До
29 мая 2019 г. в 08:22
Космос. Бескрайняя, необъятная, подавляющая Бесконечность. Вызывающая трепет, страх и безумный интерес у человечества. И человечество, переступая через собственную природу, напрягая ум, тренируя дух и волю, игнорируя все возможные опасности, из века в век пытается преодолеть и покорить эту ужасающую и восхитительную Бездну. И преодолевает, и покоряет.
Мне всегда было любопытно, что испытывал человек, будучи на Земле, когда мечтал о звездах, и что чувствовал потом, оказавшись в космосе, тоскуя о родной планете. Каково это — вглядываться в черноту за иллюминатором и с нежностью думать о падающих каплях дождя, колющих лицо снежинках, ветре, теребящем волосы, или плывущей по реке веточке... Я об этом только читал. Пытался моделировать ситуации на голопроекторе, добавлял звуки, подходящие картинки или погружался в уже готовую виртуальную реальность с соответствующими видами. Но понять так и не мог. Ведь моя жизнь была иная. Я, наверное, как никто другой понимал, насколько близок и далек, прекрасен и коварен космос, и как хрупок мой невеликий мирок. Он состоял лишь из палуб, секций, коридоров и переходов одного-единственного корабля, чуда инженерной и кибернетической мысли, несущего изначально сквозь Великую пустоту и десятилетия к далекой планете спящих в гибернационном сне пять тысяч пассажиров, будущих колонистов, и двести пятьдесят восемь членов экипажа. Лайнер «Авалон». Мой дом. Сейчас «Авалон» имел на своем борту на одного пассажира больше и на одного члена экипажа меньше. Несмотря на свою, казалось бы, уникальную энергетическую защиту, лайнер оказался уязвим, когда пересекал плотное поле астероидов. Вот тут-то и пошла череда неслучайных случайностей. Повреждения привели к программному сбою, в результате которого спустя всего лишь тридцать лет, а не сто двадцать, как планировалось, проснулся самый первый пассажир, мой отец Джим Престон. Правда, он тогда не подозревал, что будет отцом. Изнывающий от невозможности исправить ситуацию и снова погрузиться в сон, сходя с ума от одиночества и все чаще думающий о суициде, он решил разбудить пассажирку, мою будущую маму, Аврору Лейн. Да, не поздоровилось папе, когда мама узнала, что ее-то пробуждение — совсем не случайность. Он с восхищением иногда рассказывал, что она его тогда чуть не убила монтировкой, но в последний момент сдержалась. А мама ворчала, что она хотела не единожды повторить попытку, только не таким варварским способом, а придумать что-нибудь поизощренней. Отец в такие моменты целовал ей ладонь или плечо и говорил «прости», а она давала ему подзатыльник и добавляла «балбес». В тот момент они даже не подозревали о том, что ошибки множатся и над «Авалоном» нависла смертельная опасность. Весь ужас положения стал ясен, когда еще через два года проснулся старшина Гас Манкузо. Ему не повезло, его гибернация прервалась с нарушениями, и он быстро умер. Но успел передать свой ключ-браслет для доступа на технические палубы и помог найти неисправность. Они справились. Похоронив космолетчика, рискуя жизнью и чуть не погибнув, спасли лайнер, ничего не подозревающих команду и пассажиров. Благодаря браслету одному из них теперь снова можно было погрузиться в гибернацию, используя медкапсулу. Конечно же, папа предложил маме. А мама взяла и отказалась. Не захотела расставаться с человеком, которого успела в последний момент вырвать из лап смерти и в которого успела влюбиться. Потом, нежданно-негаданно, появился я, Александр Лейн Престон, незапланированный пассажир «Авалона». Мое появление окончательно лишило их даже такого мало-мальского выбора. Теперь главным человечком для них стал я, и они ни в коей мере не хотели обрекать меня на одиночество и безысходность.
Только сейчас, оглядываясь назад, я понял, какую колоссальную работу проделали родители, готовя меня к предстоящему. Когда намеками, когда прямыми разговорами готовили к расставанию. Инженер-механик и писательница, они учили меня всему, что знали сами, и плюс — тому, что мог дать корабль; а дать он мог многое, все-таки вез колонистов. Это была поистине сокровищница накопленных человечеством знаний. Конечно, все объять было невозможно, да и не нужно, я изучал стандартный школьный курс с некоторыми дополнениями, особую программу для колонистов и то, что было близко самим родителям. Чуть позже я уже сам искал интересную для себя информацию. Более близкими и простыми для меня были отцовские увлечения. Мне нравилось возиться с железом, выискивать неполадки у какого-нибудь заклинившего дроида, менять сгоревшую плату или восстанавливать нанопайкой дорожку поврежденной микросхемы. Вместе мы совершенствовали систему орошения для сада, который от скуки и для развлечения посадили родители на главной палубе в обход всех инструкций и правил. Было здорово.
Я был счастлив, вероятно. Только в своей наивности и беззаботности не понимал своего детского счастья, воспринимал как должное, как будто всегда будут рядом любящие тебя люди, что ответят на любой вопрос и дадут совет, что всегда будет большой корабль, который я потихоньку и тайком исследовал, воображая себя отважным путешественником, и, конечно же, космическое пространство за толстым слоем особого стекла обзорной площадки, которое, казалось бы, именно тебя одного долгими месяцами пугает то беспросветной темнотой, то сутками радует невообразимыми красочными переливами какой-нибудь Туманности, то блеснет протуберанцем проплывающей мимо звезды или махнет ярким хвостом мелькнувшей кометы...
Мне было тринадцать, когда моя небольшая вселенная стала еще меньше и сосредоточилась точкой в одной из секций особой палубы. И в то же время открыла нечто невероятно большое и настолько непонятно-будоражащее, что я совершенно растерялся и не знал, что с этим делать и как к этому относиться. И впервые у меня появилась своя собственная Тайна.
Было несколько помещений, куда доступ был строго запрещен. Отец как-то даже сводил на экскурсию в некоторые, взяв с меня обещание не лезть туда. Я и не лез, сам понимал, что мне нечего делать в реакторном отсеке, нет смысла заглядывать в жилые комнаты экипажа, а несанкционированное вторжение на корабельный мостик может навсегда закрыть туда доступ, что и ключ-браслет потом не поможет. Довольствовался остальным пространством корабля, очень немаленьким, надо сказать, один сектор развлечений чего стоит! И вот который день я перебирал комбинации и пытался открыть вход в дальнем секторе. Судя по схеме, за ним скрывалось огромное многоуровневое помещение, что-то типа ангара. Вот где были мои глаза и мозги? Ведь ясно же было указано «Отсек гибернации». Нет, меня так увлекла неоткрывающаяся створка, что ни о чем другом я думать не мог, лишь отметил про себя, что помещение не из запретного списка. Мои усилия были вознаграждены, я, наконец, попал куда хотел. Первой мыслью было: «Что ты тут забыл, идиот?!» Стены и потолок большого помещения терялись в непроглядной тьме, оно освещалось лишь тусклым светом многочисленных кольцевых ламп, нависающих над собранными изголовьями к центру гибернационными капсулами. Сотни своеобразных «ромашек» с лицами людей под бледным светом. Зрелище было жутким. Я сглотнул, попятился назад, споткнулся на ровном месте и так же задом пополз к выходу. Потом развернулся и пулей вылетел в освещенный коридор. Заблокировав дверь, прислонился к стене, пытаясь унять бешеное сердцебиение.
Первую неделю я успокаивался и безуспешно пытался выкинуть увиденное из головы. На второй пытался убедить себя, что не увидел ничего такого, просто много спящих людей, о которых я и раньше знал, что они есть. На третьей неделе я обругал себя всеми нехорошими словами, какие только вспомнил, сказал себе, что настоящие мужчины не должны ничего бояться, и решился на новую вылазку. Вот почему второй раз страшнее, чем первый? Еще не доходя до нужной палубы, я почувствовал дрожь в ногах и ежеминутно сглатывал тугую слюну. Трясущимися пальцами набирал на панели нужную комбинацию цифр... Я потом нередко хихикал, вспоминая этот момент, мне было смешно и стыдно за свои нелепые страхи. Привык я довольно быстро и спокойно бродил по полутемному помещению, разглядывая спящих. Сначала выражения лиц мне казались одинаковыми, но впоследствии я научился видеть оттенки застывших эмоций и поражался их многообразию. Чьи-то лица были умиротворенными, чьи-то нахмуренными или озабоченными, кто-то оставил себе злую усмешку, были даже какие-то блаженно улыбающиеся. Читая имена, я придумывал иногда всякие истории с этими людьми, воображал свои с ними встречи. Например, посмотрев на хмурого блондина с квадратным подбородком, — «Герхард Вайс» прочитал я на дисплее капсулы, — подумал, что мог бы столкнуться с ним в тренажерном зале, а эта капризная дама, «Анабель Янг», могла оказаться за соседним столиком в столовой и сказать что-нибудь неприятное. То, что она капризная, я решил из-за слегка выпяченной и поджатой губы. Много в моей голове было всяких глупостей. Вот так, блуждая в полумраке, я набрел на уровень, где спали дети. Самому младшему пассажиру было двенадцать. Совсем маленьких не было, это было связано, как я понял, с какими-то медицинскими заморочками и возрастными ограничениями. Посмотрев на двенадцатилетнюю малявку в капсуле, я усмехнулся, так и не понял, почему решили, что она взрослая, ей на вид лет девять-десять. Хотя, что я мог знать, все мои знания о детях были взяты из учебных пособий да развлекательных фильмов. Показав зачем-то спящей девочке язык, я пошел дальше... Очнулся я от писка таймера, напоминающего об очередном уроке с мамой. Оказалось, что я выпал из реальности почти на полчаса. Кинул последний взгляд на капсулу, рядом с которой застрял, и поспешил на занятия. Пока шел, в голове и еще где-то в груди пульсировало имя — Елена. Елена Полански. Возраст четырнадцать лет. Елена. Елена. В тот день я был несобран, рассеян и отвечал невпопад. Да и в последующие дни тоже. Родители пытались выяснить, в чем дело, я что-то буркал, не помню что; они переглядывались, в результате я получил подробную лекцию о подростковых гормонах и некомфортностях по утрам. Я прятал глаза, терпеливо слушал, иногда поддакивал, но признаваться в настоящей причине не хотел. Снова и снова шел на заветный уровень, смотрел, воображал опять всякую ерунду, а иногда вообще начинал что-нибудь рассказывать вслух. Сам не знал, зачем я это делал, знал же, что она все равно ничего не услышит. Много раз хотел прекратить свои хождения или рассказать отцу, но так и не решался.
— Вас что-то беспокоит, Александр? — спросил как-то Артур, бессменный наш человекоподобный андроид-бармен. Я уселся за стойку, исподлобья взглянул на него, поморщился:
— Тебе бы я точно не стал доверять секреты.
Мне хватило рассказа папы и собственного опыта — хотел сделать как-то сюрприз родителям, — чтобы понять, что эта железяка без зазрения совести может все выболтать.
— Иногда человеку необходимо выговориться, чтобы облегчить тревоги. И, возможно, он найдет решение, которое долго искал.
— Что ты можешь знать? — буркнул я. — Ты же ненастоящий. Налей мне лучше апельсиновый сок.
— То, что я ненастоящий, не значит, что я не могу вас выслушать. Ваш сок, Александр.
— Твоя работа, Артур, напитки всякие разливать и не лезть, как говорится, в душу. Не допытывайся.
— Как скажете, Александр, — андроид натянул свою резиновую улыбку. Что тут скажешь, железяка она и есть железяка, даже огрызнуться не может.
Это продолжалось долго, не один месяц. Иногда я злился на себя, иногда на Елену, порою находил в себе силы подолгу не ходить к ней, но в конце концов плюнул и смирился со своей одержимостью. В последнее время даже приспособился там заниматься или ковырять какую-нибудь мелочевку. Я как раз свернул задание из электронного учебника и встал с пола, когда почувствовал, как кто-то положил мне руку на плечо. Вздрогнув от неожиданности, я быстро успокоился, это был отец.
— А она красивая, — сказал он, потом перевел взгляд в сторону и о чем-то задумался, через какое-то время произнес: — Ты знаешь, когда я смотрел на спящую Аврору, все думал, какие у нее глаза. Раз светлые волосы, то, наверное, голубые? Или зеленые? Карие? А может, вообще разноцветные, такое тоже бывает.
Я опустил голову и закусил губу. Он повторил все мои вопросы, разве что разноцветность не пришла мне в голову. Отец вдруг резко крепко прижал меня к себе и тут же отпустил:
— Видно, судьба у нас такая, — он взлохматил мне волосы, — влюбляться в Спящих красавиц, — прозвучало не очень весело. — И еще, Алекс. Мне не хотелось бы, чтобы ты однажды лишил человека права выбора.
Это было мое последнее посещение. Мы серьезно поговорили, затем отец закрыл мне доступ и изменил пароль. Только сказал, что осталось недолго и увижу я свою Елену, разве что она может оказаться совсем не такой, какой я ее себе навоображал. Умом-то я все понимал, только вот в груди поселилась какая-то тоска, тупая и тянущая.
Не зря говорят, что время лечит. Тоска потихоньку сходила на нет, но приближалось новое испытание. Родители становились мрачнее, а я беспокойнее и злее. Как-то увидел плачущую маму, отец ее утешал и предлагал подождать еще год, она мотала головой и говорила, что и так тянем до последнего, чем дальше, тем мне потом будет тяжелее. Я понимал, о чем они, сам ходил мрачнее тучи, мог огрызнуться по любому поводу и испытывал совершенно противоречивые чувства, во мне мешались страх и любопытство. В общем, был я в полном раздрае. Обстановку разрядил отец. Посмотрев как-то на наши унылые лица, он заставил нас целый день бездельничать, вовлек в какую-то глупую игру, потом еще одну, не достигнув результата, заманил и сбросил нас в бассейн прямо в одежде и не выпускал, пока мы не проорались на него, потом совместными усилиями не утянули в воду.
— Предлагаю относиться к этому по-другому, — он отплевался от воды и тряхнул головой, разбрызгивая капли. — Представить, что просто уезжаешь на долгое время. В конце концов, всегда можно будет тебя разбудить и справить чей-нибудь день рождения.
Мама ничего не сказала, только кивнула головой, соглашаясь и крепко меня обнимая. Я чувствовал подспудно какой-то подвох, но на тот момент меня все устроило, я успокоился. И, едва мне исполнилось четырнадцать, лег в медицинскую капсулу и погрузился в сон на долгие годы...
