Шулер, вор и лжец

Ничего в Махакаме не делалось наполовину. Если споры и ссоры — то жаркие, как добела раскаленное горнило в звонких, поющих сталью кузнях, если недоверие — то холодное, ледяное, как серебрящиеся пики крутых горных вершин, вонзающиеся в невесомую плоть затянувших небо облаков. Если радушие — то янтарное, искрящееся, пенное, что терпкий эль, коего в корчме Золотого Стока наливали в громадные кружки так, что пышная шапка пены опасно колыхалась, стоило дрогнуть крепкой руке, и неизменно проливалась на ладные столы, покрытые мастерской затейливой резьбой. Коренастая краснолюдка, румяная и хохочущая, с удивительной ловкостью сновала между повеселевшими солдатами. Подол ее шерстяного платья колыхался у щиколоток, то и дело подметая вытоптанный пол, вбирая в тяжелую ткань талый снег и грязь. Мэва обвела еще не отогретыми пальцами вырезанные по краю стола руны, осмотрела зал, вмиг ставший шумным, стоило только Габору плюхнуть перед хозяином кошели, доверху набитые дырявыми медными гульденами. Неторопливый прохладный вечер, едва начавший полниться густой синевой да похожим на летящий пух снегопадом, завертелся и закружился; застучали по чисто выметенному полу каблучки, разгорелись каменные печи, запахло травами и добрым мясом, запеченным на побелевших углях. Ломти баранины в палец толщиной, сочащиеся жиром и соком, перепела, начиненные вымоченными в вине сухофруктами и орехами, острые копченые колбаски, румяный картофель, щедро сдобренный солнечным маслом, горячий хлеб да свежий овечий сыр — столы ломились от выставленных блюд, простых, но таких душевных, и запахи, от которых голова шла кругом, будили аппетит в усталых после долгого перехода телах. В народе поговаривали, будто трапезу разделить — все равно что обрести дружбу: раз отведав с кем хлеба да пива, руки на него поднять не моги. Если бы все было так, как некогда завещали предки, подумалось Мэве, не сидела бы она сейчас здесь, согреваясь пламенем очага, а черные полчища Нильфгаарда разбились бы о неприступные стены ее дома. — Развей печаль, королева, — Габор опустил перед ней доверха полную пинту. — Дурное дело сидеть у стола с такой миной — того и гляди, пиво скиснет. Толстые стеклянные бока стакана были гладкими, запотевшими, холодными, что выпавший снег, а сам он таким тяжелым, что Мэва невольно сравнила его с верным палашом. И тот, и другой отдавали напряжением в запястье. — И то верно, — нехотя согласилась она. Габор был, безусловно, прав: сколько еще горестей выпадет на ее долю, пока Нильфгаард не уберется восвояси, и незачем отравлять светлые минуты искристого веселья тревогой о будущем дне. И все же. Мэва поискала взглядом Рейнарда, а, не найдя, поднесла полный эля стакан к губам. Затея с пиршеством посреди войны нравилась ему меньше всего, и Мэва была готова побиться об заклад: присоединиться к общему веселью Рейнарда, в нынешние дни даже более хмурого и обеспокоенного, чем она сама, заставит разве что ее приказ. Мэва прикрыла глаза, смахнула хлопья пены над губой и разгладила лоб там, где когда-то его сжимал золотой венец. От составленных в центре просторной залы столов громыхнуло хохотом. Лирийцы поднимали чарки, вознося хвалу гостеприимному дому и честя на чем свет стоит нильфгаардцев. Иногда — в выражениях весьма и весьма непристойных. — Тьфу ты! — смачно сплюнул краснолюд, чью огненно-рыжую бороду украшали ряды витых золотых колец. Лирийский копейщик, сидящий напротив, только тяжко вздохнул и сложил оставшиеся в руке карты в стопку. Вся причитающаяся ему сегодня выпивка отошла победителю. — Вот что в карты с вами, людьми, играть, что баб ваших тискать, что самогон хлестать — никакого, чтоб тебя, азарту. — Не с теми играешь, мой бородатый друг, — лениво вставил Гаскон, срезая кожуру с красного наливного яблока. — А ты чего это, с тобой сыграть предлагаешь? — краснолюд недоверчиво хмыкнул. — Молоко на губах не обсохло, а все туда же — в карты! Щенок! Соплячье! Твоя мамка под стол пешком ходила, когда я... Лезвие кинжала отсекло дольку. Плутовская ухмылка не сходила с лица Гаскона. — Ты будешь бахвалиться или все же возьмешь карты? — У, курва! — краснолюд грохнул могучим кулаком об стол. — Сдавай! Будет тебе на будущее наука! Токмо на интерес мне играть чегой-то нет резона. Золота вашего не надобно, пива, — краснолюд поднял в воздух кружку, — мне и без того хватит, а взять-то с вас чего? — Ну-у-у... — протянул Гаскон. — Когда играть не на что, у нас в низинах играют на поцелуй прекрасной дамы. Говорят, помогает поднять боевой дух. Он подтолкнул край тирольки вверх, встретившись с Мэвой взглядом — наглым, острым, колким — таким, который способен пронзить стрелой. Королева выдержала: не стушевалась, не отвела глаз, только губы — полные, маковые — искривила в недоверчивой усмешке. В том, что она слышала каждое брошенное слово, Гаскон был уверен наверняка. — А то меня бабы не целовали! — гоготнул краснолюд. — С короной или без — все одно: баба! — А ты посмотри получше, — вкрадчиво заметил Гаскон. — Перед тобой — прекрасная, как майский рассвет, королева Севера, единственная, чьей силы духа хватило не спасовать перед Нильфгаардом. Когда она их разобьет, от Драконьих гор до Яруги будут славить ее доблесть. Когда еще представится случай похвалиться поцелуем героини всех северных народов? — Ты забыл спросить меня, Гаскон. Сильный голос Мэвы легко оборвал болтовню, хохот и пьяные песни. Королева поднялась с места, небрежным жестом поправила светлые пряди и провела пальцами по пшеничной косе. Она обошла длинную скамью, прошагала по проходу — неторопливо, но решительно, шагом твердым — таким, что оторвать от нее взгляд мог бы только глупец. Мэва остановилась напротив: скрестила руки на высокой груди и чуть склонила голову к плечу. Ухмылка Гаскона стала только шире. Он откинулся назад, без труда удерживая равновесие на лишенной спинки скамье. — Ну и ну! Неужели ты откажешь победителю в такой чести? Мэва и бровью не повела. — А не откажу, — заявила она. Гаскон едва было не дернулся — ее неожиданные слова заставили его на короткий миг потерять точку опоры, — да сноровка уберегла. — Но тогда... — Мэва уперлась ладонями в край столешницы и подалась вперед, — сыграешь с каждым, кто пожелает. Выигравший получит награду, которую ты так щедро предложил. Для поднятия боевого духа, так сказать. Мэва стояла над ним, щурила глаза — проверяла на прочность, испытывала, дразнила — Гаскон точно был уверен, что дразнила! — и это отзывалось бодрящим холодком за ребрами, игристым и легким, как махакамский эль. И точно так же давало в голову. — Хоть со всей твоей армией... Мэва. Она улыбнулась — с такой улыбкой она шла в бой и непременно выигрывала сражения. — Вот и узнаем, так ли ты... — королева кашлянула. — Умел. Гаскон привстал, изобразив шутовской поклон. Притихшие было лирийцы зашумели, сдвинули стулья и скамьи ближе к центру, шустрые краснолюдки унесли со стола опустевшую утварь, расчищая место игрокам. Только эль все так же лился рекой, да наполнялись едва успевающие пустеть кружки. Гаскон невозмутимо тасовал карты, лукаво зыркая на выстроившуюся очередь. Кто-то смотрел на место перед ним с воодушевлением, кое-кто — с самоуверенностью, которой оставалось разве что посочувствовать: падать с такой высоты, должно быть, будет крайне больно. Краснолюдам поцелуй королевы нужен, полагал Гаскон, как прошлогодний снег: этих к нему привел азарт и жажда показать себя. Но стоило лишь картам лечь на стол в четыре ряда, стоило разгореться битве, и любая причина, приведшая соперника на этот бой, отступала в сбившиеся по углам корчмы тени. Карты шуршали в пальцах, возгласы разочарования перемежались с подначиваниями и сливались в многоголосый хор, из которого не различить и слова. И Мэва — сидела у очага, подперев голову рукой, и наблюдала, потягивая эль и негромко беседуя с Габором. Ее внимательный прохладный взгляд ощущался сквозняком, касающимся шеи, — и игра становилась острой, совсем как кинжал, рассекающий крепкое яблоко. Карты неизменно были покорны — верные подданные в ловких пальцах Кобелиного Князя. Краснолюд с огненно-рыжей бородой, увешанной кольцами, сплюнул ругательство и громогласно потребовал еще пойла, да покрепче. Желающих потягаться становилось все меньше: самые малодушные отказались после этой затеи уже после того, как десятник Богумир, по нелепым слухам родившийся с колодой в руках, обессиленно отодвинулся от стола, качая обритой головой. Гаскон лишь бесстыже подмигнул Мэве: дескать, гляди, королева, — если ты ставила на то, что рано или поздно он ошибется, то явно поставила не на то. Какофония голосов, смешавшихся в жужжащий гул, заглушила скрип открывшейся двери и стук тяжелых солдатских сапог по гранитному полу. Рейнард обошел гуляк вдоль стены. — Госпожа, — обратился он, поравнявшись с Мэвой. — Я изучил отчеты разведчиков. Если погода нам соблаговолит и не начнется метель, мы доберемся до Глубин Давора через три дня. — Это хорошая новость, — отозвалась Мэва. — Есть и плохая. Вернулись не все. Выжившие доложили, что Глубины кишат бестиями. Королева повела плечом и посмотрела на Рейнарда. — Другого пути у меня все равно нет. — Да, ваше величество. Рейнард склонился в легком поклоне — учтив, как и всегда. Взгляд Мэвы стал обеспокоенным. Держался Рейнард так, будто ни долгий переход, ни битвы, случающиеся на нем чаще, чем в прежние годы, никак на нем не сказались: все то же сосредоточенное лицо, все та же несгибаемая выправка, и панцирь доспеха ничуть не тяготит и не ложится ношей на плечи. Только Мэва все думала: как бы эта безупречная надежность брони не раскололась от столь строгого отношения к себе. Она уже открыла было рот, чтобы сказать об этом; не приказать, конечно же, но предложить хотя бы в этот вечер выбросить из головы тревоги о том, чего они не могут изменить прямо сейчас — совсем как Габор предложил ей самой. Но — не успела. — И все? — хохотнул Гаскон в притихшей после очередного поражения толпе. — Желающие истаяли, как снег на солнцепеке? — Он встал, повернулся к Мэве, молодцевато уперев руки в бока, и хотел было к ней обратиться, но, приметив стоящего у ее плеча графа, заулыбался. — Может, ты со мной сыграешь, Рейнард? Так сказать, — он обвел широким жестом рассевшихся по столам солдат, — подашь пример своим людям? Ему показалось, что пристальный взгляд Мэвы полыхнул невысказанной угрозой — и только подлил масла в огонь. — Боюсь, это не тот пример, который мне хотелось бы им подать, — спокойно отозвался Рейнард. — Считай, что я тебя вызываю, — парировал Гаскон. — Будучи человеком чести, ты просто не можешь мне отказать. Рейнард нахмурился. — Гаскон... — вмешалась Мэва. — Нет нужды беспокоиться, ваше величество, — Рейнард оставил шлем на тумбе, занятой до того лишь массивным подсвечником, и пригладил серебрящиеся виски. — Я принимаю вызов. Мэва неслышно вздохнула. Когда Рейнард сел напротив Гаскона, довольного, кажется, сверх обычного, Габор спросил у нее, отчего она его не остановила. «Понятия не имею», — пробормотала Мэва. В этот раз бой был долгим и тихим. Солдаты и краснолюды, взявшие соперников в кольцо, напряженно молчали: ни подначивающих возгласов лирийской пехоты, ни едких комментариев Кобелей, ни ворчания краснолюдов, всегда готовых поучить чужаков уму-разуму. Утих звон утвари: толстые граненые кружки полузабытыми остались на столах, и остатки пены кружевом оплели их стенки. Пахнущие чесноком, сыром и травами лепешки остывали на плоских тарелках. И только когда все закончилось, по корчме пронесся вздох. — Ну... — Гаскон развел руками, растягивая губы в усмешке: расстроенным он не выглядел вовсе. — Похоже, не стоило так уж испытывать судьбу. Рейнард поднялся. — Любому везению рано или поздно приходит конец. Тебе ли не знать. Гаскон скривился. — Ну, тебе-то, можно сказать, здорово повезло. Не каждый день можно выиграть в гвинт поцелуй королевы. Рейнард замер. Лицо его, мгновение назад спокойное, окаменело, побелело, а затем побагровело; он выпрямился, словно жердь проглотил, и прям-таки источал негодование, будучи не в силах подобрать слова, которые были бы одновременно доходчивыми и уместными в присутствии королевы. — Ах ты, бесчестный... — ...сукин сын? — подсказал Гаскон. Рейнард стиснул ладонь в кулак и непременно добавил бы к этой характеристике что-то еще, если бы Мэва не коснулась его плеча. — Все в порядке, Рейнард. Я сама согласилась. — Ваше величество... Вы не обязаны идти на поводу у... Гаскон громко фыркнул. Мэва прервала его нетерпеливым жестом. Махакамская корчма, битком набитая праздными зеваками, охочими до зрелищ, совсем не подходила для поцелуев. Но рука Мэвы соскользнула с плеча Рейнарда, прохладные пальцы прошлись по жесткому вороту доспеха, а следом — по шее, тут же пустив по ней волну мурашек. В груди похолодело, тело само обратилось в доспех — такой же стальной, недвижимый, тяжелый и неподатливый, налитый свинцом. Когда Мэва потянула его к себе, он стоял, столбом врастая в бесчувственный гранитный пол; когда ее маковые, спелые губы коснулись его губ — черствых, сжатых, обветренных — уперся дрогнувшей рукой в стол, чтобы этот самый пол не ушел из-под ног. Ее целомудренный поцелуй разливался огнем, заставил сердце колотиться столь сильно, что чудилось — еще чуть-чуть, и проломит клеть ребер да ударит в гулкий доспех. Он ответил ей медленно, будто во сне; сдержал резкий вздох, но так и не заставил себя закрыть глаза, разглядывая — так близко! — веера ее темных, как гречишный мед, ресниц, бросающих длинные тени на высокие, тронутые румянцем скулы. Рейнард не позволил себе коснуться ни ее лица, ни стянутых в тугую косу волос. Поцелуй Мэвы горчил, но Рейнард предпочел бы эту горечь самым сладким туссентским винам. Она отстранилась — слишком, слишком быстро. Шум в ушах никуда не делся. Рейнард моргнул: нет, понял он, дело не только в бьющей в виски крови — это солдаты наполнили просторный зал корчмы бурными рукоплесканиями. — Ваше величество... — негромко кашлянул Рейнард. — Рапорты... — Никуда не денутся, — мягко отозвалась Мэва и ласково погладила его по щеке — Рейнард даже подумал, что ему это примерещилось. — Позволь себе отдых хотя бы сегодня. Тело стало ему чужим — слишком легким и опустевшим, голова — напротив, тяжелой и полной свинца. Рейнард отвесил привычный поклон: непослушное тело, заучившее это движение за долгие годы службы, послушно склонилось. — Да, моя госпожа. Мэва отступила назад, оглядела зал. Солдаты возвращались к своим тарелкам, и вновь оловянные приборы грохотали по посуде, а кружки звучно сходились, и смех полился из каждого угла, а краснолюд — тот самый, с огненно-рыжей бородой — взгромоздившись на скамью, затянул песню: — Пусть светит нам звезда счастли-и-и-ивая! Гори, сияй, моя звезда-а-а! Лирийцы и краснолюды, хохоча и обнявшись, нестройно подхватывали слова и дружно пели, позабыв о горестях и заботах. Может, не так уж и неправа народная молва, и добрый пир впрямь гонит холод даже из самых замерзших сердец. Место, еще минуту назад занятое Гасконом, пустовало. Мэва дернула бровью, подивившись: и как это Кобелиный Князь, которому палец в рот не клади, упустил возможность отпустить несколько шпилек? Она мельком проглядела разложенные рядами карты, улыбнулась про себя, оценив изящность выбранной Рейнардом тактики, и лишь тогда заметила несколько сброшенных на скамью карт. Выглядели они так, словно кто-то случайно смахнул верхнюю часть сброса; Мэва, водя ногтем по рубашкам, пересчитала количество, а потом взяла в руки находку. Ощупала рубашку — так и есть: у самых краев даже ее огрубевшие за время похода руки чувствовали аккуратные маленькие проколы. В возмущении закусив губу, королева перевернула карты, выложив их на стол, еще раз оглядела сыгранную комбинацию, перебрала сброс... И растерянно охнула. Снегопад, до заката больше похожий на танец редких белых мошек, не на шутку разошелся. Крупные хлопья порхали по шепчущей ночной темноте, застилая взор и превращая горизонт в полупрозрачную завесь, скрывающую грядущий день. Мэва качнула головой: если погода не переменится, все дороги заметет, и ее путь затянется на день, а то и на два. Время талой водой утекало сквозь пальцы и уносилось куда-то вдаль, совсем как залежавшийся на склонах снег нет-нет, а скатывается в глубокие ущелья — не удержать и не воротить. Мэва вдохнула полной грудью — махакамские снега пахли весной, и после пожарищ Аэдирна разреженный горный воздух пился игристым вином. Мэва боялась только одного: что дома ее ждет только дым от спаленных хат, густое кровавое марево и трупный смрад. Гаскон нашелся в лагере, вставшим под городскими стенами: сидел себе на одной из повозок, свесив ногу, и прикладывал к тонким губам свирель, извлекая из нее чистый негромкий звук, тут же исчезающий в ворохе снежных перьев. Приблизиться незаметно Мэва не сумела бы, даже если бы очень хотела: под ногами предательски скрипело, выдавая каждый шаг. Гаскон глянул на нее искоса, усмехнулся и вывел еще одну переливчатую трель. — Барнаба рассказал мне, — без предисловий начала Мэва, — что ты никогда не играешь честно. — Это комплимент, — хмыкнул Гаскон, — или ты пытаешься меня оскорбить? — Я не закончила, — королева помолчала немного, дождавшись, пока Гаскон наконец соизволит на нее посмотреть, и твердо продолжила. — Ты не играешь честно. Я видела твою колоду и крапленые карты. — О, я, должно быть, прямо сейчас должен раскаяться и повиниться. — С теми картами, которые ты сбросил, — Мэва пропустила брошенную реплику мимо ушей. — Ты бы легко обыграл Рейнарда. Он хороший игрок, но порой слишком прямолинеен. Совсем как в бою. Гаскон пожал плечами. — К чему ты клонишь? Мэва сощурилась. — Тебе так сильно не хотелось меня целовать, или ты попросту струсил? Пауза, которую выдержал Гаскон, была слишком незаметной, чтобы ее заметить. — Вовсе нет, — отозвался он почти убедительно. — Мне просто захотелось посмотреть на выражение лица Рейнарда, когда он поймет. — Ах ты, шулер, — Мэва качнула головой, и от мягкой насмешки в ее голосе волнительно засосало под ложечкой, — бандит, вор... и лжец. — Мэва, — мягко протянул Гаскон. — Еще чуть-чуть, и я решу, что ты болела за меня. Она смотрела на него долгое, невероятно долгое мгновение, и лохматые комья невесомого снега кружили и падали под ноги. Она смотрела — привстала на цыпочки — снег под ее сапогами протяжно скрипнул. Ее рука решительно ухватила край капюшона, рывком дернула вниз, вынуждая подчиниться. Поцелуй вышел неловким: они столкнулись носами, едва не стукнулись зубами, и Гаскон торопливо придержал съехавшую на затылок тирольку. Но даже так, даже при всем этом, Мэва целовалась, как воевала — очертя голову, и среди промерзших горных вершин Махакама Гаскона обдало жаром. Если Мэва хотела разбить в пух и прах, то она определенно могла это сделать. Любым способом. — Ух ты! — совершенно искренне выдохнул Гаскон. Он не дал ей опомниться и отступить — да он и сам опомниться не успел. Коснулся скулы — самыми кончиками пальцев, запустил ладонь под тяжелую, растрепавшуюся за вечер косу, наклонился, свешиваясь с телеги. Выдохнул, будто впрямь собирался с духом, и накрыл ее губы в каком-то отчаянном порыве. Гаскон возвращал поцелуй головокружительно медленно, почти трепетно, без такого свойственного себе напора, без ставшей уже привычной наглости. Эта нежданная нежность пронзала не хуже колкого взгляда, но ранила совсем иначе: глубже, больнее, оставляя след. Он и сам, сминая ее распахнутые губы — маковые, дурманящие, — казался себе безрассудно открытым, распахнутым настежь, да так, что открой королева глаза — увидела бы за маской шута другое лицо, настоящее, уязвимое. Мэва стиснула плотную ткань худа. Гаскон целовал ее с пылом, и его запутавшиеся в льняных силках ее волос пальцы вздрагивали, перебирая выпавшие из косы пряди. Забывшись, гладил точеную лебединую шею, прихватывал полную нижнюю губу, уткнувшись холодным носом в ее щеку, и высокий борт телеги врезался в грудь больно, но так незначительно. Когда Мэва разжала ладонь и выпустила худ, Гаскону подумалось, что он куда пьянее всей ее армии, основательно надравшейся в краснолюдской корчме. После ее жарких губ свежий воздух Махакама вливался в грудь холодом. Мэва ждала, что Гаскон по обыкновению нацепит на лицо едкую ухмылочку, но вместо этого увидела мимолетную тень сожаления. Гаскон поправил тирольку, спрятав глаза в тени. — Уговор был об одном поцелуе, — хрипло сказала Мэва, едва улеглось сбившееся дыхание. — Считай, что второй я украл, — с улыбкой бросил Гаскон. — Ты сама сказала, что я бандит и вор. А бандиты и воры всегда берут несколько больше, чем им предлагают. Мэва изогнула бровь, вглядываясь в лицо Гаскона, и рассмеялась. — Я учту. На будущее. Невдалеке заскрипел под десятком чужих сапогов снег. Шаги были неровные, пьяные; ветер, озорно дергающий полотно тентеллетов, донес голоса возвращающихся солдат. Мэва запрокинула голову и посмотрела куда-то вверх: за белой вуалью не видно ни черного неба, ни звезд. Ночь казалась светлой, и дышалось свободно, и говорить не хотелось больше — не портить эфемерного ощущения легкости лишними словами. Гаскон откинулся на нагруженные на телегу мешки, приложил к губам свирель — незатейливая мелодия смешалась с живой, звонкой песней гуляющего между палаток ветра.

***

Дорогу к Глубинам Давора действительно замело. Лошади утопали в снежной перине по самые бабки, военные фургоны увязали на бездорожье. Мэва крепче сжимала поводья, скрипела зубами, но упорно вела свою армию вперед. К вечеру первого дня поднялась метель, горный спуск затянуло непрозрачным молоком, в котором не разобрать пути. Армия Мэвы двигалась медленно, разведчики проверяли дорогу, голубоватой змейкой ускользающей из-под ног, и порой казалось, что каждый шаг не приближает к цели, а, напротив, отдаляет от нее. К полудню четвертого дня Рейнард передал ей послание, адресованное затерявшемуся среди ее людей нильфгаардскаму шпиону.