Поздно мы с тобой поняли...

Она еще долго ходила вслед за Левандовским по комнатам, лестницам, коридорам и холлам, не узнавая совершенно того дома, из которого она чуть меньше двух месяцев назад так отчаянно сбежала, в абсолютной уверенности, что сюда она больше не вернется никогда. И вот, пожалуйста: никогда не говори «никогда». И она снова здесь, и ходит хвостиком за своим любимым Женькой, который с невероятной гордостью показывает, как здорово он здесь всё устроил и переделал. Он демонстрировал детскую, с восторгом поясняя, что сделал просто веселую яркую комнату, - ни розовую, ни голубую, - просто чудесное гнездышко, которое будет радовать и мальчика и девочку. Лучше конечно бы девочку, заговорщически проворковал он ей на ухо, хотя некому было его подслушать. И этот его мальчишеский задор даже её заразил, правда, вызвал совсем другие эмоции. Она разглядывала кроватку, пеленальный столик, кресло у высоченного – от пола до потолка – окна и не успевала смаргивать слезы, которые копились, копились да и хлынули весенним потоком, чем невероятно встревожили Женьку, и он всполошено усаживал ее в кресло, гладил руки, неловко промокал носовым платком её мокрые щеки и всё спрашивал, что он сделал не так. А она, шмыгая носом, отвечала, что всё так, всё уж слишком так. И дом такой новый приветливый, и столовая светлая в её любимых нежных теплых тонах без холодного прежнего хай-тека. И комнаты такие уютные, а детская – сама бы осталась в ней и не уходила никуда. И новая домработница Майя так ей понравилась, так понравилась. И муж её понравился, который занимается садом и прочим уличным хозяйством, и который такой веселый улыбчивый хозяйственный. А то, что рыдает она сейчас, как девчонка, так это гормоны, не иначе. Кажется, Женька ей не очень-то поверил, потому что всё поглядывал на неё с затаенным подозрением. И позже, когда она уже приняла с дороги душ, переоделась в домашнее, с таинственным видом повел куда-то, а возле гардеробной придержал вдруг за плечи, посмотрел пристально и, помедлив, спросил, не передумала ли она вдруг идти за него, не жалеет ли о своем решении. А Лена, уже давным-давно успокоившись, подняла на него глаза и помотала головой, дескать, не передумала, не надейся. И он тогда развернул её и тихонько подтолкнул, одновременно открыв дверь гардеробной. Мягкий свет автоматически включился, Лена прошла внутрь и замерла: посреди гардеробной стояла стойка, а на ней… - Жень, - охрипнув, сказала она после некоторого молчания, - боюсь, что… что я со своим животом в эти чудеса дизайнерской мысли не влезу. - А ты не бойся, - он обогнул ее и стал передвигать вешалки с платьями от молочно-кремового до жемчужно-розового оттенка. – Хочешь примерить? - Я… н-не знаю даже, - с сомнением протянула она. - Та-ак! Кому здесь требуется помощь лучшего костюмера всех времен и народов?! – на пороге гардеробной возникла громогласная Клава. – Лена, счастье ты мое! Как я рада что ты здесь, - она в порыве чувств повисла у смеющейся Лены на шее. Потом потрогала живот и поклонилась: - Привет, малыш, твоя бабка пришла – родная и в будущем любимая! – потом захлопотала вокруг стойки с одеждой. – Так, Ленок, как тебе наряды? Чувствуешь руку мастера? Потом развернулась к Левандовскому: - Пельмяш! На выход кр-ругом – шагом марш! - Клава ты меня просто ошеломила, - развела руками Лена, а Евгений, махнув на тетку рукой, с облегчением ретировался, оставив своих «девочек» разбираться со свадебным гардеробом. - Клава, это всё конечно безумно прекрасно, но наверное для дирижаблей надо что-то другое, - в сомнениях покачала головой Лена, чем вызвала очередную вспышку эмоций: - Лена, ты не видела дирижаблей, солнце моё! – Клава как косточки на счетах поперебирала плечики с платьями, потом сдернула одно - нежно кремовое - и раскинула его на руках: - Вот! Богиня! Артемида! Нет! Флора из «Весны» Боттичелли! Да, именно так! - Клавочка, - смеясь, возражала Лена. – Ну, какая я - Флора! Флора – это юная девушка. - Лена, садись – два! Ты разве забыла, как изобразил Флору Боттичелли в своей «Весне»?! - Хм, и как же? - Она там бе-ре-мен-на! И не спорь! Я настаиваю! - Ну, искусствоведы бы поспорили с тобой. - Я знаю, что это давний искусствоведческий спор, но мы видим то, что хотим видеть. Присмотрись на досуге: там у него все немножко беременные, несмотря на то, что богини. А потому что великий художник понимал толк в красоте женщины! Красивая женщина не может не быть беременной! Так что, Лен, давай примерим это платье в средневековом стиле. Оно для тебя самое оптимальное: и животик не будет давить. - Я же в нем замерзну, Клав! - Нет, ну вот сейчас обижаешь! Вуаля! – жестом фокусника Клава выудила откуда-то из закромов гардеробной нечто воздушно-пушистое кремового цвета и набросила на плечи Лене легкую короткую шубку-болеро. - Кла-ав, что это? – потрясенно выдохнула Лена. - Твой будущий муж предусмотрителен, как страховой агент! В этом ты уж точно не замерзнешь. И ещё! – она многозначительно подмигнула, потом, порывшись на полках, выудила коробку и торжественно открыла крышку: на дне лежали тоже белые ботиночки, даже на вид мягонькие, отделанные белым мехом. Лена на секунду прикрыла ладошкой глаза, и Клава испуганно зачастила: - Лен, Лен, ты чего? Давай-ка присядь, во-от сюда. На банкеточку. Ну, что? – она встревоженно разглядывала Лену. - Клава. Я… я просто поражена. Как вы всё… это… Вы такие… чудесные. - А, ну это да! Мы такие! – облегченно рассмеялась Клава. – Это, конечно, Женька у тебя молодец. А я… я всего лишь художник, работающий на заказ. *************** - Да, хорошо, договорились. Всего хорошего. Леся отключила телефон и сунула его в боковой карман рюкзачка. С легкой руки её давних заказчиков, которые были в восторге от своих свадебных фотографий, сделанных Лесей, у нее снова нарисовалась халтурка. Она была даже благодарна этой замечательной возможности отвлечься от своих невеселых мыслей по поводу вероломства Морозова. Хотя по трезвом размышлении, наверное, в его глазах вероломной выглядела она. От этих размышлений Леся немедленно вскипала и даже трясла головой, чтобы вытряхнуть эту дурацкую капитулянтскую мысль. Нет уж, ни в чем она не виновата! Да, возможно сначала она и хотела просто отомстить Никите. Но она же не знала, что влюбится в этого нахального, обаятельного, прущего напролом Морозова. Да она как никто далека была от этой мысли, когда в пустой аудитории просто подошла к нему, просто положила руки на плечи и, ощущая себя в этот момент эдакой роковой женщиной, поцеловала несколько демонстративно, как бы адресуя свой поцелуй невидимому Никите: вот, смотри, гад такой, у меня тоже – отношения, целуйся теперь со своей Сонькой! Морозов даже, кажется, обалдел в первый момент: она помнила, что ответил он ей далеко не сразу. Зато потом… На этом месте воспоминания начинали закручиваться каким-то волшебным калейдоскопом, и Леся в который раз пыталась вспомнить, понять, когда, как, в какой момент Никита совершенно исчез из их отношений, а она оказалась уже на середине пути. И глупое её сердечко так трепыхалось, так волновалось. Вот даже сейчас, по прошествии времени, она не могла спокойно думать, как же ей было хорошо с Артемом. А потом... И откуда вывалился этот конверт? И почему Артем такое значение придал этим фотографиям? Она с обреченностью признавала, что фотографии были только поводом: не верил он ей до конца, что она вдруг вот так потеряла голову и втрескалась в него по самую макушку, совсем забыв своего Никиту. И, увидев мифические доказательства обратного, с свирепостью и облегчением осужденного, дождавшегося казни, разметал легкое кружево их чувств, соорудив обиду величиной с трехэтажный дом – не обойти, её не объехать. И теперь эта дурацкая глупая ошибка - словно узелок на кружевном полотне, который цепляется, дергает всю ткань, и такая прореха образовалась, что залатать её нет никакой возможности. Факт оставался фактом: отношения с Артемом у них разладились. Муж не подает признаков жизни. Остается одно: фотографировать чужое счастье. Леся даже усмехнулась, оценивая эту горькую удачу. Ладно, до отъезда осталось всего ничего. Она сделает эту работу, потом в Москве в перерывах между маминой свадьбой и выставкой надо будет доработать фотографии. Так что времени на страдания и копание в самой себе у нее уж точно не останется. А там будет видно.