взрослые игры

Я видел тебя голой, расстроенной, плачущей, злой. Я видел тебя собой. Я видел тебя любой. Такой, как никто другой никогда не увидит. Я твой самый верный зритель.

      — Какие у меня глаза? — Рудик весело прикрывает ладонями лицо, прикусывая губу в улыбке.       Горячие летние лучи обнимают бледное холодное лицо. Нил перебирает пальцами зеленые травинки со скрытым блаженством во взгляде, громко фыркает, ложась спиной на прогретую солнцем землю и неспешно отвечает, неизменно насмешливым тоном.       — Даже не знаю, — задумчиво хмурится. — Зе… карие? Да, точно, карие.       Рудик пихает парня в бок, смеясь.       — Тогда я не скажу, какие глаза у тебя, — серьезно заявляет, расправляя плечи.       — Ты сломала меня, — опять фыркает парень, расслаблено зевая. — Не помню, чтобы страдал амнезией, Рудик.       — Не помню, чтобы ты номинировался в шутники года, Лютов.       Мила раздраженно отворачивается, ложась на спину возле парня. Их плечи слегка прикасаются, и даже сквозь ткани свитеров они ощущают трепет от столь невинного прикосновения. Каждая клетка её кожи жаждет дотронуться его, ощутить холод и мурашки, морозный зимний вечер, убаюкивающий лучше теплого чая. Почему его рука так далеко? Почему она не в её ладони, не на её плече, щеке или талии? Почему она одиноко лежит, лаская изящными пальцами длинные травинки, заставляя Рудик чувствовать нелепую, глупую ревность.       Будь ближе, прошу тебя, или не будь вовсе.       — Серые.       Рудик молниеносно бросила на парня взгляд из-под бровей, но тот и вовсе на неё не смотрел. Едва касаясь кистью земли, его рука накрывает её ладонь и слегка сжимает, словно прося остановится. И Рудик останавливается.       — Каждый раз, когда я смотрю в твои глаза, мне кажется, что я болен, Рудик. Потому что кроме них я ничего больше не вижу, порой ни о чём другом и не думаю. Иногда мне кажется, что я оглупел, потерял рассудок, равновесие, не иначе как ты и эти глаза притягивают меня к земле, дают жизнь и смысл. И они же отбирают способность дышать и думать, когда не смотришь на меня вовсе. Ты спрашиваешь, какие у тебя глаза, а я пытаюсь понять где их нет; где не смешались грозовое небо и туманная степь с черными вкраплениями, где нет томности и холода, и влюблённости, когда смотришь на меня и больше ни на кого другого, — Лютов приподнимается на локтях, приближаясь отсутствующем лицом к её пораженно замершему. — Спроси чего полегче, Рудик, или у меня случится передоз.       И самозабвенно целует.

***

Беги от богов, религий и войн. Беги, как взбесившийся зверь. Беги. Я здесь, стою за спиной. Беги к самому себе. Найди его в чьих-то влюбленных глазах. В словах, что имеют смысл. Узнай его в чьих-то бесшумных шагах, в стенах, где написано ''мы''. Храни его, как счастливую вещь, как память, как поцелуй. Найди его, крепко прижми к себе, укрой от снегов и бурь.

      Ветер неприятно ударяет в лицо, когда Мила резко открывает настежь окно, локтями упираясь в подоконник и тяжело дыша всей грудью. Как же она его все-таки ненавидит! Не хватит слов и энергии, чтобы описать это, а эмоции так и хлещут через край, оставляя влажные следы на щеках. Зачем она только повелась на его хитрые уловки?!       Глупая.       Наивная.       Влюбленная.       Разбитая.       — Я ненавижу тебя! — кричит громко в распахнутое окно.       Крупный дождь насмешливо отвечает ей шуршанием веток древних стражников леса. Немые и глухие, они внимают её гневу спокойным равнодушием.       «Ненавидит…»       «Врёт себе, маленькая обиженная меченоска.»       «Любовь сложнее удержать, чем обрести, Мила Рудик. Ты так долго шла к своей, чтобы так быстро потерять, рассказывая ветру о печали? Подобно ему, ты гонишься за тем, чего не можешь получить, за тем, что суждено другим — спокойствие и умиротворение. Когда отступит боль от обиды, придёт горечь потери и разбитого сердца. Запомни: после каждой бури наступает затишье, после каждого дождя выходит солнце. После каждой ссоры приходит сожаление.»       Она высовывает голову из окна, едва морщась от ледяных капель, опускающихся за шиворот. Обледенелые пальцы, сжимающие край подоконника, медленно расслабляются; вместо агрессивного возмущения постепенно приходит подкрадывающееся отчаяние и досада. Внутри становится невыносимо тесно, будто ребра вдруг сжали щипцами, не давая возможности вдохнуть.       Давай, Рудик.       Живи.       Ты без него не сможешь.       Но и с ним ты тоже не справляешься.       Кто сказал, что любовь — это красиво?       Любовь — это больно, разочаровывающе и совершенно бесполезно. Она способна поднять на наивысшие высоты, и сбросить с них же сильнее северного ветра. Любовь безжалостна, потому что слепа, а слепа, потому что очарована. Без Любви мы не существуем вовсе, а с ней — жалеем о существовании. Любовь приносит в наши жизни краски, а потом отравляет их парами. Любовь позволяет дотронуться к самым ценным дарам Вселенной, а потом помогает тронуться умом.       Учащено дыша, Рудик рывком закрывает окно, дрожа от резко пробирающего влажную кожу холода. Рукава её мантии промокли насквозь, волосы потемнели и уменьшились в объеме, делая Милу ещё меньше и ещё более жалкой, похожей на сумасшедшую, брошенную, грешную.       Похоже на то, как она себя ощущала, глядя в зеркало воспалёнными от слёз глазами. Кого она видела, рассматривая слипшиеся кудри и грязные ботинки, которые в приливах чувств забыла снять, оставив после себя мокрый след в коридоре? Кого она видела, внимая этим побледневшим щекам с россыпью веснушек и следами крови на губах, нервно обкусанных и обветренных? Очередное падение. Как Содом и Гоморра, Вавилон или Римская империя — что-то грешное, но прекрасное; особенное, но мертвое; что-то привлекательное и ядовитое. И точно также падшее, обреченное кануть в лету.       Словно заново учась ходить, Рудик медленно направилась к двери, мыслями пробиваясь сквозь стену собственной глупости и предрассудков.       — О Боже, я всё испортила… — словно одержимая, Рудик повторяла про себя.       Нил сейчас уйдёт, разозлится, не простит её, и тогда всё будет кончено, едва начавшись.       Сорвавшись на бег, Рудик вылетает из Дома, не оборачиваясь на взволнованные окрики и подозрительные взоры; со стороны она выглядит, как безумная истеричка, и наверняка они правы, но Миле индифферентно — главное, чтобы Нил не ушёл. Не ушёл из её жизни, так тяжело туда войдя.       Сетуя на собственную взвинченность, не позволяющею ей сконцентрироваться, чтобы найти Лютова, Мила спешит туда, откуда с ледяным спокойствием ушла каких-то двадцать минут назад, оставив такого же равнодушного и холодного Нила неотрывно смотреть ей вслед. Но внутри беседки никого не оказалось. Чувствуя подбирающуюся к горлу панику, Рудик нервно схватилась за перила, не спеша прятаться под крышу.       Повернувшись — замерла.       Позволяя ледяным каплям пропитывать холодом черную мантию, Нил стоял в нескольких шагах от неё, глядя ей в лицо хмуро и как-то… безжизненно. Рудик едва не бросилась ему на шею, но так и остановилась, наткнувшись на колючую пустоту в черных безднах.       — Ты… — голос был спокойным, слегка осипшим. — Ты не можешь так поступать со мной, Рудик.       Он покачал головой, резко зарылся пальцами в мокрые волосы и шумно выдохнул. Дождь усиливался. Мила тяжело сглотнула поднимающийся к горлу ком, пытаясь рассмотреть в любимом лице признаки тепла. Но он оставался таким же равнодушным, как холодные капли, стекающие по напряженно сжатым скулам. Внутри Рудик разыгрывалась война, где она — неопытный стратег, а Лютов — непоколебимая крепость, которую ей никак не покорить.       Медленно преодолевая дистанцию между ними, Мила с боязнью наблюдала ту безысходную боль в глазах златодела, с которой он мысленно просил её не подходить ближе. Иначе он сорвется, наговорит глупостей или вовсе расплачется, как маленькая девочка. Как же он злится на Рудик, как же сильно хочет заставить её поклясться, что больше никогда не причинит ему боль. Ведь за эти несчастные двадцать минут, пока её не было, Лютов уже смирился с мыслью, что без Милы ему не жить, уже раздумывал, куда идти и где прятаться от той безутешной боли, поглощающей остатки его благоразумия.       Она стояла в нескольких сантиметрах от него, так, что Лютов мог чувствовать волну тепла и желания, исходящих от её продрогшего тела. Он не решался подойти, потому что в глубине души горько боялся. Боялся её серых глаз, пронзающих наиболее затемненные уголки его сознания; боялся её реакции, её слов и даже прикосновений. Он словно повис в воздухе стеклянного храма, где Рудик — наиболее притягательная и хрупкая икона, которую способен разрушить один лишь его неверный шаг. И которая, как не парадоксально, способна разрушить и самого Лютова.       Мила чувствовала, насколько нерешителен и даже взволнован Нил, а потому первой преодолела ту незначительную, но всё же решающую дистанцию между ними, нежно обхватив парня руками. Правая ладонь трепетно поднялась вверх по руке златодела, бережно проводя кончиками пальцев по шее, посылая волны мурашек им обоим; левая рука зарылась во влажные спутанные волосы. Он неотрывно смотрел ей в глаза, тяжело дыша и прикусывая щеку. Рудик придвинулась ещё ближе, ненавязчиво целуя мягкую кожу шеи, вдыхая несмываемый аромат уюта и любви. Он растаял, чуть склоняя к девушке голову, а потом твердо обхватил пальцами её подбородок, вынуждая меченоску замереть. Их губы встретились также трепетно, как несколькими неделями ранее, а то и месяцами, — неуверенно, боязно и жадно.       — Рудик…       Она качает головой, прерывая его на полуслове.       — Я знаю, что ты хочешь сказать, — шепчет она, щурясь от непрерывающегося дождя. — Я знаю, что порой резка и несправедлива, иногда чересчур подозрительна и холодна, но послушай… мне тяжело тебе верить, как бы сильно я этого не хотела. Мне нужно столько времени, сколько ты можешь мне дать, чтобы вместе, шаг за шагом, мы разрушили ту стену, которую так усердно выстраивали годами. Я хочу быть уверенной и в тебе, и в себе, не ждать подвоха. Потому что я люблю тебя. Очень сильно люблю, настолько, что порой пугаюсь собственных чувств. Будь со мной, Нил. Будь со мной даже тогда, когда хочется уйти — и я верю, что мы сможем стать теми, кем хотим быть друг для друга. Скажи, ты будешь там для меня?       В холодных глазах блеснуло то неизведанное чувство, которое возникает после сильной бури, торнадо или жестокой ссоры. Которое приходит с первыми каплями дождя после испепеляющего зноя или с первыми проблесками солнца после долгой, непробиваемой тьмы; с первыми словами сожаления перед воссоединением.       Надежда.       — Всегда, — отвечает Лютов, облегченно целуя любимое лицо.

***

Он раздевает ее с какой-то глухой тоской, будто бы жажда — это его проклятие. Будто бы преступление — видеть ее нагой, Богом судимо больное желание взять ее. А она говорит: ''мне холодно, холодно, холодно! Что же ты трясешься, как будто меня боясь? '' И запрокидывает свою медно-рыжую голову, страшно и зло, почти сатанински смеясь.

      — Не поверишь, Рудик, мы с тобой уже существовали — а может быть существуем сейчас…       Она недовольно отрывается от учебника с метаморфоз, смеряя парня уставшим взглядом. Уже несколько часов они сидели в самом дальнем углу библиотеки, занимаясь. Точнее, Мила училась, а Лютов читал сборник каких-то стихов, отрываясь лишь для того, чтобы поцеловать девушку и вновь углублялся в чтение поэзии.       — Что? — спрашивает она, плавно потягиваясь.       — Нас с тобой уже знали не одни поэты. Где-то в другой Вселенной, где нет магии и волшебства, — мы там были.       — О чём ты? — Рудик нахмурилась. — Выражайся менее загадочно — я очень устала и медленно думаю.       Лютов улыбнулся и покачал головой, мол, какая же глупышка эта Рудик, заставив девушку раздраженно фыркнуть. Рубашка её слегка помялась и расправилась, оголяя острые ключицы, вызывающе выглядывающие из-под хлопковой ткани. Откинувшись на спинку стула, Мила убрала волосы с лица, и нежно потерла напряженную шею. Юбка слегка задернулась, оголяя бедро чуть выше колена.

Ему кажется, будто он погружается в лаву, будто плавятся кости, мускулы и хрящи. И церковное золото, коим он был оправлен, под руками ее ломается и трещит.

      Не было ничего привлекательного в этой россыпи веснушек на её лице, похожей больше на неудавшийся мазок. Не красивыми казались искусанные, и не только ею же, розоватые губы, влажные и приоткрытые — что-то тихо шепча себе под нос, она не мило морщила нос, и уж точно не впечатляла фигурой. Её ребра можно было бы пересчитать, вздумай Лютов её раздеть опять, но даже сквозь ткань одежды он мог ощутить непримечательность её форм.       И сколько не убеждал себя в этом Лютов, не мог перестать видеть в её веснушках — звездное летнее небо, под которым можно лежать ночи напролет, слушая незыблемость ночи, которой правят сверчки и хранительница-Луна, собирающая чужие секреты. Не существовало ничего нежнее тех губ, от которых невозможно оторваться при здравом уме и даже в приступе безумия. Каждый изъян, каждая несовершенность её тела были пределом совершенства его мечтаний. Потому что божество создается человеком — и человеком же разрушается.

Её красные губы, греховно блестящие губы, как послание дьявола, дар самого Сатаны. И он прежде не знал, что способен на злобную грубость, и он прежде еще не срывался с Господней блесны.

      — Ты сейчас во мне дыру прожжёшь, Лютов.       Парень усмехнулся.       — Я думал, ты привыкла.       — Я надеялась, ты насмотрелся.       — Невозможно.       Она смущенно взглянула на златодела, соблазнительно прикусывая губу.       — Иди ко мне, — спокойно проговаривает Нил, едва удерживаясь на месте.       Она выжидает несколько мгновений, а потом медленно поднимается со стула, чувствуя себя скованно и смущенно вплоть до момента, когда Лютов обнимает её за бедра и, туша свечи на столе, притягивает к себе. На несколько секунд оба замирают, вкушая новым ощущениям — они в публичном месте, в неприличной позе, смущенные и жаждущие большего. Лютов первым приходит в себя, проникая руками под юбку, поглаживая нежную кожу бедер и слегка сжимая ягодицы. Он расслаблено опускается на спинку стула, вынуждая Рудик лечь ему на грудь, упершись ладонями в широкие плечи, и позволив их губам соединится. Страстно посасывая и кусая губы девушки, Лютов забрался горячими ладонями под её рубашку, обнимая Милу за талию и притягивая ещё ближе к себе. Рудик безвольно отдавалась ему, позволяя златоделу по-хозяйски обхватить ладонью её шею и жестко прильнуть с долгим поцелуем, второй рукой лаская её между бедер. Девушка тихо простонала ему в губы, едва сдерживая ругательства, когда пальцы парня сквозь ткань белья попытались проникнуть в неё, грубо проталкиваясь внутрь, раздразнивая её возбуждение.

Забывая псалмы, и молитвы меняя на вздохи, прижимается ближе, теряя последний контроль. Рассыпая рассудка ослепшего малые крохи, превращая негромкие стоны в отчаянный вой, он становится жалким рабом ее черт без изъянов, ее запаха слаще граната и крепче французских вин. Он еще не был прежде влюбленным, и не был пьяным. (Да вот только отныне не будет никем любим).

      — О Господи… — прошептал Нил, когда Мила прижалась к его паху.       Они двигались навстречу друг другу, находясь на той грани греха и освещения, на которую способны лишь святые, повидавшие всю темноту бытия. Разгоряченные тела, переплетенные между собой и движущееся в такт губам. Рудик впилась ногтями в шею Лютова, от чего последний ещё жестче проникал рукой между бедер Милы, наслаждаясь влажностью и её тихим мычанием.       Когда всё закончилось, они всё так же бесшумно сидели у погашенных свечей, улавливая обрывки фраз оставшихся посетителей библиотеки. Руки Рудик беспомощно свисали позади Лютова, голова покоилась на его плече, а взгляд растерянно поглощал сумерки за окном. Лютов поглаживал её спину, нежно целуя в шею.

Он проснется наутро больным, обессиленным, нищим. И не видя ни неба, ни света карминной зари, превратится лишь в хворост, секундную искру в кострище, в обжигающе-жарком кострище её любви.