Резонанс

Тонкая струйка тягучего золотистого меда медленно стекала с ложки, капля за каплей собираясь в прозрачную янтарную лужицу на дне миниатюрной узорчатой пиалы. Эту крошку я нашел на одной из многочисленных кухонных полок и полюбил ее за невозможно чистый лазурный оттенок. Мелкая плетенка марокканского узора на глянцевом фарфоре сияла глубокой синевой, и было бы преступлением оставить этот кусочек неба пылиться на полках рядом с дорогими тетушкиными сервизами. Тяжелые пузатые супницы, стопки одинаковых тарелок с золотистыми штампами на донышках, торжественно подмигивающие из сервантов хрустальные бокалы, ровные ряды серебряных вилок и ложек на кипенно-белых салфетках — все это принадлежало мне. Я в любой момент мог осквернить одну из этих тарелок вульгарной утренней овсянкой, от чего тетушку хватил бы удар, вне всякого сомнения, но не хотел. Посуда в теткиных сервантах была скучна и безлика, и я всерьез подумывал о ее продаже — старинный столовый фарфор наверняка стоил недешево, а деньги можно было вложить в ремонт, неотвратимо опустошающий мои счета. Пожалуй, стоило пригласить оценщика — я бы с радостью избавился от части музейных редкостей, переполняющих этот дом, хотя бы в пользу замены треклятого водопровода. Крошечная лазурная пиала совершенно не вписывалась в это великолепие. Она жалобно подмигивала из серванта, словно просилась наружу, и я не смог ей отказать. Наверное, это очень глупо звучит — спасти пиалу от смертной тоски, но мне действительно стало ее жаль. В отличие от сервизов, у этой кухонной безделицы была душа. Пиала поселилась на кухне — крошечная, легко вмещающаяся на ладонь — и теперь я задумчиво наблюдал за тем, как синяя глазурь подергивается сияющей золотой пеленой. Туда вмещалась пара-тройка ложек жидкого цветочного меда, не больше — вполне достаточно для утренних тостов и крепкого кофе с ароматной гущей, которую ни в коем случае не нужно процеживать. Ароматный, совсем не приторный мед с едва заметным запахом луговых трав я купил в лавке неподалеку от Малой площади, на которую набрел совершенно случайно, и не пожалел. Завтраки приобрели особый, ни с чем не сравнимый привкус позднего лета, напоенного ароматами жимолости и иван-чая. Более о лете не напоминало ничто — за окном поселилась тягостная серая хмарь, над крышами нависали низкие тучи, а солнце, казалось, вовсе забыло дорогу в Сибиу. Дома, укрытые тяжелым одеялом облаков, впадали в спячку и лишь изредка поглядывали на небо через мутные стекла чердачных окон.

***

Вызывающе-красный берет Василе беззастенчиво выбивался из этой сырости и мелькал то тут, то там, как сигнальный маячок для заблудившихся неофитов вроде меня. С того дня мы не виделись ни разу, и я уже было решил, что эта встреча была мимолетной — как и многие другие, вспыхивающие и тут же гаснущие. Тем не менее, выкинуть берет из головы у меня так и не получилось, и, сам того не желая, я машинально высматривал его в толпе, бродя по Старому городу и прощупывая незнакомые маршруты. Пару раз даже заглянул в знакомую кофейню в надежде на счастливую случайность, но чуда не произошло, и я никого не встретил. Даже неизменного Штефана не было за прилавком — полненькая девушка в переднике любезно сообщила о том, что тот уехал в отпуск, и «будет через пару дней, но я приготовлю для вас кофе не хуже, не сомневайтесь». Кофе действительно оказался отличным, но… не то чтобы это было тем утешением, которое мне требовалось. Несмотря на то, что новая знакомая напоследок успела обзавестись клочком салфетки, на котором я наспех написал свой телефон, трубка молчала. Сам я растерялся так, что спросить не удосужился, за что уже многократно обругал себя в самых нелестных выражениях. Оставалось ждать, и я ждал — за неимением прочих вариантов. Дни тянулись один за другим, и порой мне казалось, что мы вместе с домом, подвалом и пианино выпали из времени, затерялись на каком-то непостижимом вселенском полустанке, который нужен лишь для того чтобы выйти из поезда, размяться, купить что-нибудь у разносчиков на перроне и продолжить путь до конечной. Куда сейчас шел мой воображаемый поезд, и где та точка на карте, которую следовало обвести ярким маркером, я не знал. Сеанс медитации, который я устроил на полу перед загадочной дверью после встречи с Василе, дорого мне обошелся и в конце концов аукнулся самой мерзопакостной из возможных простуд. Может быть, я бы возобновлял попытки найти свою новую приятельницу снова и снова, уповая на удачу, но организм протестовал. Тело требовало окуклиться. На время зарыться в шерсть и фланель, утопить простуду в чае с медом и растечься по кровати вместо того, чтобы вдыхать сырой промозглый ветер с Карпат, кружа по запутанным лабиринтам и крутым лестницам Старого города. Кутаясь в теплый кашемировый шарф, я каждое утро сползал с лестницы, добирался до фортепиано и писал, время от времени отвлекаясь только на чай — он имел свойство быстро заканчиваться, и приходилось исправлять эту досадную неприятность самостоятельно. Так проходили минуты, часы и дни — я машинально бросал в большую стеклянную кружку полупрозрачное колечко лимона, раз за разом кипятил чайник, на ходу жевал бутерброды с превосходным фермерским сыром и играл, играл, играл… Мягкое и ласковое, как летний дождь, адажио. Текучее обволакивающее глиссандо, похожее на широкие мазки невидимой кисти по музыкальному полотну. Дом впитывал, вбирал без остатка все звуки — от глубокого, низкого, пробирающего до самой земли крещендо, до едва слышных касаний на грани безмолвия, больше напоминающих тихие вздохи, чем привычную мелодию. Инструмент дышал теплом, чутко отзывался на каждое прикосновение, вторил моим мыслям и рождал именно ту музыку, которую мне хотелось слышать. Мы творили ее вместе, соединившись в одно целое. Пальцы осязали клавиши и становились их продолжением, соединяясь с гулким деревом незримыми нитями, и время от времени я был уверен — моими руками управляет нечто куда более могущественное, чем обычное вдохновение композитора. В такие моменты старый дом в Сибиу становился моим местом силы. Я был готов простить ему все бытовые неурядицы и мог поклясться — решение перебраться в Румынию действительно стало лучшим в моей жизни. После решения сбежать из приюта в Валево, разумеется.

***

Это утро не отличалось от всех прочих ровным счетом ничем, кроме разве что опустевшей жестяной банки из-под кофе и вполне сносного самочувствия. Болезнь наконец начала отступать, в голове прояснилось, и я всерьез задумался о том, что пора вновь нанести визит Штефану. Однако на сей раз мной двигала отнюдь не романтическая привязанность — да и могла ли она быть таковой после одной-единственной встречи? — а вполне прагматичная цель. Я был не прочь выяснить, где Штефан с сестрой закупают кофейные зерна. Покупать кофе в местных супермаркетах после напитка, который я пробовал у Штефана, было преступлением против самого себя. Насыщенный, сбивающий с ног аромат, горьковатый привкус с легким дымным оттенком, незнакомое экзотическое послевкусие — ничего подобного я доселе не пробовал, и теперь был практически одержим идеей ощутить те же запахи на собственной кухне. Я опечаленно посмотрел на пустую банку, машинально облизал ложку от меда и кинул в пустую пиалу. Прислушался. Дождь, который на рассвете шумел за окном, стих, и улицы снова погрузились в пасмурный морок. Часы в парадной мерно отстукивали секунды и минуты, и я вдруг понял, что не могу вспомнить, сколько дней назад я вернулся с прогулки и впал в полузабытье у подвальной двери. Четыре? Пять? Десять? Вздыбленная стопка исписанных нотных листов и смятая картонная коробка от ментоловых пастилок от кашля подсказывали, что прошло не меньше недели. Дверь я в ту ночь так и не открыл. Знал, что увижу за ней уже знакомый темный коридор, а заодно — что не шагну внутрь ни под каким предлогом. Парадоксально — меня, которого всегда увлекала рискованная неизвестность, было не затащить в этот загадочный подземный ход под страхом смерти. Впрочем, что-то мне подсказывало — а может быть, нашептывал сам дом — что однажды, рано или поздно, дверь хлопнет за моей спиной, и я совершу самую странную прогулку из возможных. Она вполне могла бы закончиться через несколько минут заурядным тупиком, и я бы просто повернул назад и думать забыл об этом треклятом подвале. Ровно с той же вероятностью она могла продлиться несколько часов и закончиться в какой-нибудь яме, где я бы благополучно испустил дух, забытый всеми и потерянный — зря что ли Георг утверждал, что за дверью нет ничего, кроме кирпичной стены? Незавидная судьба — свернуть шею, отправившись навстречу приключениям, и превратиться в пропавшего без вести героя сомнительных городских легенд. Исчезнуть навсегда в собственном подвале, скрывшись в несуществующем коридоре. Если бы у меня был собственный биограф, он был бы в восторге — импровизированная история звучала довольно романтично со стороны, но совершенно не вызывала энтузиазма у меня самого.

***

В бархатном полумраке прихожей на зеркальном трюмо ждал сюрприз. Записка на зеркале гласила, что этим вечером Георг с супругой ожидают меня на семейный ужин и будут крайне признательны, если я составлю им компанию. Почерк Георга оказался настолько мелким и затейливым, что мне пришлось приложить немало усилий, чтобы разглядеть текст. Я сложил приглашение вчетверо и убрал в карман. Смотритель действительно был похож на вездесущее бесшумное привидение — я не мог взять в толк, когда тот успел появиться, оставить записку и так же незаметно исчезнуть. Я вообще многого не понимал — в том числе и того, зачем нужен этот светский визит, и в конце концов просто пришел к выводу, что стариками движет скука и любопытство. Вряд ли они часто встречали гостей, а дом, пустующий много лет, не располагал к общению. Прогуляться стоило — до сего времени я лишь мельком видел небольшой одноэтажный флигель из желтоватого камня в тени тяжелых раскидистых каштанов, и кроме того, меня чрезвычайно интересовала судьба загадочного Якуба. Чем больше я о нем слышал, тем более непонятным казался их с тетушкой семейный союз. Как ни крути, выбор был нехарактерный — чопорная госпожа Анике с замашками наследной королевы и изрядной примесью мещанства могла положить глаз на кого угодно, но только не на меланхоличного книголюба, коим мне описывали покойного хозяина дома. Тетка питала слабость к светским визитам, не упускала возможности пустить пыль в глаза влиятельным гостям, а со многими не гнушалась и переспать при случае — разумеется, сохраняя реноме неприступной великосветской дамы из высшего общества. Визиты в приют к племяннику — то есть ко мне — оказывались той же данью репутации. Я был для тетушки просто еще одним экспонатом в коллекции дорогих безделушек, из которых складывался ее имидж. Время от времени экспонат следовало проведать, напомнить себе и окружающим о его существовании. Разумеется, совершить акт доброй воли, благосклонно одарить покинутое дитя заботой с щедрой хозяйской руки и с чувством исполненного долга перед обществом и покойной сестрой удалиться еще на полгода. Забота, впрочем, больше напоминала подачку — но выбирать было не из чего. Георг с супругой могли оказаться кладезем увлекательных историй и хранителями множества скелетов из семейных шкафов — из тех, о которых чаще умалчивают, чем говорят. Не то чтобы мне хотелось копаться в тетушкином белье — вместо этого я надеялся ненавязчиво расспросить старика и вытянуть из него все, что тот знал о человеке, который раньше играл на моем пианино. Я сроднился с инструментом и считал его своим по праву, и право это заключалось отнюдь не в сухой формальной собственности. Нас связывали невидимые нити, которые протянулись от сердца дома к моему собственному сердцу, по дороге запутываясь в гулких фортепианных аккордах. Невидимый Якуб словно оставлял мне какое-то послание, даже не подозревая о моем существовании, и мне нужно было — нет, мне было решительно необходимо — это послание расшифровать.

***

Иногда дом напоминал китайскую шкатулку с секретом — с многочисленными потайными ящичками, невидимыми кнопками и укромными местами, доступными лишь посвященным. Комнаты, коридоры, этажи, кладовые, все еще не исследованный подземный ход — все это напоминало хитроумную конструкцию каких-то восточных мастеров, причудливый механизм, секрета которого я не знал. У меня были только ключи от некоторых дверей, и все, что я мог — открывать те тайны, которые дом охотно подсовывал, словно невзначай, предлагая заглянуть внутрь. Внутренний дворик был сродни такому сюрпризу — незаметный ящик, спрятанный внутри затейливой шкатулки. Ничто не намекало на его существование, однако он был — укромный, скрытый в тени раскидистых узловатых каштанов уголок уединения. До моего появления вряд ли кто-то, кроме старика и его супруги, жаловал вниманием это место — усыпанные палой листвой дорожки давно никто не убирал, а рассохшаяся деревянная скамья с позеленевшими от времени коваными подлокотниками остро нуждалась в покраске. Однако двор не выглядел заброшенным. Запущенным — да, но не заброшенным. Я долго не мог взять в толк, откуда взялось это ощущение, пока не понял, что дело в растениях. За ними определенно ухаживали. Если вездесущие каштаны росли по всему городу и не требовали ничего, кроме солнечного света и дождя, в обилии поливающего Карпаты, то лимонно-желтые цветки и иглоподобные листья зимнего жасмина нуждались в заботе и уходе. Я коснулся пальцами влажных от дождя лепестков. Сезон цветов давно остался позади, но поздний жасмин держался, несмотря на сырость и холод, дерзко сияя в пасмурной дымке. Скоро отцветет и он, но пока этот кусочек солнца бросал вызов осени — и оставалось только позавидовать его стойкости. В воздухе витал умопомрачительный аромат жимолости и сырой, напитанной влагой земли. Мелкие сливочно-белые цветы, облепившие потемневший от дождя кустарник, терялись на фоне бесстыдно-яркой желтизны, но запах… Этот запах я не спутал бы ни с каким другим. — Летом здесь повеселей. В сезон полюбуетесь моими розами. Женский голос с легкой хрипотцой застал меня врасплох, и я чуть не споткнулся об оградку цветочной клумбы. Пока я с азартом юного натуралиста разглядывал кусты, из флигеля вышла Аделаида и бесшумно наблюдала, сложив сухие морщинистые руки на груди. Невысокая, статная, она держалась с достоинством, но, в отличие от супруга, напоминающего церемониймейстера в отставке, казалась уютной и простой. Такими бывают бабушки, словно специально созданные для того чтобы нянчить внуков, высаживать герань на балконе и посыпать сахарной пудрой горячие ароматные булочки с изюмом. На секунду мне почудилось, будто от нее и правда исходит аромат свежей выпечки, и я моргнул, сбрасывая наваждение. Аделаида — язык не поворачивался назвать эту женщину с ясным спокойным взглядом старухой — поманила меня в дом, приоткрыв дверь. — Сербский кох. — Она внезапно заговорщически подмигнула, становясь похожей на шкодливую первоклассницу. — Что? — я растерялся. — Сербский кох, — повторила Аделаида, махнув рукой куда-то вглубь прихожей. — Это ведь его вы учуяли, господин Линде, признавайтесь? — Честно говоря, сам не знаю, что я учуял, — я потер виски и снова принюхался, теперь уже намеренно. — Но если это правда сербский кох, вы меня осчастливили. — Ох, прямо так уж и осчастливила? — Аделаида звонко рассмеялась и проворно скользнула в гостиную. — Георг мне все уши прожужжал — дескать, заурядное для Сербии угощение, не позорь меня перед гостем… Я протестующе замахал руками. — Ни в коем случае. Считайте, что вы случайно исполнили мое детское желание. Кох действительно был довольно заурядным для Сербии десертом, который почти всегда появлялся к выходным на семейном столе, излюбленный балканскими детьми — теми, разумеется, у кого была семья. Моей семьей волею судеб стали хмурые усталые воспитатели и не самые дружелюбные приютские дети, а вместо праздничного стола приходилось довольствоваться выделенным участком на общей скамье в тесной душной столовой с низким потолком. Приземистая пристройка к жилому корпусу, насквозь пропахшая прогорклым маслом, кислой капустой и подгнившими овощами, не способствовала праздничному настроению, а аромата выпечки мы и вовсе не ощущали никогда. Нарезанный крупными ломтями серый хлеб без вкуса и запаха — и тот появлялся не каждый день, и с домашней кухней не имел ничего общего. Хлеб ценился, был своеобразной живой валютой — если удавалось сохранить свой кусок, спрятать от старших, не дать отобрать, успеть взять свою порцию, пока не растащили няньки и воспитатели, ты обладал преимуществами. Удалось добыть еще и пару кубиков сахара? Обрел богатство. Можно было на пару дней откупиться от старшеклассников, угрожающих накормить землей за школой. Или выменять для сестры на дефицитную конфету. Мира больше всего любила шоколадные, но таких было не достать… Что до домашнего коха, десерт оставался для большинства обитателей приюта недоступным лакомством и таил в себе немалую опасность — увлекшись, его можно было съесть вместе с поваром. Кох, тончайшие золотистые палачинке, ореховые шапице, источающие медовый аромат, миндальный имотский торт — для нас все это было недостижимой мечтой¹. С тех пор утекло немало воды, и теперь я мог позволить себе все, что угодно, но то детское воспоминание о недосягаемых домашних сладостях так и не угасло, продолжая время от времени покалывать где-то в глубине души. — Ада, почему гость все еще на пороге? — голос Георга вырвал меня из очередных невеселых воспоминаний. — Нас и так не балуют вниманием… Проходите, Йонас, не стесняйтесь. Мы тут живем уединенно, знаете… Без излишеств. Не обессудьте. — Излишества присущи моей почившей родственнице, но отнюдь не мне, — я усмехнулся и присел на край стула, краем глаза наблюдая за Аделаидой, колдующей над столом. — Предпочитаю не отягощать себя лишним. Того и гляди, перестанешь замечать, как груз ненужных вещей придавливает к земле, и идти с ним дальше становится все тяжелее и тяжелее. Лучше жить налегке. — И вы это говорите после того, как получили в собственность вот это все? — Георг сухо хохотнул и указал на окно длинным желтоватым пальцем. — Не слишком похоже на человека, который привык не обременять себя лишними вещами. Я пожал плечами. — Может так, а может, и нет. Признаться, время от времени мне кажется, что это я принадлежу дому, а не он мне… И в таком случае стоит задаться вопросом, кто кем владеет. — Ада, ты слышала? — старик восхищенно присвистнул. — Ты это слышала? — Не шуми, — раздосадованно отмахнулась Аделаида, аккуратно опуская на стол блюдо с ароматными дымящимися лепешками и дивно пахнущим мясным рагу. — Ты принадлежишь дому, дом тебе… Разве это важно? Пока вы философствуете, гивеч остывает. У нас простая кухня, господин Линде. Никаких изысков. — Лучшее, что можно представить, — я аккуратно подцепил вилкой кусочек нежного мяса, утопающего в густом томатном соусе, и положил на белоснежную тарелку с едва заметной трещинкой, не толще человеческого волоса. Трещинка не портила посуду и каким-то удивительным образом вписывалась в обстановку, где попросту не могло оказаться новых вещей. Гостиная стариков отличалась строгой, почти протестантской простотой. Аккуратные ряды книг выстроились на полках у окна, подставляя потертые корешки неуверенным солнечным лучам. Позеленевшие от времени тяжелые гирьки старомодных напольных часов слегка покачивались, а тиканье механизма чем-то напоминало надтреснутый старческий голос. Скорее всего, часы были куда старше собственных хозяев, и их интеллигентное покашливание казалось практически человеческим. Мое внимание привлек силуэт пианино, замаскировавшийся за тяжелой бархатной занавеской. — Не знал, что вы тоже любите музыку, — заметил я, зачерпывая соус кусочком свежайшей лепешки, запах которой мог, казалось, поднять из мертвых любого — при условии, что мертвец неравнодушен к хорошей кухне. — Вы играете, Георг? Или Ада? Аделаида пересекла комнату, шурша длинной юбкой, и погладила инструмент по закрытой крышке. — Когда-то играла я, но с тех пор минуло лет двадцать, а то и больше. Старость, господин Линде. Руки уже не те. Я дернул плечом. — Если ты играл однажды, руки запомнят клавиши навсегда. Не верю, что возможно все забыть. — Она садится за пианино иногда, — вставил Георг, — но надолго не хватает — говорит, пальцы начинают болеть. Но помню, как Ада играла, когда мы были молоды. Да, Ада? И господин Якуб поэтому просил, чтобы только она убирала в библиотеке. Потому что никому другому он не позволял прикасаться к инструменту, а она… — …А я знала, как смахивать пыль со струн времени, — усмехнулась Аделаида и вернулась за стол. — Если повторять его собственные слова. — Судя по всему, у вас неплохо получалось, — я улыбнулся. — Инструмент в превосходном состоянии. Мне сложно представить, как фортепиано, брошенное на годы в запертой библиотеке, способно подарить настолько чистый звук, не требующий настройки… Признайтесь, вы вызывали настройщика? Георг утверждает, что нет. Но весь мой опыт говорит о том, что он был. — Нет, — Ада прикрыла глаза. — Никаких настройщиков мы не приглашали. Господин Якуб был категорически против того, чтобы чужие люди входили в библиотеку и прикасались к инструменту. Он занимался им сам… Впрочем, не помню, чтобы он хоть когда-нибудь упоминал о настройке. Оно звучало прекрасно всегда, а замолкло только после того, как Якуба не стало, что для нас было, конечно непоправимой утратой. Ее лицо оставалось непроницаемым, но в глазах мелькнула неприкрытая боль, и я вновь убедился, что, по-видимому, стариков с прежним хозяином дома связывало нечто большее, чем простой трудовой договор. — Стало быть, дом принадлежал Анике, а пианино — ему? — я с интересом поднял бровь. — Пианино было здесь и до него. Оно старинное, — охотно ответил Георг. — Откуда — не расскажу, потому что сам не знаю, но они унаследовали его от родителей Якуба, которые жили в этом доме до… — Погодите, Георг, — я отложил вилку и прижал пальцы к вискам. — Если этот дом принадлежал не Анике, а ее супругу и его предкам, почему после ее смерти он достался мне? У него что, не было кровных наследников? — Не было, — кивнула Ада. — Ни детей, ни внуков, никого не было. А Якуб переписал дом на супругу, царствие ей небесное, когда понял, что ему недолго осталось. — Не говори ерунду, Аделаида, — Георг нахмурился. — Ничего он не понял. Просто тебе хочется верить, что никто не уходит из жизни просто так. Тебе хочется верить, что он предвидел свою смерть. Глупости. — Но он предвидел, — спокойно возразила Ада и улыбнулась. — Говорил мне много раз незадолго до кончины: «Время уходит, Аделаида. Уходит наше время. И я ухожу». Я спрашивала, куда, а он не отвечал, только улыбался… Просил про пианино не забывать, когда он уйдет. Да, так и говорил: «Когда я уйду». Она вздохнула и подошла к высокому серванту, открыла дверцу, загремела посудой и наконец развернулась, держа в руках тяжелую бутыль из темного непрозрачного стекла. — За вас, господин Линде. Якуб был бы рад, если бы увидел, кто стал новым хозяином его дома и его библиотеки. Бутыль со стуком опустилась на стол, накрытый незамысловатой льняной скатертью. Георг бережно стер пыль со стекла, любовно прищурился, словно прикидывая, действительно ли момент стоит того, и аккуратно извлек пробку. — Удивительный фрукт — гранат, — философски заметил старик, разливая терпкий темный напиток по бокалам. — Экзотичнее, благороднее и строже винограда… — Скажите еще — хтоничнее, — я улыбнулся и сделал глоток. — Гранатовые зерна навеки приковали Персефону к царству мертвых. — Потому что она сама была готова туда спуститься. А куда готовы спуститься вы? — Георг поднял на меня пронзительный взгляд. — Кстати, попробуйте ратлук… Ада делает его из розовой воды, бесподобно дополняет вкус гранатового вина. Двадцатилетнее, хранил его для особого случая. — С царством мертвых я бы повременил. Присоединяться к вашему прежнему хозяину пока не спешу, — я послушно взял с маленького стеклянного блюдца нечто, напоминающее полупрозрачный мармелад, припыленный сахарной пудрой, отдаленно похожий на восточный рахат-лукум. Вкус оказался освежающим и странным — словно я вышел в сад и вдохнул аромат розовых кустов, а потом еще и закусил парой горстей свежих лепестков. Спустя пару секунд я решил, что все-таки среди моих предков не затесалось ни одной феи — цветочный привкус на языке сложно было назвать привлекательным, и я глотнул насыщенного сладковатого вина, мысленно записывая ратлук в список немногочисленных десертов, которые понять так и не удалось. — Между тем… Раз уж вы заговорили о спусках и подъемах, может, расскажете мне про ту треклятую дверь в подвале? В мир иной я уходить не собираюсь, а вот туда спускался уже пару раз — и уверяю вас, была и дверь, и коридор. Может быть, в иной день и в иной обстановке я бы не начал этот заведомо абсурдный разговор. Но здесь время, казалось, шло как-то иначе. Гранатовое вино расслабляло, чуть остывший, но все еще вкусный ужин навевал легкую дремоту, а старики были не прочь окунуться в прошлое и побеседовать… История про загадочную дверь казалась чем-то неправдоподобным, как если бы мы решили поделиться друг с другом семейными легендами, о которых приятно вспоминать уютными вечерами в теплой компании, но совершенно невозможно удостовериться в их правдивости. — Господин Якуб тоже говорил про этот коридор, — неохотно буркнул Георг, на мгновение растеряв гостеприимное радушие, но почти сразу вежливо улыбнулся вновь. — Я уже говорил вам, господин Линде, что вы похожи. Он тоже был очень впечатлительным человеком. Пожалуй, даже слишком. — Слишком? — Играл на пианино и плакал. Порой спал, и не могли его добудиться часами… Знаете, как в летаргическом сне человек лежит — спит и не просыпается. В прошлые века таких крепко уснувших и похоронить могли заживо, — старик медленно покрутил бокал в сухих морщинистых пальцах, сделал еще один глоток и одобрительно причмокнул. — А иногда сам с собой разговаривал. Хозяйка этого не терпела. Говорила, что не желает жить с умалишенным. — Но уйти никуда не могла, — я хмыкнул, представив лицо Анике, вынужденной терпеть странности супруга. — Дом-то принадлежал ему. — Да, до тех пор, пока он не переписал право собственности. Как раз незадолго до своей смерти, — добавила Ада и встала позади старика, положив ладони ему на плечи. — И что бы там ни говорил Георг, я вас уверяю — он знал, когда этот день наступит. Он был готов. Я помедлил. — Наверное, эта тема не слишком приятна, но… Мне нужно знать, как он умер. Считайте это данью памяти. В конце концов, я в каком-то смысле занимаю его место, ведь так? — Так, — медленно покивала Аделаида. — Умер он тихо, незаметно. Так же, как и жил. В библиотеке прикорнул на диванчике около того самого пианино, да и не проснулся больше. Я вздохнул и поднял бокал, на дне которого плескались остатки вина. — Остается надеяться, что тот последний сон привел его не в царство Гадеса, а на Елисейские поля. — Если там играет красивая музыка — почему нет? — Ада пожала плечами и тоже подняла бокал. Старик молча последовал ее примеру. Тонкие пузатые стеклянные стенки соприкоснулись с легким звоном. Тихий уход в иной мир во сне. Без боли, без страха. Мне показалось, что старики и сами не отказались бы от такой судьбы — в смерти куда больше пугают мучения, нежели сама смерть. Но что-то не давало мне покоя. ----------------------------------------------- ¹ Здесь и далее используются традиционные названия из балканской кухни. Палачинке — тонкие блинчики с начинкой, распространенные в Сербии и Черногории. Шапице — ореховое печенье. Гивеч — тушеное мясо с овощами, популярное в странах восточной Европы. Кох — воздушный сладкий бисквит, который сразу после выпекания пропитывается горячим молоком.