – Нет, ну вы посмотрите, какой герой! Просто защитник сирых и убогих, – того уже не унять.       – Еще слово… – угрожающе прошипел Андрей.       – Ну конечно, что это я? Катерина Валерьевна-то теперь у нас богатая невеста. А ты, Андрюшенька, всегда был склонен к браку по расчету.       – Андрей, ты… ты же специально так сказал, да? Ты боишься, что она отберет у нас компанию? – Кира тут же спешит уцепиться за эту, такую удобную, версию.       – Компания тут ни при чем. Я же сказал: я люблю Катю.       – Она не посмеет, – словно не слыша его, продолжает Воропаева, – мы… – и осекается, заметив, как стремительно темнеет его лицо.       Компания, компания… Вот, значит, как всем это видится. А если Кате – тоже, если она тоже решит, что и это все из-за "Зималетто"? А у него ведь нет больше козырей в рукаве, нет доказательств, ничего нет. Только робкая надежда, что еще не поздно, что еще можно что-то изменить, исправить, пусть так, нелепо и неуклюже. Как может. Обнять крепче, почувствовать, как она дрожит всем телом. Неужели это их последние объятия? Неужели? Не хочу. Так не может, не должно быть. Плевать на других, пусть думают что угодно, они убедятся, у них будет такая возможность, если один, всего один только человек поверит ему. Пожалуйста, Катя…       Кажется, Кира тоже кричит Андрею, что он сошел с ума, и еще что-то, даже, кажется, бросается к ним. Катя не видит этого, только слышит шум отодвигаемого кресла и яростный окрик Воропаева, чувствует, как Андрей закрывает ее собой, и уже он кричит что-то Кире. Не видит, как ту удерживает за плечи и пытается успокоить Маргарита, а она всхлипывает, слабо вырываясь из ее цепких рук; как вскакивает со своего места Александр, хватается за голову и начинает причитать Милко, поднимается Павел и трясущейся рукой наливает воду в стакан Кристина… А потом ничего уже и не слышит, потому что в какой-то момент все голоса сливаются для нее в один сплошной гул. Среди которого вдруг отчетливо звучат слова из собственного дневника: "Я никогда не думала, что в этом мире найдется человек, для которого я стану важнее всего. Всего, что его окружает: друзей, работы, семьи…"       И Андрей вдруг чувствует, как у него по груди, там, в расстегнутом вороте рубашки, куда уткнулась Катя, ползут горячие капли…              – Катюш, Кать, – слышит она будто сквозь толстый слой ваты. Ласковые руки мягко гладят ее напряженные плечи, заботливо стирают со щек мокрые дорожки и осторожно, очень осторожно приподнимают ее личико. – Посмотри на меня.       Сквозь мутные стекла очков, с трудом разлепившиеся ресницы и все еще стоящие в глазах слезы она различает наконец обеспокоенно склонившегося к ней Андрея. Растерянно оглядывается по сторонам: они одни в кабинете, двери в конференц-зал закрыты, но оттуда все еще доносится нестройный хор голосов. А он… он смотрит с такой тревогой, так внимательно, словно ждет чего-то, пытается понять что-то по выражению ее лица.       Не отталкивает, не убегает, безропотно позволяет снять с себя мокрые очки… Неужели?       – Не плачь, пожалуйста. Все хорошо. У нас все будет хорошо. Я обещаю. Ты только верь мне… пожалуйста. Я больше никогда… никогда тебя не обману, никогда не обижу. Слышишь? Никогда… – шепчет он, бережно целуя ее тонкие подрагивающие веки, собирая со щек солоноватую влагу, которой почему-то не становится меньше, незаметно для себя подбирается к губам и касается их легко-легко, почти невесомо, и не сразу понимает, когда они, едва шевельнувшись, робко открываются ему навстречу…              – Жданов, ты что наделал?! – дверь конференц-зала распахнулась, и в кабинет без всяких церемоний влетел Роман, предусмотрительно прихватив с собой две черные папки. – Ты же…       – Сгинь, Малиновский! – Андрей с неохотой оторвался от Кати и едва удостоил друга взглядом. – Ты свое дело уже сделал.       – Да…       – Сгинь, говорю!       – Да, ладно-ладно, пожалуйста, воркуйте на здоровье, – зло бросил Роман и, гордо прошествовав через весь кабинет, вышел, громко хлопнув дверью. – Дурдом какой-то! 03, что ли, вызвать? Аллё, у нас тут президент совсем с головой раздружился. Весеннее обострение, не иначе.              Не успели они опомниться от этого внезапного вторжения, как в дверях возник Павел:       – Андрей, надо поговорить. – Металлические нотки в голосе – ему не до сантиментов – и устремленный на них пронзительный, оценивающий взгляд, от которого обоим сразу стало не по себе.       – Конечно, пап, только чуть позже, хорошо? – Андрей ответил не менее решительным взглядом, в котором, однако, проскользнули обреченность и усталость, когда рядом с мужем появилась разгневанная Маргарита. Скоро ли кончится это паломничество, кто там еще остался?       – Ты что себе позволяешь?! Кирочка плачет. Андрей, ответь мне! Ты делаешь это из-за компании?! – Словно не посмотрела на Катю, а волной ненависти обдала. – Она тебя шантажирует?!       – Мама, что за глупости! – невольно поморщился от ее тона. Так не хочется, чтобы Катя выслушивала все это, не зря он боялся, предполагал, что все так и будет. Обнял ее крепче, не зная, как еще защитить. – Потом поговорим, пожалуйста. Я все вам объясню.       – Рита, пойдем, – Павел твердо взял сопротивляющуюся жену за локоть и увел в зал.              А они, странно опустошенные, так и стояли еще некоторое время, пока наконец Катя не подняла голову, не заглянула полными слез глазами в его бледное, отрешенное лицо с потухшим, остановившимся взглядом – он храбрился, старался не подавать виду, но это признание явно далось ему тяжелее, чем он хотел показать.       – Прости, прости, я не хотела… Не хотела, чтобы все так получилось. Я правда… – тихий, измученный голосок сорвался в судорожный всхлип.       – Катюш, ты что? – мгновенно встрепенулся, посмотрел удивленно. – Это ты меня прости. Я во всем виноват, только я, слышишь?       – Я… предала тебя… Ты не доверял мне – и правильно делал!       – Кать, ну что ты такое говоришь? Я только тебе и доверяю. И понимаю все… Наверно, так даже лучше. Ты же слышала: Воропаев все знал. Ну, по крайней мере, один из нас был готов к этому.       – Я не хотела так, правда, – потерянно повторила Катя, глотая слезы. – Я же тот отчет распечатала, правда, а потом услышала, как вы говорили с Малиновским, и я… Это было как… как ты и так уже лежишь на земле, а тебя все пинают, пинают…        – Кать, – притиснул, вжал ее в себя. Если бы он мог забрать хотя бы часть ее боли. – Прости меня, прости… – Да ему это "прости" впору на лбу себе написать, чтобы она видела постоянно. – Теперь у нас все по-другому будет. Совсем по-другому.       – Не надо… – попросила жалобно, шмыгнув носом.       – Что – не надо?       – Совсем по-другому – не надо.       – Как захотим, так и будет. Обязательно, Кать.       – А как же теперь компания и…       – Ну, ничего же страшного не произошло, – не сразу отозвался тот. – Компания в наших руках, план работает. Постараюсь убедить отца, что это единственный выход. Да, думаю, он и сам придет к такому выводу, когда эмоции улягутся. И если следующий президент будет ему следовать, то все получится.       На словах "следующий президент" она опять непроизвольно всхлипнула, все равно коря себя за произошедшее. Хотя Андрей прав: Воропаев знал. Каким шоком это стало бы для них, ничего не подозревавших и уверенных, что и в этот раз Совет пройдет гладко!       – Катюш, ну не переживай ты так. У, руки какие холодные… – взял в ладони ее почти прозрачные пальчики, прижал к губам, согрел своим дыханием. – Когда ты сказала, что уходишь… знаешь, я понял вдруг, что не так уж все это и важно – компания, президентство это дурацкое… если тебя рядом не будет.       Затихла, уткнувшись ему в грудь, а он пристроил подбородок на ее макушку и спустя несколько тягучих мгновений попросил тихо:       – Кать, скажи мне…       – Что?       – Ты знаешь…       – Люблю тебя… – произнесла едва слышно и почувствовала, что он улыбается. Не увидела, да и не могла бы сейчас, а именно почувствовала.       – Мне очень важно это знать, – легонько поцеловал ее в волосы и прошептал с нежностью: – любимая…       Любимая – неужели это она, неужели это про нее? Никто никогда не называл ее этим ласковым словом, не произносил его так, что все внутри переворачивается, дрожит и трепещет. И слезы снова подступают к глазам, и она снова зажмуривается в тщетной надежде сдержать их…              А через минуту уже от других звуков все перевернулось внутри. В приемной зазвонил телефон, и она вмиг похолодела: Юлиана, Египет, вылет – сегодня. Запаниковала, не зная, что делать. Юлиана рассчитывает на нее, и она сама так хотела уехать… Но ведь все изменилось!       – Андрей, я никуда не поеду! – выпалила спешно, взглянув на него. – Позвоню Юлиане – она поймет.       – Юлиане? Ты едешь с ней? – удивился Андрей. А он-то боялся, что спутник Кати – Зорькин! – Кажется, она говорила, что в ближайшие дни ее не будет в Москве. Там конкурс какой-то, в Турции вроде, или Египте?       – В Египте, – несмело подтвердила Катя, отводя глаза.       – И вы заранее обо всем договорились? Ты давно знала, что уйдешь? – сглотнув, спросил он, только сейчас ясно осознав, что едва успел вскочить на подножку уходящего поезда. – И родителям уже, наверно, сказала?       – Да, – тихо, виновато. Подняла на него мучительный взгляд: – Но, может, не поздно еще отказаться, я позвоню и…       – Кать… – он задумался ненадолго, – ты поезжай. Отвлекись, отдохни. Я поговорю с Кирой, с родителями. Все им объясню. С компанией ситуация прояснится. Наверно, тебе правда лучше быть в это время подальше. – Безобразная сцена в конференц-зале так и стоит перед глазами. – А там хорошо сейчас. Пирамиды посмотришь. Не была ведь, наверно?       – Нет, но, Андрей, я работать еду, – улыбнулась она.       – Ну, одно другому не мешает. Надеюсь, Юлиана не такой жуткий тИран, как я… Хотя, пожалуй, попрошу ее приглядывать за тобой, а то еще сбежишь от меня с каким-нибудь арабским шейхом.       – Что?       Андрей обрадовался, что ему удалось ее рассмешить, но сам вдруг посерьезнел, трепетно провел кончиками пальцев по ее щеке, спустился к губам:       – А я уже и забыл, как ты умеешь улыбаться… И как целовать умеешь – тоже забыл… Может, напомнишь, а, Кать?..              – Мне пора уже, наверно, – наконец с сожалением оторвалась от него, нашла на столе свои очки и водрузила их на нос.       – Я тебя отвезу.       – Не нужно. Тебя ждут.       – Кать…       – Я доберусь. Тебе правда лучше остаться.       Вздохнул, соглашаясь.       – Ну, хоть такси вызову.       – Я… я вещи возьму, – кивнула она и, высвободившись, скрылась в каморке.       …Положив трубку, Андрей задержался взглядом на их с Кирой фотографии, стоящей на столе. Взял в руки и долго пристально смотрел на нее, как вчера. Ну вот и закончилась эта глава его жизни, Кира осталась в прошлом, как и он, такой довольный, беззаботный мальчишка, упивающийся ощущением собственной важности и считающий, что весь мир у его ног. Четыре года вместе. Не шутка. Сколько у него было романов за это время, но он неизменно возвращался к Кире и всерьез собирался сделать ее своей женой. А ведь так бы и было, если бы в его жизни не появилась Катя. Его Катенька. Так и жил бы, порой с трудом терпя рядом с собой женщину, которая, по идее, должна быть самой близкой и родной, пропуская мимо ушей ее крики и откупаясь цветами и "обязательной программой" после очередного загула. И никогда бы не узнал, что можно плавиться от нежности, только потому что ОНА несмело улыбается тебе; что можно сходить с ума от желания, всего лишь из-за того что ЕЕ губы робко касаются твоих; что можно накрывать голову подушкой, проклиная будильник, осмелившийся поднять тебя в такую рань, а через секунду уже вскакивать, вспомнив, что скоро увидишь ЕЕ; что утром невозможно сосредоточиться на работе, потому что захлестывают воспоминания о том, как ночью ОНА вздрагивала и сладостно стонала в твоих объятиях; что можно не помнить себя от ревности, когда с НЕЙ рядом – не ты; что можно завидовать клавиатуре компьютера, потому что ОНА касается ее чаще, чем тебя; что даже самая любимая музыка в самом виртуозном исполнении не сравнится с ЕЕ смехом; что никакие награды, кубки, ордена и медали не заменят ЕЕ восхищенного взгляда; что лучший подарок судьбы, не знамо за какие заслуги преподнесенный тебе, – это ОНА; что можно просто – любить…       Погруженный в свои мысли, он не сразу заметил, как вышла Катя, как замерла, увидев фотографию у него в руках. Он жалеет… ну конечно. Они с Кирой были такой красивой парой, а она… она совсем ему не подходит. Правильно сказал Воропаев – царевна-лягушка, только она навеки останется лягушкой, и Андрей… Андрей ведь тоже не может не думать об этом. Он любит ее, да, теперь она знает это, но, наверное, и сам не понимает, как его так угораздило.       – Катюш, что с тобой? – окликнул ее, поспешно поставив фото на место.       Она покачала головой – ничего. Но от Андрея не укрылся ее странный взгляд, прикованный к фотографии.       – Тебе Киру жалко, да? Ну, многие расстаются, так бывает. Она еще встретит своего мужчину. Который будет ее любить, как не смог я. Все равно у нас ничего хорошего не получилось бы.       Он о Кире думал! А она… О, господи…       Увидев, как Катя растерялась от его слов, понял, что не угадал. Еще бы понять теперь, в чем дело. Неужели?..       – Кать, что ты еще себе напридумывала? – подошел быстро, положил руки на понуро опущенные плечи, притянул к себе. – Ты лучшее, что случилось в моей никчемной жизни, ну?       Она печально кивнула, соглашаясь, и Жданов тоскливо вздохнул: не убедил, значит.       – Подожди! – вспомнив о чем-то, он бросился к столу, выдвинул ящик, начал торопливо перебирать лежащие в нем бумаги, перетряхивать папки с документами и наконец торжествующе извлек на свет какой-то маленький помятый листочек. – Вот, смотри! Ночью нарисовал. Когда ты меня здесь одного бросила.       Катя подошла ближе. С рисунка на нее смотрела симпатичная улыбающаяся девушка в очках.       – Никого не напоминает? – хитро улыбнулся Андрей.       Катя посветлела, но на щеках выступил предательский румянец.       – Не знала, что ты умеешь рисовать.       – Да я, собственно, и не умею – так, баловался когда-то. В студенческие годы, на особо скучных лекциях… Хотя, если ты согласишься мне позировать, я не откажусь. – И прошептал на ухо: – Помнишь, как в "Титанике"?       – Да ну тебя, – поспешила отмахнуться Катя, зардевшись еще больше.       – Вот так всегда: коснись чего – сразу ну! – обиженно протянул Жданов.       Взял фото и, приложив листочек поверх Киры, показал:       – Вообще-то это вот так было.        И Катя не смогла удержаться от улыбки, вспомнив свои незамысловатые художества.       – Смешно тебе, да? – по-своему понял ее Андрей. – А у меня, между прочим, ни одной твоей фотографии нет, даже нечего поставить себе на… – он осекся, но тут же продолжил как ни в чем не бывало: – ну, там разберемся, куда поставить… Придется, видимо, в отдел кадров наведаться… – с опаской огляделся по сторонам и, склонившись к ней, заговорщицки прошептал: – и твое личное дело – выкрасть.       – Урядов этого не переживет, – со смехом покачала головой Катя. – Обещаю: как только сфотографируюсь с арабским шейхом – сразу тебе вышлю. На память…       – Только попробуй, – шутливо пригрозил Жданов. – Не завидую я тогда этому шейху.       Заботливо поправил на Кате шарф.       – Ну что, пойдем, выдумщица моя?       Она бросила прощальный взгляд в сторону каморки и кивнула:       – Пойдем.       – Я помогу, – забрал у нее увесистый зеленый пакет.       Мятые, исписанные листы сверху, а из-под них торчат два белых уха и виднеется уголок открытки. Целый пакет его подарков, ни один из которых он не купил сам, не выбрал, думая о ней, прикидывая, понравится ей та или иная вещь или нет. Еще один мучительный укол, и быстрее вынуть эту иглу – пока, пока не купил. Теперь все будет иначе, непременно. А это… это все равно часть их истории, такой, какая есть, другой-то у них все равно не будет. И Катя ведь не выбросила все это, бережно хранила до сих пор.       Он приобнял ее за плечи и так и вел, не отпуская, до лифта, а потом – до выхода из "Зималетто" под изумленными взглядами женсовета и других сотрудников. Катя все-таки смущенно прятала глаза, а Андрей просто старался не обращать ни на кого внимания: эка невидаль – мужчина, обнимающий любимую женщину, нечего тут глазеть и шептаться – работать надо, работать. Но у лифта не удержался, развернул Катю к себе и приник к ее губам в долгом поцелуе. Услышав, как на ресепшене что-то (или кто-то?) упало, а следом приглушенное ругательство и шиканье, оторвался и, увидев, что Катя мгновенно побледнела, а потом так же стремительно покраснела, только руками развел:       – Катюш, ну, придется привыкать. У нас на очереди еще "Лиссабон", между прочим.       – Не надо… "Лиссабон", – испуганно взглянула Катя и заметила у него в глазах озорные искорки, а еще – невыразимую нежность.       В лифте он молча прижал ее к себе, а она не знала, чего ей сейчас хочется больше: плакать, потому что каждая минута, каждая секунда приближает миг разлуки, или смеяться от радости… потому что… невероятно… но иногда даже самые несбыточные мечты все-таки сбываются…              Катя хотела расстаться еще в холле, но Андрей вышел с ней на улицу, слегка поежившись от морозного воздуха. Сразу заметил уже подъехавшее такси и тяжко вздохнул. Поставил на землю мешающий пакет и, пробравшись под Катин широкий шарф, привлек ее к себе за воротник:       – Кажется, я уже скучаю…       – Это не надолго, – словно оправдываясь, тихо сказала та. – Неделя, может, две…       – Ну да, всего каких-то семь дней, – стараясь казаться беспечным, согласился он. О возможных четырнадцати даже думать не хотелось. – Зато потом вместе. Всегда, да?       Катя только кивнула, еще не решаясь говорить такое вслух, и прильнула к его груди, позволяя себе сполна насладиться этим последним объятием.       Андрей прижимал ее к себе, не представляя, как отпустит ее сейчас, как будет неделю – целую неделю, если не больше – без нее, как найдет нужные слова для Киры, родителей, где возьмет терпения, чтобы не обращать внимания на глумливые взгляды и подколки Воропаева… И она, одна, где-то в чужой стране… Если бы он только мог уехать сейчас с ней, подальше от всех этих проблем с компанией и вечной нервотрепки от родственников, как имеющихся, так и несостоявшихся. Эх, вот бы получилось вырваться к ней хотя бы на пару дней! Воодушевленный этой мыслью, он заметно воспрял духом, но пока не стал делиться ей с Катей, не смея ее обнадеживать, когда сам еще ни в чем не уверен, и уже предвкушая, как устроит ей сюрприз.       Как оставить его одного… только что обретенного… сейчас, когда ему придется объясняться с родителями и бывшей (все-таки бывшей!) невестой, разбираться с делами компании и отстаивать антикризисный план; когда ему как никогда нужна поддержка, ее поддержка, а она будет далеко и ничем не сможет ему помочь. Но и подвести Юлиану она не может. Да и в "Зималетто" теперь явно не горят желанием ее видеть.       Подняла голову, чтобы еще раз взглянуть на здание, с которым теперь неразрывно связана такая важная часть ее жизни, в котором все началось, да, только началось, и тут же, ойкнув, спряталась за Андрея. Не понимая, что ее так смутило, тот обернулся и увидел Потапкина, который только что смотрел на них открыв рот, но вовремя спохватился и отвел взгляд.       – Сергеич, шел бы ты погреться, что ли, – окликнул его Андрей. – С утра, наверно, тут стоишь?       – А как же, Андрей Палыч. Я всегда начеку. – И вдруг вспомнив о чем-то, засуетился, зашарил по карманам: – Тут ключи Катерине Валерьевне…       – Это Андрей Палычу, – пискнула та из своего укрытия.       – Потом отдашь, – отмахнулся от охранника Жданов. – Иди уже, пока я добрый.       Почесав затылок – странные сегодня все какие-то, – Потапкин послушно скрылся в здании.       – Что, нет больше слежки? Шпионы в кустах не притаились? – Андрей с улыбкой склонился к Кате и взял в ладони ее лицо.       Не разделяя его веселья, она смотрела с беспокойством, заботой. Накрыла его пальцы своими – в мягких, пушистых перчатках, теплых, как и она сама, – погладила ласково:       – Андрюш, иди тоже, замерзнешь…       – Не замерзну. – Его глаза лукаво блеснули. – А знаешь почему?       Она не успела ответить – только охнула, когда его ладони скользнули ей на плечи, сменяясь нетерпеливыми губами, которые, кажется, тоже уже соскучились.       И невозможно насытиться перед разлукой, невозможно расстаться, когда она так прижимается всем телом и отвечает на его поцелуи. Не-воз-мож-но. Но надо, надо. Вот и Катя пытается усмирить это безумие, накрывает его рот пальцами, выдыхает жалобно, стараясь справиться с дыханием:       – Анд… рей… мне пора.       Да, пора. Ну почему это дурацкое такси приехало так быстро? Недобрый взгляд в сторону заждавшегося транспортного средства и куда более теплый – на Катю.       – Позвони мне, сразу, как прилетишь, хорошо? Я буду ждать. Очень… – добавил тихо, последний раз прижался к ее губам и заставил себя опустить руки. – Ну все. Беги… Я люблю тебя.       Она так светло, доверчиво улыбнулась, что от нежности у него защемило в груди. Да одна эта улыбка стоила всего, что уже было и что еще только предстоит! И о чем так не хочется думать, хотя бы еще пару минут.       Через несколько шагов Катя обернулась, помахала ему и жестом показала идти внутрь. Андрей широко улыбнулся и покачал головой – ну как ей объяснить, что ему тепло даже в мороз, тепло от ее любви, а там, в этом сером, неуютном здании, совсем осиротевшем без нее, теперь будет холоднее.       Уже открыла дверцу такси и снова, не удержавшись, оглянулась. Один-одинешенек, он все так же стоял там, ежась от колючего ветра, втянув голову в плечи и сунув руки в карманы брюк, глядя на нее сквозь плотную пелену внезапно начавшегося снегопада. Запомнить, запечатлеть его в памяти на время вынужденной разлуки, вот такого: продрогшего, с трепаемыми ветром волосами, смешно морщащегося от летящего в лицо снега – такого… родного.       Как все изменилось за каких-то несколько часов! Вчера она тоже уходила от него. Едва брела к такси, измученная, на пределе сил, ничего уже не ждущая и думающая только о том, как уедет в никуда – главное, подальше от него и этого места. Вот и сейчас еле идет, чтобы уехать в это куда-то там, но мыслями уже здесь, с ним. Всего-то неделя или две. Это ничего, ничего… Всего лишь семь дней, 168 часов. Зато потом вместе. Всегда. Это он так сказал, и, пусть кто-то назовет ее наивной дурочкой, она верит, верит, верит. Потому что видит, потому что чувствует…       – Андрей! – Дверца отпущена, пакет падает из рук, и она бежит, летит к Андрею.       Он тут же ловит ее в свои объятия:       – Кать, – смеется и кружит ее, кружит. А потом опускает, но только для того, чтобы сразу же, прижав к себе, найти ее губы и целовать, целовать, целовать, не замечая, как снежинки путаются у него в волосах, падают за шиворот и тают, едва коснувшись его горячей кожи, – еще, и еще, и еще…              Поглощенные друг другом, они не видели, как из выроненного Катей пакета вывалились помятые листы, как ветер подхватил их и, резво протащив с десяток метров, отбросил порывом в сторону, прямо под ноги какому-то грузному мужчине, как потом по ним быстро процокали легкие каблучки, протопали тяжелые ботинки, а затем прошлись еще одни, и еще, и еще… И вскоре на земле уже лежали лишь жалкие размокшие обрывки бумаги, в которых никто, даже сам автор, не узнал бы коварную инструкцию.