Резонанс

Ханну разбудила тишина. Не та, что окутывала подземелье плотным прохладным облаком, и не та, что заполняла пустые дома — такую тишь она знала, как родную. То была не тишина, а безмолвие — живое, наполненное шорохами и вздохами, поскрипыванием рассохшихся досок и тихим плеском капель, падающих с каменных сводов в крошечные лужицы на земляном полу. Даже в сухом и чистом подземном зале, где Ханне посчастливилось найти проклятую омоньерку госпожи Штратц, безмолвие было наполнено жизнью. Сам зал стал для нее укрытием, а ниша в стене — колыбелью, вместе со рваным отсыревшим тюфяком, желанным более любой перины. Когда Ханна открыла глаза, фонарь не горел, и на секунду ей показалось, что мир вокруг исчез. Провалился в безвременье и утащил ее за собой туда, откуда никто не возвращался — в пугающее, потустороннее «нигде». Ханна безотчетно протянула руку куда-то в темноту, с облегчением наткнулась на бугристую каменную кладку и уже собиралась выбраться из импровизированного убежища, чтобы нащупать фонарь и огниво, но в ту же секунду замерла. Пояс, который она крепко сжимала в кулаке, засыпая, исчез. Ханна принялась лихорадочно обшаривать камень, царапая пальцы, но не нашла ни следа изысканной вещицы — словно та была лишь плодом фантазии, чудесным видением, которое Ратуша ниспослала ей в качестве утешения. Мнимого утешения. — Сядь. В кромешной темноте тихий голос прозвучал так, будто прямо над головой у Ханны обрушились каменные своды. Она судорожно схватилась за грубую холстину, не замечая колкой соломы, врезающейся в ладони. — Ты — Ханна, дочь Эдельмунда из Гамельна. У Ханны пересохло в горле, а язык не слушался. Ей казалось, что в оглушительной тишине, окутавшей подземелье, нет места человеческой речи — и слова из темноты только подтверждали догадку. Бесплотный голос, похожий на шелест опадающей осенней листвы, не мог принадлежать никому из живых. Странно, Ганс никогда не говорил о призраках, да и не верил он в эту ерунду… — Повтори. — Ч…что повторить? — Ханна не узнала собственную речь — охрипшую, неуверенную. В каком из подземных ходов затерялась ее хваленая храбрость? — Имя повтори, — прошелестело в ответ. — Так требует закон. — Я — Ханна, дочь Эдельмунда из Гамельна, сестра Ганса, сына Эдельмунда из Гамельна, и… — Довольно, — прервал голос. — Этого достаточно. Я назвал твое имя, ты назвала свое, и теперь между нами заключен договор. Мы можем говорить. Ханна, наконец, выбралась из ниши, осторожно опустила босые ступни на холодный пол и отпрянула, наткнувшись на что-то мягкое и шелковистое. На всякий случай подобрала ноги и забралась в нишу обратно, подальше от опустошающей черноты и шелестящего шепота. Источник голоса тем временем будто приблизился и теперь звучал почти по-человечески. — Я не причиню тебе вреда. Но прежде ты задашь вопросы, которые тебя терзают. Приступай, Ханна из Гамельна. Я слушаю тебя. — Хорошо, — Ханна заметно осмелела. Чужак действительно не собирался ей вредить, а, возможно, еще и мог помочь выбраться из заклятых лабиринтов. — Кто ты? Прячется лишь тот, кому есть, что скрывать. Если пришел с миром, покажи себя. И… Здесь был пояс. Вещь, за которой я пошла под землю, и без которой не вернусь. Его больше нет. — Есть. Но не здесь. Раздался тихий смешок, что-то щелкнуло, Ханна услыхала знакомое дребезжание железной задвижки своего фонаря. Секунда — и фитиль занялся огнем, осветил сундук-развалюху, подсохшие, но безвозвратно испорченные туфли, валяющиеся на полу… Ханна прижала к губам побелевшие костяшки. На сундуке сидела фигура, укутанная в черное. Узкие немигающие глаза под капюшоном переливались слюдяным блеском и, казалось, светились сами по себе — но, может, то была иллюзия, игра отсветов фонаря в подземном сумраке. Полы черного плаща расползались в стороны и подбирались к сиротливо брошенным туфлям, слегка подрагивая, словно облачение визитера было соткано из самой тьмы. — Ты — один из них? — Ханна осипла от волнения. — Я никогда не… — …Никогда не думала, что кто-то из Смотрящих — кажется, так вы нас называете? — снизойдет до разговора с Ханной из Гамельна. Все бывает впервые. — Зачем ты здесь? — Лучше спроси, зачем мы здесь, — вкрадчиво шепнул гость. — Где я — там и остальные. Где остальные — там и я. Наша забота — город. Он должен жить. Он должен дышать. Ваша сделка со стариком-бортником зашла слишком далеко, и нам пришлось вмешаться. — Мы не нарушили никаких правил, — еле слышно проговорила Ханна. — Не изгоняйте нас с братом из города. Ганс все еще болен… — Изгонять? Кто тебе вбил в голову такую чепуху? — Смотрящий рассмеялся, но лучше бы этого не делал — смех этих существ, которых Ханна боялась так же сильно, как боготворила, напоминал трескучий перестук шариков сухой рябины, высыпанных в гулкий медный таз. — Вас никто не прогонит, вы принадлежите этому месту по праву. Вы — часть его сердца. Ханна съежилась на тюфяке, обнимая колени, и исподлобья, бесстрашно уставилась на собеседника — туда, где блестели зеркальные лужицы глаз. — Тогда я не понимаю, что не так. — Не понимаешь, — согласился Смотрящий. — Поэтому и пошла сюда одна. Не в поисках сокровищ и не в погоне за острыми ощущениями, как городские мальчишки, а для исполнения уговора. Ты хоть понимаешь, о чем вы договорились с бортником? — Он дал мне немного меда для брата, я пообещала взамен принести вещь… — Мне известно, что ты ему пообещала, — сверкнул глазами Смотрящий из-под широкого тяжелого капюшона. — Предмет, принадлежащий той, чью жизнь забрал город. Предмет, хранящий часть ее души. Нельзя так просто вытаскивать на свет Божий частицы умерших людей, Ханна из Гамельна. — Герр Штратц об этом знал? — О, разумеется, этот старый прохиндей обо всем знал! Потому и согласился. А еще, скажу тебе по секрету, — фигура склонилась над Ханной, обдавая ее сладковатым анисовым ароматом, — он и не надеялся на твое возвращение. Не рассчитывал тебя увидеть более. И не увидел бы, не приди я за тобой. Смотрящий вернулся на прежнее место, подметая камни длиннополым плащом. — Нашла ты этот пояс — и толку? Как бы ты вернулась? Подвалы вели тебя — о, наблюдать за этим было истинным удовольствием. Вели, заманивали, помогли найти желаемое, только вот не учла ты одного — они бы не вывели тебя назад. Пташка — в клетке. Ханну затрясло. — Ты не ответил на мой вопрос. Ни на один из них. Откуда я знаю, что ты не исчезнешь и не оставишь меня здесь умирать? И где пояс? — Где надо. Не стоит играть с городом в игры, Ханна. Он с отрадой принимает правила, подсказывает верные ходы, подсовывает свои дары, и кажется, что они идут прямо в руки, да только это вовсе не так… Да не трясись ты, — в его голосе зазвенели стальные нотки раздражения, если Смотрящие вообще были способны испытывать человеческие чувства. — Пока ты спала, один из нас нанес уважаемому бортнику визит. — Старик в порядке? — вырвалось у Ханны, и она тут же прикрыла рот руками. Не палачи же они, в конце концов… — А что ему сделается? В отличие от покойной супруги, Штратц из своих владений носу не кажет. Но пришлось прояснить для него некоторые… границы дозволенного. Мертвые должны оставаться с мертвыми. Ушедшее — ушедшему. — Иначе будет нарушен порядок? — Иначе будет нарушен порядок, — эхом отозвался Смотрящий. — Ты умна. Выбор пал на тебя не зря. — Выбор? — Тебе многое предстоит узнать, — шепнул гость прямо у нее над ухом — Ханна не заметила, как тот успел переместиться, и теперь шелковистая материя плаща щекотала ее висок. — Очень многое. Только тогда ты поймешь. Ханна собралась с духом и смело впилась взглядом в сгусток темноты перед собой. Сияющая амальгама зрачков гипнотизировала. — Я буду слушать тебя. Все, что ты расскажешь. Все! Ханна мечтала стать частью Ратуши. Мечтала сделать что-то для города. Кажется, ее время пришло, и ей было смертельно, невыносимо страшно спугнуть случай. То, что показалось ей концом, могло стать самым настоящим началом. — Будешь. У тебя, представь, нет выбора. Но здесь не лучшее место, чтобы вести беседы — минуты и секунды утекают, ты этого не видишь и не чуешь, вы все не чуете… — Смотрящий с легким шорохом поднялся и теперь возвышался над Ханной в полный рост, пригнувшись под низкими каменными сводами. — Поднимайся. Мы уходим.

***

Ханна с трудом поспевала за своим рослым спутником — Смотрящий перемещался по длинным узким коридорам стремительно, не мешкая, как будто карта подземных лабиринтов была отпечатана в его памяти. Полы плаща трепетали у самых носков раскисших туфель, касались невзначай, проверяли — здесь ли еще незадачливая девчонка из города, а может, отстала по дороге. Сам он ни разу не обернулся и далеко не сразу заговорил. Ханна боялась ляпнуть лишнего и молча спешила следом, чувствуя себя неловкой и неуклюжей в тесной грязной обуви, неудобном платье… Смотрящий восхищал ее своей легкостью и бесстрастностью. Ей не терпелось засыпать проводника вопросами, но разумнее было держать язык за зубами. Ханна уже успела уяснить — эти существа начинают говорить только тогда, когда считают нужным. Так и случилось — стоило им миновать несколько узких лестничных пролетов, скользких от грунтовых вод и наросшего на ступенях бесцветного мха. — По-твоему, где мы сейчас? — Под Ратушей… — Ханна замешкалась и вдруг подумала, что подземелья простираются на огромные расстояния — наверняка за это время уже можно было обойти весь Германштадт, а то и уйти за его пределы. — Под городом. За городом. Я не знаю. Вместо ответа Смотрящий сделал приглашающий жест и толкнул невзрачную дверь, которую Ханна поначалу даже не заметила — створки сливались с камнем и терялись в полутьме. Слабый пляшущий огонек фонаря выхватывал из темноты лишь фрагменты, и самостоятельно она эту дверь никогда в жизни бы не нашла — стоило в очередной раз признать, что без зловещего спасителя Ханна сгинула бы в подвалах, а ее вещи стали частью жутковатой сокровищницы. От одной мысли об этом пробивала противная дрожь, а на затылке выступали ледяные капли пота. Вслед за высокой темной фигурой она юркнула в дверь, пригнувшись — проход был низким даже для щуплой девчонки. Когда Ханна подняла голову, вокруг не было ни тесных сырых подземных ходов, ни залов, ни арочных перекрытий. По просторной округлой комнате свободно гулял свежий ветер, трепал волосы, пробирался под промокшее платье, свистел в узких стрельчатых окнах, а впереди… Впереди были часы. Как завороженная, Ханна сделала несколько шагов и нерешительно протянула руку, чтобы погладить неподвижные гигантские шестеренки, но в последний момент вопросительно глянула на своего спутника. Капюшон едва заметно качнулся, и Ханна, задерживая дыхание от волнения, прикоснулась к позеленевшему металлу. Ей не сразу пришло в голову, что они находятся в святая святых — в самом сердце Ратуши, отделенном от неба острым шпилем с навершием в виде шипастого шара. Часовая башня. Когда-то ее наполнял перестук механизмов, гулкое тиканье, шорох шестеренок, мерный бой — день за днем, год за годом, пока часы не остановились. Однажды стрелки замерли навсегда, а вместе с ними, казалось, замер сам Германштадт. — А теперь понимаешь, где мы? — Смотрящий обошел безмолвный исполинский механизм и посмотрел на Ханну в упор. — Ты не была здесь, но я уверен, что не ошибешься. — Это часы, — быстро ответила Ханна. — Часовая башня. Но… Мы ведь были под землей, а здесь… Она с опаской приподнялась на цыпочки и выглянула в одно из окон. Город расстилался вокруг как на ладони — игрушечный, похожий на искусно изготовленную музыкальную шкатулку. Только вот музыка не играла. — Все верно, — шепнул Смотрящий. — Были под землей, а вышли в Часовой башне. Не пытайся понять и не пробуй повторить. Без нас у тебя это не получится. По крайней мере, пока. Ханна инстинктивно обернулась в поисках двери, через которую они вошли, — может быть, в башню действительно вели секретные ходы, хотя она не помнила, чтобы они преодолевали крутые подъемы, — но никакой двери не было. Голые кирпичные стены — не за что зацепиться глазу. — Я уже сказал: не пытайся понять, — терпеливо повторил Смотрящий. — Бесполезно. Перед тобой не откроются эти двери. — Ты сказал «пока». Это значит, что однажды откроются? — Все бывает однажды, — уклончиво произнес он. — То, чего не случилось — не твоя забота. Для некоторых вещей время еще не пришло. — Тогда рассказывай, для каких пришло, — Ханна осмелела, и к ней вернулось привычное упрямство. — И зачем привел меня именно сюда. — Зачем? — в бесцветном голосе мелькнули удивленные нотки. — Не знаю. Мы могли бы наведаться в твой дом, но, согласись, здесь гораздо приятнее. Кроме того, многие пути для тебя раньше были заказаны, — в том числе, и сюда, — но не сейчас. Пора, Ханна. Ты знаешь зачем городу нужен Музыкант? Вопрос застал Ханну врасплох, и она начала озираться в поисках подсказки, которой, конечно, нигде не было. — Просто нужен, — она растерянно уставилась на собственные ладони, исцарапанные во время подземного путешествия. — Так заведено. Он привел нас в Германштадт, и с тех пор мы живы. Время не властно над теми, кого привел Музыкант, ведь так? — Ханна с мольбой посмотрела на призрачного собеседника. — Но без него все… неправильно. Она осеклась и замолчала, но Смотрящий медленно кивнул. — Верно. Вместе с детьми Гамельна он привел в этот город жизнь. Но для того чтобы поддерживать ее, одних вас недостаточно. Силы города хватает, чтобы остановить время для вас, но не хватает на всех остальных… К слову, ты не заметила, как изменилась за последние годы? Ханна заметила. Дети Гамельна не росли, не менялись, время остановилось для них — но после того как ушел Якуб, и встали городские часы, что-то в хрупкой ткани мироздания треснуло, сдвинулось с мертвой точки, и они медленно и неумолимо начали взрослеть. Те же, кто жил в Германштадте раньше, начали стремительно дряхлеть — для многих старожилов неуловимые перемены оказались сродни смертному приговору. — Никому не ведомо, что произошло на этой земле много лет назад. Мы знаем одно — Музыкант соткал сеть, которая соединила бытие и инобытие. То, что ты видишь в Германштадте сейчас — это инобытие. Если его наполнить музыкой, оно оживет. Если нет… — Все погибнет? — Нет. Пока существует город, существуем мы. Пока существуем мы, существуете вы. Но этого недостаточно… Это ничто. Скажи, Ханна из Гамельна, что такое «ничто»? — он приблизился вплотную так, что кромка капюшона касалась лица. — Ты знаешь. Учуяла это, когда я ждал твоего пробуждения в подземелье. — Это ты, — выпалила Ханна прямо в темноту, которая дышала ей в лицо. — Ничто — это ты. Это вы все. — Почти, но не совсем, — Смотрящий отстранился и добавил: — Мы — воплощенное «ничто». Мы — закон. Мы рождены этой землей и созданы, чтобы хранить ее. Но Музыкант, придя с вами, подписал незримый договор. Он тоже — хранитель. Город не может существовать, лишенный одного из хранителей. — Если вы — небытие, то Музыкант… — догадалась Ханна, но стушевалась и смущенно замолчала. — Я не могу объяснять так же складно. — Тебе и не надо, — усмехнулся Смотрящий. — Ты права. Без Музыканта город полон опустошенного, безукоризненного «ничто». Наше небытие пустынно, Ханна. Именно поэтому остановились часы. Город стареет и ветшает, как и его обитатели, а должен замереть. Застыть во времени — как ему велит закон. Как велит мироздание. — И что потребуется от Музыканта? — Быть с вами. Быть с городом. Плести кружева, соединяющие миры. Творить звуки, которые рождаются и гаснут, и не дают нам провалиться в пустоту. Звуки, которые сотворят бытие. — Я знаю такого, — неуверенно шепнула Ханна. — Мы с Тиллем и с Гансом видели в окнах… Там же, откуда пришел прежний. Но это уже не Якуб. Другой. Сильнее. — Гораздо сильнее, — прошелестел Смотрящий. — Ты внимательна и наблюдательна, более многих… Он нужен нам. Нужен тебе. Он потерян и уже давно балансирует на грани миров, а должен занять свое место — то, которое предназначено ему судьбой. — И что тогда будет? — Ханна перешла на полушепот — происходящее и пугало, и восхищало ее, и говорить в полный голос было страшно. Смотрящий ответил вопросом на вопрос. — Ты знаешь, почему стареет Август Штратц? А почему начали умирать старики Германштадта? Почему начал болеть Ганс, хотя эти подвалы, этот город принадлежат ему, а его душа принадлежит им? — Теперь — да, — Ханна кивнула, пытаясь унять дрожь — на сей раз не от волнения, а от обычного холода. Часовая башня продувалась насквозь, и хотелось заплатить любую цену за возможность оказаться в собственном доме, переодеться в чистое и спрятаться под теплое одеяло. Смотрящий то ли подслушал ее мысли, то ли догадаться о них не составляло труда. — Ты отправишься домой сейчас же. Я открою для тебя дверь — считай это прощальным подарком. О Гансе позаботились — он даже не заметил твоего отсутствия. — Но ты так и не сказал ни слова о выборе, — запротестовала Ханна. — Я не уйду, пока не… — Не уйдешь сейчас — сляжешь с простудой, как твой брат, — парировал Смотрящий. — Я рассказал обо всем предельно ясно. Твоя задача — сделать так, чтобы путь этого человека в его мире завершился, а в нашем — начался. Приведи к нам Музыканта. Мы научим тебя открывать двери. Тебе будет доступно многое, — он вкрадчиво шепнул в ухо Ханне, укутывая ее полой плаща — тяжелой и неожиданно теплой. — Я не смогу заставить, если он не захочет, — Ханна прикрыла глаза и поняла, что еще немного, и она провалится в сон — объятия темноты согревали и баюкали, а язык слушался с трудом. — Ты говоришь, что его место здесь, но… если он думает иначе? Ласковый шепот окружал ее, как будто с Ханной говорили сотни голосов одновременно — слаженный хор, не требующий ни распевок, ни репетиций. — Не ты выбираешь свой путь — он выбирает тебя. Ты просто следуешь за ним, потому что в этом — твоя цель и судьба. Мы не знаем, что такое «хотеть», Ханна из Гамельна. У него не останется выбора — как и у тебя. А теперь — спи. Ханна послушно смежила веки, и небытие поглотило ее.

Румыния Германштадт XII