Грешники: Без права на ошибку

Отец отказал. Пожалуй, из-за одного только «нет» Адриан был готов сорваться в эмоциональный скандал, но по опыту знал — ни черта не поможет. Будет только хуже. Видимо, именно в нём, в самом Адриане, было что-то неправильное (к таким мыслям он пришёл после того, как душевно напсиховался в закрытой комнате, спуская пар и напряжение). Это он, Адриан, был каким-то не таким. Был… неподходящим? Неподходящим для этого всего дерьма. Неподходящим для этого мира. Потому что отец один в один повторил слова Маринетт («Твоя жалость делает тебя уязвимым, она — твоё слабое место, тебе надо научиться контролировать свои благородные порывы»). Потому что отец рассуждал как Кагами («Почему бы просто не помочь хорошему человеку? Ты ведь сам знаешь, каков Фу» — «Потому что нельзя помочь человеку против его воли»). Адриан даже сказал бы — если бы не был занят грызущей его злостью, — что этот их разговор был одним из самых долгих за последнее время. Отец не загораживался работой, параллельно занимаясь какими-то своими делами, а послушно отложил свои бумаги, стоило Адриану сообщить причину этой встречи, и устремил всё своё внимание на этот обстоятельный диалог. Честное слово, Адриан бы радовался, если бы не был в глубочайшем отчаянии. Отец честно и доступно объяснял, почему вмешиваться в дела Фу и Ледибаг — ужаснейшая идея. Разложил по полочкам свои доводы и размышления. Чёрт, да он даже спустил ему с рук отчаянный крик — «Но ведь именно Ледибаг первая кинулась в огонь, именно она там чуть не умерла, и только она в тот момент боялась не за себя или репутацию — за людей, которые могли там погибнуть» (а он, Адриан, был Котом Нуаром, который тоже там был, который всё это видел, которому подробно рассказали, почему без их вмешательства всё было бы намного хуже). Но отец всё равно был непреклонен, всё равно отказал — однозначно, раз и навсегда. Впервые в жизни Адриан кинул что-то в стену, впервые — бессильно разрыдался, раздирая руки, пытаясь снять кольцо. Кольцо не снималось. Лезть в змеиное гнездо китайской мафии без поддержки более опытного и влиятельного в таких делах отца было бесполезно — было убийством. Потому что Ледибаг была у всех на виду. Потому что то, что её защищало — не давало шанса устранить или подменить, — делало её неприкосновенной для всех. А мэр Буржуа всё равно был слишком труслив, чтобы рискнуть нарушить хрупкое перемирие. На него надеяться не приходилось. Поэтому Адриан так и не сказал Маринетт, что ходил за неё просить, — а какая, собственно, разница, если всё это не имеет смысла? Маринетт же меркла. Угнетаемая какими-то своими проблемами, она всё реже улыбалась (даже натянуто, как для общественности, предпочитая ярким, слегка смущённым отрепетированным улыбкам безразличную отстранённость). Она сузила круг общения вплоть до их четвёрки — так и не помирившись с Алей, даже если Сезер сама искала этого примирения. Складывалось впечатление, что даже забила на учёбу, — её ответы и оценки по-прежнему оставались на высоком уровне, но былой запал иссяк, не было прежнего азарта, не было рвения показать себя. Не было рвения вырваться. Такие изменения пугали. А потом Маринетт не пошла на физкультуру, протягивая учителю справку-освобождение. После забилась в какой-то угол — спряталась где-то, Адриан не знал где, ему не позволялось пропускать уроки вообще, но Кагами и Хлоя пропустили и нашли. Потому что потом они с Кимом судорожно пытались понять, как успокоить трёх взахлёб ревущих девчонок, если эти девчонки — заплаканные и задёрганные девчонки, которые в таком состоянии были злее тысячи мегер, но от мороженого на набережной не отказались — причину своих слёз выдавать отказывались наотрез. — Всё в порядке, — судорожно выдохнула Маринетт, бесцельно разминая шарик пломбира в своём стаканчике (совершенно измотанная, потухшая Маринетт, пустыми глазами рассматривающая водную гладь Сены, болезненно бледная и тусклая). — Просто… просто я сказала Фу о вашей скорой помолвке. Он передавал поздравления. — Он нашёл ей место, — хрипло подхватила Кагами, тараторя, словно Маринетт могла в любой момент её заткнуть. — Место работы. Где-то через полгода Ледибаг триумфально сложит свои полномочия, а Маринетт пополнит ряды безымянных наёмников. Возможно, уедет из Парижа. Маринетт было будто бы плевать, а пломбир в её стаканчике всё больше походил на кашу. Ким неловко съёжился, в бессилии сжал челюсти — ему было ещё хуже от своей беспомощности, от того, что совсем ничего не может сделать, чтобы как-то помочь, а Адриан слишком долго за ним наблюдал, чтобы обманываться: Ким действительно любил Маринетт, всей душой и со всей страстью, как мог любил и изнывал от её боли, как от своей. Изнывал от того, что не может как-то эту боль облегчить, и, подобно самому Адриану, едва ли не лез на стену от безнадёги. — Если ты когда-то её обидишь, Агрест, — вдруг заговорила Маринетт, не поворачивая головы. — Если Кагами когда-нибудь будет реветь из-за того, что ты мудак, я тебя найду, вырежу ребро и запихну так глубоко в глотку, что ты сдохнешь от асфиксии. Так что будь так добр, не забывай, что ей с тобой жить и в горе и в радости и что она достойна если не страстной любви, то хотя бы дружбы и банального уважения. Усёк? И посмотрела на него своими голубющими глазами, глазами Ледибаг, которые давно и напрочь запали ему в душу и сердце. Серьёзно посмотрела, пытливо, и Адриан шестым чувством почуял — ни черта она не шутит. Действительно узнает, найдёт и вырежет. — Усёк. Ему очень хотелось взять её за руку. Погладить запястье, сжать пальцы в ободряющем жесте, потянуть на себя, чтобы обнять, врасти намертво, никому не отдавать, защитить любой ценой. Но потом вспомнилась Кагами (кроткая, терпеливая Кагами, так явно усмиряющая собственный боевой характер, чтобы прийти к компромиссу, скрывающая его в сарказме и иронии, которая действительно не заслужила такого к себе отношения, которая очень проницательно напомнила о гордости). И порыв иссяк, сдулся, а Маринетт доверчиво ткнулась в плечо Кима и устало прикрыла глаза. — К чёрту всё! — С внезапной яростью рявкнула она, подрываясь на ноги. — К дьяволу, к Сатане, в самое адское пекло! Её глаза горели злобными искрами, безбашенным безумством, затягивая в чёрное болото навязчивой идеи. — Я не собираюсь запоминать лицей унылым дерьмом, так что сотрите со своих рож эту постную мину и прекратите хоронить меня заживо. Она тряхнула волосами, подставляя лицо закатному солнцу, и безумно рассмеялась. — К чёрту всё! Пора творить безумства. И они творили, все пятеро. Заражаясь её ядовитой радостью, они, переодеваясь до неузнаваемости, сбегали из дома на ночные прогулки, лазили по крышам, пару раз заваливались в бар и беспечно орали в голосину песни, распугивая голубей и прохожих. Гнали по трассе на автомобиле, чтобы посмотреть на ярчайшие звёзды, исследовали заброшки, присоединялись к бурным компаниям, другими словами — жили. Так, как хотелось им, а не всем вокруг, набивая синяки в потасовках и ссадины в падениях. А потом Кагами проболталась, что каждая безымянная наёмница отправляется на принудительную стерилизацию. Что эта операция избавляет не только от определённых неудобств женской физиологии, но и делает убийства психологически легче. А Адриан вспоминал, как легко и ласково Баг общалась с детьми, с которыми им доводилось пересекаться. Какой мягкой и умудрённо-доброй она была, как он сам смотрел на неё и думал, что Баг стала бы потрясающей матерью, что она напоминает ему его собственную, погибшую… Вспоминал и ненавидел Фу, и весь этот мир, и чёртов город ещё больше. Лето после выпуска выдалось адски суматошным и венчалось вечером, на котором Адриан должен был сделать официальное предложение и объявить о помолвке репортёрам и городу. Маринетт — Баг — спокойно улыбалась, когда они отдавали ей приглашение, крепко обняла и пообещала: будет. В приглашении значился плюс-один, и Адриан с Кагами делали ставки на костюм Кима, в котором он явится на «грандиозную тусу века». Хлоя от ставок отказалась, но была свято уверена, что Ли Тьен припрётся в костюме банана. Только вот эти двое безбожно опаздывали. «Костюм не застёгивается», — ехидно скалилась Хлоя, поигрывая бокалом шампанского. «Навигатор чудачит?» — позже предполагала Кагами, взволнованно поглядывая на часы. «С машиной что-то», — нервничал сам Адриан, проклиная этот дурацкий загородный дом, дурацкий дождь и дурацких Маринетт и Кима, которые планировали арендовать автомобиль и добраться своим ходом — в конце концов, у Маринетт с шестнадцати имелись водительские права. — Мы едем, — задорно кричал в трубку Ким, когда Адриан психанул и, забившись с девчонками в служебное помещение, всё-таки позвонил. — Но дождина тут охуел конечно. На заднем фоне иронизировала Маринетт, но телефон не отбирала — следила за дорогой. — Мы охуенно красивые, так что откапывайте солнечные очки, а то ослепнете,— послышались какие-то пререкания, Ким загоготал и полез бесстыдно уточнять: — Слушай, Агрест, там, в том сказочном борделе, номера предусмотрены? А то я смотрю на это платье, и оно тут точно лишнее. Маринетт очень экспрессивно принялась доказывать, кто, где и в какой в край офигел и как она будет с этим бороться. Хлоя расхохоталась, не выдержав напора, Кагами ехидно жмурилась, а Адриан прикидывал, где Маринетт собирается надыбывать плётку-семихвостку для своих — разумеется, исключительно воспитательных — целей. А потом Ким извинился, клятвенно пообещал, что они доберутся минут через двадцать, и отключился — Маринетт попросила не отвлекать её на сложном участке дороги. Не добрались. Из новостей примерно через час после этого телефонного звонка весь банкетный зал узнал, что машина, в которой (пока только предположительно) ехала всеми любимая Ледибаг, слетела в кювет и взорвалась. Выживших не обнаружено, пожарные достали два обгоревших трупа. В кухне что-то рухнуло, разбилось, а потом раздался протяжный, полный боли и ужаса вой — родители Маринетт сегодня участвовали в обслуживании. Адриану показалось, что он умер, когда люди отца донесли — в морг действительно доставили Ледибаг. Маринетт и Кима. Как он с пистолетом в руках оказался между сидящей на полу Сабин Чен и человеком, направившим на неё оружие, как он вообще понял, что должен там появиться, Адриан не запомнил. Не запомнил и то, как рядом оказалась Кагами — в боевой стойке, вооружённая, в этом своём вечернем платье и с абсолютно безэмоциональным лицом. Как он перебрасывался с ней ехидными комментариями, как люди его отца едва не развязали перестрелку с людьми Фу. Не запомнил, как, безумно улыбаясь, громко предложил Кагами стать его женой, а она, тоже безумно смеясь, согласилась. Не запомнил, что отец приказал своим забрать с собой Дюпен-Ченов, не запомнил, как ему звонил Нино и спрашивал про Маринетт, а когда Адриан ответил — услышал такой же болезненный вой Альи, которая сидела рядом и не решалась позвонить сама. Первым ярким, осознанным воспоминанием Адриана — после того, как он узнал об аварии — были родители Кима, громко и мерзко выясняющие, кто из них виноват в смерти единственного ребёнка. Адриан смотрел на тощую крикливую женщину и думал о том, что до Кима ей не было никакого дела, пока о нём не заговорили как о любимом человеке народной героини, так нелепо погибшем вместе с ней. Чуть в стороне от родителей Кима стояли родители Маринетт, молчаливые и спокойные — потухшие, совсем как Маринетт на набережной, когда та сообщала, что сложит обязанности Ледибаг (Адриану даже показалось, что глаза у мадам Чен зажглись знакомым яростным огнём, когда Фу посмел подойти и что-то сказать. Неожиданно твёрдым голосом она высказала ему всё, что думает, и смотрела с тем же тихим, безбашенным отчаянием, под действием которого уже ничего не страшно). Два гроба стояли рядом — кажется, кто-то решил, что это удачный ход и обыватели будут в восторге, но Адриану было плевать. В тех гробах лежали его друзья, и он в какой-то мере был рад, что мог попрощаться с ними обоими. Макс и Аликс впервые на его памяти не балагурили, Аликс впервые надела платье и заколола волосы, Аля качалась от усталости и тех литров валерьянки, которые в неё влили, Нино её крепко держал, не позволяя упасть между гробами… Адриан почувствовал, что Кагами взяла его под локоть, и позволил ей увести себя подальше от могил. В груди саднила зияющая рана — обжигал сердце обрубок связи с Ледибаг. Хлоя, кажется, методично напивалась. — Зато она наконец-то свободна, — радостно объявила она, размахивая ломтиком яблока. — И они вместе. И никакой сраный Фу их не разлучит. Жизнь продолжалась. Киму и Маринетт же навсегда останется восемнадцать.

***

***

***

Жить хотелось. Свободы хотелось. Маринетт вдруг ясно это почувствовала ещё на набережной, когда они наедались пломбиром, а Ким — ещё ни черта не понимавший Ким — её бережно обнимал, защищая от ветра. Спокойствия хотелось. С этой установкой — с этими желаниями — она заходила в агрестовский особняк. Адриан удачно заболел и не появлялся в лицее, а что может быть естественнее, чем помочь другу разобраться с пропущенным материалом? — Адриан отдыхает, — оповестила Натали, и всё пошло совсем по плану. Маринетт обожала, когда планы срабатывали. — Я могу поговорить с его отцом? — невинно поинтересовалась она и мило улыбнулась. — Месье Агрест зан… — Уверяю, это не займёт много времени. И касается Адриана. И да, она знала, на что давить. И честно зашла только на несколько минут. — Хочу предложить сделку. А потом — в счёт аванса — сдала ему личность Кота Нуара. Так Бражнику стало многое понятно в перепадах настроения своего сына.

***

В следующий раз они разговаривали более обстоятельно. Сидели вдвоём в каком-то тёмном кабинете, явно не оборудованном для управлением модной империей, и Маринетт уважительно присвистнула — наверняка и глушилки стояли, защищая от прослушивающих устройств. — Вы — Бражник, — спокойно уточнила она, но не прикоснулась к предложенной чашке. Не потому что не доверяла или боялась отравления, потому что Фу дрессировал не трогать ничего в его кабинете, даже если предлагают. — Откуда знаешь? — спокойно уточнил Габриэль, склоняя голову. Маринетт пожала плечами. — Я предположила, Вы подтвердили. Дальше меня это знание не пойдёт, даже к Нуару. Мадам Агрест была Паон? В серых глазах сверкнуло что-то нехорошее, и Маринетт выпрямилась, по привычке чётко и ясно рапортуя свои дальнейшие рассуждения. — Меня с детства готовили к Ледибаг, Фу многое рассказал о шкатулке и очень сокрушался, что по молодости потерял два Талисмана. Уверена, что между вами двумя свои обиды, я не хочу ввязываться ещё и в это. — Так чего же ты хочешь? — Свободы, — Маринетт даже не дрогнула лицом и так же невозмутимо чётко продолжила: — Хочу свободы. Уйти. Исчезнуть. Начать новую жизнь. — Но? — Но Фу меня просто так не отпустит. Даже если я смогу сбежать, у него в руках мои родители. Поэтому я предлагаю Вам сделку. Шкатулка Чудес Вас ведь интересует? Я знаю, где её найти и как достать. Даже больше — никто, кроме камненосца, не сможет её достать, таково заклинание. Рискнёте сами сунуться или Адриана подговорите? Рисковать Агрест не хотел. — Так и знал, что Фу давно не восемьдесят, — светски усмехнулся он, отпивая из чашки. — И своей старческой смертью этот архаизм не сгинет. Я помогу — достану Шкатулку, а вы взамен поможете мне. — Сбежать? — И обеспечить безопасность трёх дорогих мне людей, — кивнула Маринетт, опёршись на колени. — Родителей и Кима. Сына-то вы и без моей указки оберегать будете, а Ким почти что сирота, и если он исчезнет — шума никто не наделает, Фу наверняка об этом осведомлён. Шкатулка в качестве оплаты Габриэля вполне устраивала. Маринетт было плевать, для чего она ему может понадобиться, в случае чего — Адриан проконтролирует, с его-то гипертрофированным чувством справедливости. Серьги ей в новой жизни тоже нахер не сдались, но передаст их только на сохранение Нуару, о чём она и сказала. Фу говорил, что Камни Павлина и Бабочки являются парными. Кажется, Агрест прекрасно понимал, почему Маринетт так настаивала именно на том, чтобы Адриан сам решил, что делать со своим поводком, и полностью поддерживал. Хороший мужик, думалось Маринетт, когда она шла домой. Жаль, что одной ногой в могиле.

***

Ким ничего не понимал в политике или социальных течениях. Зато прекрасно знал Маринетт. Поэтому расколол на раз-два, а Маринетт не очень-то хотелось врать. Выслушал весь её жутко сложный и опасный план, в котором участвовал старший Агрест и о котором совершенно точно не знал младший, и спокойно сказал, что бежит с ней. Потому что в Париже его ничего не держит, а вот считать её мёртвой он категорически не согласен. Сказал, что, судя по всему, подстроить неудачное задание Баг и не подставить родителей Маринетт невозможно, а остальное время они с ней всё равно практически неразлучны — «убить» двоих куда логичнее, чем подстраивать какое-нибудь нападение в подворотне. — Серьёзно, — смеялся он, мягко целуя в шею. — Не скажу, что счастлив, но я видел тебя в деле, и, блять, ты даже спецназ одной сумочкой уложишь. Так что что может быть неподозрительней какого-нибудь случая на свидании? И пока Маринетт переваривала все его мысли по этому поводу, сам Ким запасся наглостью и выложил свои соображения старшему Агресту. Маринетт там не было, она узнала только конечный результат этой наверняка странной беседы и снова отправилась в моральный нокаут. Потому что Агрест идею Кима поддержал. А Маринетт ненавидела себя за ту радость, когда поняла, что Ким её не бросит. Это было так странно — но почему-то воодушевляло лучше предполагаемого светлого будущего. Маринетт себя за это ненавидела, а потом Ким её поцеловал, и она выдала одно единственное, что вертелось на языке уже давно, но не было причин произнести. — Люблю. Ким расцвёл, а Маринетт подумалось, что, может, у них всё будет замечательно. Когда-нибудь потом. Но обязательно будет.

***

— Последний шанс отказаться, — на всякий случай крикнула Маринетт, пристёгивая тело ремнями безопасности. — Ещё сможешь сымитировать счастливое спасение. — Ещё чего! — запальчиво дёрнулся Ким, но послушно не подходил. — Всё, красотка, ты застряла со мной очень надолго и так просто от меня не избавишься! Маринетт расхохоталась, захлопывая дверь, и несчастная машина с специально подготовленными трупами слетела в кювет. Поодаль их ждал фургон с вещами и всем необходимым, чтобы затеряться в толпе, свалить из страны и протянуть в бегах примерно год, пока не прикинут, где осесть. Водитель довёз их до какого-то дешманского отеля, выгрузил сумки и, радостно махнув рукой, скрылся в ночи. — Агрест сказал, что у него вся семья в Галерее отдыхала, когда пожар начался, — пояснила Маринетт, разорвав упаковку с краской для волос. — Жизнь за жизнь и всё такое. Удобная штука. Наконец-то снятые серьги поблёскивали на раковине. Их с посланием для Адриана и девчонок ближе к утру закинули в коробку с абсолютно идиотскими футболками и древним, но надёжным телефоном и оставили в условленной ячейке хранения. Вылетев из Парижа в Амстердам, Маринетт впервые в жизни вдохнула полной грудью. Ким сжал её руку, призывая заглянуть в иллюминатор на маленький Париж, а жизнь только-только начиналась.