Косы

      Трава младая, щедро соком напитанная, ступней босых касается, щекочет их проворно, холодом, за ночью впитанным, отдаёт. И чья-то тёплая ладошка руку сжимает нежно, и чей-то смех звонкий, аки колокольчик задорный, в ушах позвякивает, вперёд манит, за собой тянет. Будто бы не она сама бежит, будто бы не за человеком она поспевает, а будто бы ручеёк быстрый её за собой тянет. И готова она покорно за ним следовать, течению его шустрому покоряться. А ещё ладошка детская, точно лучей солнечных пристанище, тепло дарит. Солнечное. Нет, простое… человеческое. Смех звонкий снова в голове проносится, а перед глазами небо чистое мелькает, да лицо мальчишечье, размытое. Вдруг слышится нежное, в сердце заключённое: «Сестрёнка». Наталья резко просыпается, с надеждой вскрикивая: «Брат!..». Перед ней сидит Торис. Снова.

***

      Наташа на месте стоит, будто берёзка, корнями вглубь земную ушедшая, стоит всё, взгляда от «гостя неожиданного» не отводит. А тот к ней лицом поворачивается, глазами своими аметистовыми сверкает, точно кот дикий. И улыбается он едва ли, перчатки белые, кровью перепачканные, с рук своих снимает, да на пол бросает. Улыбается он, глаза прикрывая, руку чистую ей протягивает, говорит тихо, чуть слышно: «Идём же, Наташенька. Пора домой». А Наташа всё стоит на месте, игнорирует ручейки алые, туфли перепачкавшие, и грудь её не вздымается, точно больно дышать хозяйке её, трудно. А у самой руки дрожью скованы, а у самой слёзы в глазах сверкают льдинками. Но она всё на месте стоит, помутневшего взгляда не отводит, спрашивает саму себя: «Сон ли?» А потом за руку его берёт осторожно, точно боится, что вот-вот она дымкой растворится, как сон любимый поутру исчезнет. Но ни его ладонь крупная, ни он сам не рассыпаются, тепло дарят. Солнечное. Нет, простое… с детства знакомое. «Брат…» — шепчет она, крепче его ладонь сжимая. «Идём, — отвечает Иван, сестру за собой тянет властно, следы кровавые за собой оставляя, — домой». А она даже не оборачивается, по его шагам следует, думая: «Брат ли? Не сон ли?..» Иван сильнее сжимает её руку. Домой.       Наталья в руках книгу сжимает, да на брата смотрит исподлобья, порою глаза снова на строчки переводя. Иван улыбается, о чём-то беседуя. Иван улыбается, когда его собеседник острить начинает или же от злости подрагивает. Иван всегда улыбается. Иван всем улыбается. И улыбается он уже так умело, что и придраться не к чему! Ни фальши, ни притворства, ни дрожи едва заметной, на губах проявляющуюся, не видно. Одно вежливое хладнокровие, мимолётное, вечно на лице молодом выступает. И даже глаза необычные, и даже голос лгать приловчились. Те самые глаза, за которые она его ручейком прозвала, помутнели, да алым, дьявольским цветом напитались. И, кажется, именно поэтому, именно благодаря алому, в них правды не видно. Холод один, да и сухая вежливость.       Незнакомец снова что-то говорит пискляво, заикаясь местами от злости заевшей. Наталья кривится едва, когда снова речи картавые слышит, чужеземные. И не от послов, иностранцев их слышит, а от дворян русских, брата родного. От России. И говорят многие на языке ей чуждом так резво, точно с молоком материнским они его впитали. И кривится она, когда они на родном языке говорят, точно никогда речи складной не слыхивали. И замечает она, мимолётом, что и Иван от этого горюнится. Будто больно ему от этого, тошно очень. Но он правдиво улыбаться продолжает, кивает неспешно, зазубрено. И речи французские изо рта его вырываются. Ей кажется… с кровью.       Собеседник уходит; весь напыщенный и надутый как пузырь, а за ним захлопывается дверь несчастная. За окном жизнерадостно щебечут птицы, греющиеся в лучах солнечных. «Занудный человек», — говорит Брагинский, не снимая улыбки с губ. Именно говорит, ничего не выражая. Безлик его голос тихий. «И родного языка не знает», — дождавшись тишины, сухо добавляет Наталья, захлопывая книгу. Польскую. Юноша отворачивается к окну. Орловская со стула встаёт тихо, к брату подходит, да невинно и любя, рукой волос его коснуться хочет. Но он быстро её руку в своей сжимает, поворачивается к ней лицом и произносит холодно: «Не нужно». А она в его глаза всматривается, хоть каплю тепла, хоть каплю того ручейка резвого, найти пытается. Но глаза его льдом скованы. За окном поют птицы. Иван улыбается. А Наташа всё смотрит на него: на улыбку лживую, глаза ледяные, руку сжатую. На улыбку. Не солнечную. Чужую. Всё смотрит она, всё спрашивает саму себя: «Брат ли?..» ответ разыскать так и не может. Иван снова оставляет её одну.       Всё стоит она у его двери, всё руку держит решительно, чтобы вот-вот постучать! И стоит она, гребешок деревянный к груди прижимает, на дверь смотрит. И волосы золотистые с плеч её спадают, спины касаются. Раньше они у неё только по плечи были, раньше они у неё долго росли. Раньше… Наташа руку свою опускает, на маленький, совсем детский гребешок взгляд переводит. Раньше… Опять она на дверь злосчастную поглядывает, гребень в руке сжимает, да и уходит. Не оглядываясь. Раньше они другими были. Теперь брат её больше не мальчишка, с ней по полю никогда больше не побегает, косы не заплетёт уже. Он теперь-то только по полю битвы проходит величественно, для глупостей времени не имеет. Ведь империя. Ведь солдат бравый. Ведь… не мальчишка больше… Наташа любила, когда братик плёл ей косы.