История.

       10 ноября, 1923 год, Берлин.       Улицы города были покрыты мраком, редкие фонари едва-едва освещали плитку под собой и, совсем немного, дорогу, идущую вперёд. Редкие прохожие вздрагивали от громкого шума, или от редких встреч друг с другом. Только вчера отгремел путч в Мюнхене, устроенный национал-социалистами, и люди, обычные обыватели не скрывали удивления и странного поощрение этого действия. Путч угас уже к концу дня, но новости долетели до Берлина ещё в начале этого события. Никто ещё не знал, что произойдёт потом.       В тоже время. Мюнхен.       «Кто я?» — я задавался этим вопросом снова и снова. Вчера я впервые открыл глаза, смотря на голубое небо. Я не мог пошевелить даже пальцем, не мог дышать, только смотреть вверх, смотреть на небо, которое медленно темнело. Только ближе к ночи я смог подняться и посмотреть на свои руки. Мне казалось это важно. Они были прозрачными, сквозь них я видел потемневшую траву не зелёного, а серо-чёрного цвета. На запястьях было видно рукав рубашки, он тоже был прозрачным, под подбородком я ощущал высокий воротник сюртука. Идти вперёд, на выход из парка было хорошим решением — в городе можно найти больше ответов, чем в парке, на траве. Пусть я не дышал, но я ощущал всем своим естеством запах пороха, дыма и соленой крови, словно несколько часов назад произошла битва, но город не казался разрушенным. Если бы я не наткнулся на лужу воды, то не узнал, как выгляжу: высокий, худощавый мальчишка лет четырнадцати с тонкими и острыми чертами лица, такой же, как одежда, призрачный и прозрачный. Это не испугало меня, я не чувствовал желания бежать и кричать. Я был уверен — не услышат, меня услышит только тот, кто создал. Я — призрак идей, воплощение того, что должно стать основой нового государства…       20 декабря 1925 год. Берлин.       Я не мог. Не мог найти того, чью цель я должен олицетворять. Никто не видел и не слышал меня, я оставался невидимкой. Из плюсов было то, что я уже как месяц живу в баре, где часто выступают разные люди, они словно пытаются бороться против власти, но раз за разом проигрывают. Не удивительно — в них нет единства, нет того, что можно назвать сильным столбом власти. Вошедший в бар не особо старый мужчина с чёрными волосами и худощавым телом не привлёк мою внимание, однако вскоре я понял, что он смотрит на меня. Не просто смотрит, но и видит. Я — воплощение его идей и амбиций. -Адольф Гитлер, — он представился мне в кабинете. Мне было немного стыдно, ведь у меня не было имени. У меня вообще ничего не было. Зато я вспомнил, где видел и слышал эту фамилию: ровно год назад он освободился из тюрьмы, где сидел за участие в «пивном» путче. Он смотрел на меня долго, а затем сказал: -Говори всё, что знаешь, — и я начал рассказ. Наверное прошло несколько часов, когда я перестал говорить. Я говорил про всё: про воплощения и их градацию, про магию, что течёт в жилах многих стран, про шрамы и раны, возникающие на телах стран, стоит только пройтись войне, обо всём, что хоть что-то значило в жизни воплощений. Он не перебивал, внимательно слушал и, казалось, глубоко размышляет. Он не заметил, что я замолчал. Я не отвлекал его, рассматривая его худое лицо с тонким носом, тёмно-карими глазами и усы под носом. «Практически квадратные,» — заметил я, в мыслях хихикнув. -Как насчёт имени Эрих? Фамилию сам придумаешь, —       3 марта 1934 год, Италия.       Подвалы старинного замка были сыры и душны, однако это никак не волновало меня — я ведь призрак, а не человек или страна. При упоминании страны мне вспомнился Людвиг и я, не сдержавшись, скривился: пустой, сдавшийся и апатичный Мюллер не вязался со своей страной — величественной Германской империей, но отлично вписывался в нынешнюю картину мира. Жалко, что его нельзя убить — воплощения стран не умирают, а исчезают. В Италию пришлось ехать с Гитлером — важная встреча с главой итальянского правительства, нужно наблюдать и внимательно слушать, но едва я очутился в этом старинном дворце, времён Наполеона, как меня сразу потянуло куда-то вниз. Гитлер, если и заметил моё отсутствие, то не заострит на этом внимание. Коридоры петляли, словно создавая лабиринт из проходов и переходов, но зов не давал сбиться. Я, чуть ли дыша, остановился у двери — прочной, железной, но для меня она не является преградой.       На следующий день.       Сухие страницы старого гримуара едва слышно шелестели, когда их переворачивали, слова на древнем языке, чем-то похожие на руны, чуть заметно светились. Я читал, впитывал знания и понимал. Понимал, что у меня есть шанс сместить ненавистного мне Мюллера. Нужно только собрать нужные ингредиенты и сообщить идею отцу. Стоит всё же признать, что Гитлер мне отец, как бы странно это не звучало.       Ноябрь 1936 год. Берлин.       Просыпался я с трудом. Ранее призрачное и от этого невесомое тело стало обычным, человеческим. Сердце не билось, а кровь была холодной, почти как лёд, только ещё холоднее. С трудом поднявшись, я посмотрел в зеркало. В нём отражался монстр, сшитый из кусков плоти. Копия монстра Франкенштейна, только с крысиными чертами и впалым животом. Моим временным пристанищем был голлум, созданный по Бестиарию, так назывался гримуар, который я нашёл. Немного напрягали шрамы в местах соединения плоти между собой, казалось, что они сейчас лопнут и части тела отвалятся, но этого не произойдёт. Сейчас мне нужен отдых — вселение в тело было затратным в плане сил и энергии. Через час после пробуждение от второго сна я уже твёрдо стоял на ногах и мог вполне не плохо ходить. Остался последний этап, который не позволит моему телу сгнить заживо, а мне умереть. -Зачем тебе это нужно, Эрих? — он не понимает? Он не понимает, что это здорово, быть живым, ощущать тепло, холод, даже сырость? Последним этапом было впитывание энергии, присущей странам. Она быстро восстанавливается и поэтому я могу бесконечно долго использовать Людвига, как донора. Я схватил его за подбородок. Единственный способ передачи энергии был поцелуй. В губы. Уже к утру я смог оценить последствия ритуала и остался доволен. В зеркале отражался не призрак, не голлум, а молодой человек скандинавской внешности с серыми глазами и жуткой полуухмылкой. Кожу чуть жгло при каждом движении, горячая кровь обжигала всё изнутри, а каждое движение причиняло острую боль, но было всё равно — ведь это приятно, быть живым. --Отныне я Эрих фон Монгерштейн. Я — Третий рейх, —       Май 1945 год.       Я проиграл. Проиграл с разгромным счётом. Я понимал, что отец сходит с ума, видел, что всё идёт к краху, но ничего не делал. Скоро другие страны должны увидеть, что это не Людвиг начал войну и не Гилберт. Первый находился в подвале под Рейхстагом, второй в концлагере. Наверное их двоих уже освободили… Было лениво о чём-то думать, это был первый признак того, что я скоро умру. Страшно? Не особо.       Спустя некое количество времени.       Очнулся я от резкой, пронзающей боли. Она была слишком резкая и пронзающая, чтобы быть той, которую я постоянно испытываю. -Эй, очнись ты, урод немецкий, — с большим трудом я открыл глаза. Надо мной возвышался некто высокий с седыми волосами и лилово-сиреневыми глазами. Слова были сказаны с ощутимым акцентом. Видимо мой враг: -Жить хочешь? — что за глупый вопрос, конечно да. Видимо заметив мой согласный взгляд, он протянул руку. Зачем? Из памяти всплыли слова из гримуара: «Договор — основа создания новой страны. Голлум и страна обмениваются рукопожатиями: страна даёт голлуму достаточно энергии, чтобы превратить его в страну, голлум становится верным вассалом для страны». Я согласен на подобное. <      Жизнь в Коминтерне была забавной. Первое время меня сторонились, словно я прокажённый, а затем приняли. Да и сам я некоторое время выглядел не лучшим образом — сухая обвисшая кожа, тусклые глаза и волосы, синяки под глазами от вечного недосыпа. А иногда и полноценные избиения от Польши. Хотя в первый раз получив удар в солнечное сплетение, я не понял, кто это за невысокий человек. Для меня все страны на недолгое время стали одинаковыми. -Эй! Немчура! Спускайся обедать, — со смехом громко крикнула Ольга, сбивая с мыслей. Я только хмыкнул, пришёл обсудить дела с Иваном и тут обед. Впрочем звали не меня, а, скорее всего, Гилберта. Воспоминание о нашей первой встречи заставило едва слышно хмыкнуть.       Воспоминание.       Прошёл год, как я из Восточного куска Германии стал ГДР, но пришлось снова учиться ходить. Почему каждый раз у меня отнималась способность ходить? Это знак свыше? Впрочем, я не жаловался, а упорно ходил вперёд-назад, тренируя ноги. Польша совсем осмелел, надо будет его избить. Когда-нибудь. -Так это ты тот самый Третий рейх? — раздался сзади незнакомый, чуть наглый голос. Я обернулся. «Альбинос» — была первая мысль, а потом я пригляделся. «Пепельный блондин с карими глазами» — удручённо последовала вторая мысль. -Допустим, — осторожно ответил я. Он мне казался странно знакомым. Но кто он? -Гилберт, — представился он, протянув мне руку. Я вспомнил — он же Пруссия, а ныне Калининградская область. --Эрих, — разговор, пусть и корявый, начал неуверенно клеятся.       Конец воспоминания. -Пойдём Эрих. А то она нас прибьёт поварёшкой, — со смехом сказал Иван, поднявшись с кресла. Я тяжело выдохнул и с кряхтением поднялся — мышцы, несмотря на годы тренировок в клубе гимнастов, не хотели хорошо служить. Хорошо. <      2 декабря 1991 года.       Зима была снежной. Даже слишком. Я шёл по занесённой дорожке и размышлял о будущем, которое было сокрыто туманом. Когда я с Людвигом объединился в одно государство, сам оставив свои полномочия и скинув их на «родственника», мне казалось это правильным решением, но сейчас… Союз со дня на день развалиться, если уже не развалился. Гилберт сам слинял, как трус, к Людвигу под крылышко, и я понял, что сделал неправильный выбор, роковой. -С таким тираном я жить не буду! Пошли Наташа, — я едва успел отскочить, когда рядом пронеслась Ольга, тащившая на буксире Наташу. Распался? Видимо да. Увидеть Ивана, всегда сильного и улыбчивого, в таком состоянии — дорого стоит. Будь Третьим рейхом, я бы рассмеялся, позлорадствовал, но я не смог этого сделать. «Я стал слишком мягким,» — обречённо подумал я. -Я всегда знал, что Украина та ещё поганка, но чтобы так… с криком уйти. Это слишком даже для неё, — мощная фигура вздрогнула, видимо не ожидая кого-либо услышать. -Что тебе нужно? Пришёл посмеяться? — чуть пьяным голосом сказал Иван. Любо-дорого на это смотреть. -И это тоже, Брагинский. Но для начала я бы хотел выпить чай и послушать, как ты играешь на пианино, — нагло? Я не спорю, но сейчас этому созданию, которое лишь частично напоминает прежнего Ивана, нужно именно этот приказной тон. -Наглец, -