В двух словах

Беверли жмурится так крепко, так отчаянно, что перед глазами принимаются мелькать разноцветные пятна. Это ее личный, яркий и невыносимый калейдоскоп боли: увы, сколько не жмурься, образ сводного брата не меркнет ни на мгновение, не отпускает ни на секунду. Беверли Марш ненавидит себя, ведь она вечно делает все не так, и даже мысли у нее грязные, а желания — мерзкие, противоестественные. В братьев влюбляться нельзя, это все знают — о таком говорят шепотом, с гримасой гадливости, не иначе. Беверли и вовсе о таком не говорит — разве расскажешь кому-то такое? Мама наверняка залепила бы ей пощечину, она бы такого терпеть не стала, она ведь всегда была правильной, идеальной, всегда была той, кто соблюдает все необходимые условности и от любой ненормальности шарахается, как от проказы. Для нее своенравная, резкая, прямолинейная Беверли и без того ноша слишком тяжелая, слишком утомительная, слишком ненужная. Другое дело Билли — мама его любит, потому что Билли умеет быть вежливым с женщинами, умеет очаровывать их, и дряхлых старушек, и совсем сопливых девчонок, и таких, как мама Беверли — еще не старых, но уже и не молодых, отчаянно тоскующих по той поре, когда они сами бегали на свидания к кому-то вроде Билли… Беверли тоже купилась на это обаяние — она такая же, как все, в сущности. Только то, что можно делать другим, для нее под запретом — пялиться на брата грешно, мечтать о том, как он наклоняется и целует ее, вороша пятерней ее рыжие волосы это плохо… Плохо, но Беверли только тем и занята с утра до вечера, что шпионит за Билли и воображает себя в его объятиях. Она мнит себя бесконечно порочной, угнетает сама себя, и так, наверное, будет продолжаться еще очень долго… До тех самых пор, пока кто-то не скажет ей, что любить сводного брата это вовсе не так дико и страшно, как ей казалось раньше. Но к тому времени ей уже будет плевать на моральную сторону дела — Билли позаботится об этом.